Джон Апдайк - Рассказы о Маплах Страница 24

Его довольная жена, полногрудая поборница свободы нравов, сказала:

— Сейчас их закидают камнями.

Внезапно обнаженная пара, уже прошествовавшая порядочное расстояние, развернулась и бросилась наутек. Особенно смешной выглядела при этом девица: ее ягодицы тяжело болтались от неуклюжих стараний не отстать от спутника. Расстояние между ними увеличивалось, волосы бегуна приподнялись, как пена над ослепительной морской синевой.

Головы на пляже вертелись, словно на теннисном матче; стало ясно, что нудистов обратил в бегство полицейский, появившийся на дальней оконечности дощатого прогулочного настила. Форма и его делала представителем отдельного биологического вида. Когда он неспешно пробегал мимо, аккуратно погружая в песок черные башмаки, оказалось, что он тоже молод, под солнцезащитными очками-слезинками золотились усы, короткие рукава летней гимнастерки выставляли напоказ загорелые бицепсы. Можно было догадаться, что под формой и сам он покрыт сплошным загаром.

— Боже, — тихо проговорил Ричард, — он один из них!

— Молодой симпатичный легавый, — быстро согласилась Джоан.

Видя, как ей понравилась собственная грубость, Ричард разозлился. Сейчас он был склонен к парадоксам, к бессловесной грусти. В эти каникулы Маплы проводили много времени вместе. Одна их дочь поселилась с мужчиной, один сын пошел работать, второй сын находился в летнем теннисном лагере, а младшая дочь, Бин, возненавидела свое ласкательное имя и в свои тринадцать лет так тяготилась родителями, что каждый день находила предлоги, чтобы не проводить время с ними. В такой редуцированной семье они очутились слишком на виду друг у друга; Ричард боялся, что младшая дочь видит их насквозь, лучше, чем они сами. Сейчас, пользуясь свободой от родительских обязанностей, он предложил, как предложил бы в колледже в пору ухаживания, уйти из библиотеки и отправиться в кино:

— Пойдем за ним.

Полицейский уже превратился в синюю точку вдали.

— Пойдем, — согласилась Джоан и поспешно встала. С нее хлынул песок. Ее радостная готовность могла быть деланной, зато соблазнительная фигура, лоснящаяся на солнце, старание не отставать, заставлявшее его инстинктивно сдерживать шаг, тяжесть солнца на плечах — все это было настоящее. «Хотя бы так», — мелькнуло у Ричарда в голове.

Одетый пляж сжался позади них в кляксу. За мысом они увидели голые тела: веснушчатых рыжеволосых особ с дряблыми молочно-белыми животами; загорелых брюнеток, стоя подставлявших солнцу свои твердые, как орехи, лица; спящих мужчин, чьи семенники походили на опавшие и медленно поджаривающиеся плоды; ряд задов, как морские гребешки на салфетке. Один бородач, возомнивший себя йогом, стоял на голове и в молитвенном экстазе разводил ноги. Среди всех этих, словно сошедших с картин Босха, персонажей медленно перемещался полицейский, неуклюжий в своей портупее и с револьвером на боку: он что-то шептал голым людям, почти прикасаясь к ним, те в ответ кивали и начинали одеваться, одни поодиночке, другие группами. Пару-нарушительницу, спровоцировавшую это контрвторжение, нельзя было различить среди множества голых тел, и наказанию подвергались все сразу.

Джоан подошла к ближней троице — двум парням и девушке, натягивающим потертые джинсы, кожаные сбруи и куртки без рукавов, надевающим сандалии и странные мягкие шляпы.

— Вас прогоняют? — спросила она.

Парни выпрямились, уставились на нее — консервативное бикини, приятная пухлость, сочувственная улыбка — и ничего не ответили. Член у одного из них, заметил Ричард, тяжело свисал в считанных сантиметрах от ее руки. Джоан вернулась к мужу.

— Что они тебе сказали? — спросил он.

— Ничего, молча пялились, как на дуру.

— За последние десять лет произошло десять революций, — стал объяснять он. — Первое — женщины научились говорить «fuck». Второе — угнетенные научились презирать тех, кто им сочувствует. Хотя не исключено, что ты их просто смутила, подойдя, когда они надевали штаны. Для мужчины это щекотливый момент.

Как ни парадоксально, у нудистов оказалось больше одежды, чем у простой буржуазии: когда они потянулись к мысу, их было легко отличить по тому, что теперь они были одеты с головы до ног, словно явились прямиком из сердцевины городской контркультуры. Перед молодым полицейским, сновавшим среди них, как скорбный ангел, они дружно принимали позы покаянного подобострастия.

— Боже, — воскликнула Джоан, — настоящее «Изгнание из рая» Мазаччо!

И Ричард почувствовал, как радостно бьется в упаковке обильной плоти ее сердце, как она горда этим сравнением, тем, что лишний раз доказала себе важность гуманитарных познаний для современной жизни.

Вернувшись с пляжа, Ричард до конца дня толкал тяжелую газонокосилку, борясь с жесткой травой вокруг арендованного дома. Мысли его были посвящены наготе. Он вспоминал Адама и Еву («Кто сказал вам, что вы наги?»), Ноя, над чьей хмельной наготой надсмеялся Хам, Сусанну и старейшин. Думал о себе, как он в детстве загорал на веранде второго этажа с матерью, которая была пусть провинциальной, но авангардисткой, помешанной на здоровье. Кроме них веранду по причине тепла облюбовывали осы. Час растягивался до бесконечности, каждую минуту пропитывало его смущение. Кожа матери была бледным пейзажем на самом краю его поля зрения, он смотрел туда не больше, чем на холмы вокруг их городка в Западной Виргинии, из которого ему, судя по всему, не суждено было вырваться…

Или эти слова Родена, что раздевающаяся женщина подобна солнцу, проглядывающему из-за туч… Собиравшиеся к вечеру облака роняли на лужайку тени, травинки вспыхивали от прорывавшихся солнечных лучей. В свое время он любил женщину, спавшую перед зеркалом. Впервые очутившись в ее постели, он был поражен отражением двух голых тел. Его и ее ноги, вытянувшиеся параллельно, казались бесконечно длинными. Видимо, она почувствовала, что он от нее отвлекся, повернулась, и дубликат ее лица появился в зеркале под его дубликатом. Зеркало находилось на расстоянии вытянутой руки от кровати. Его завораживало не ее, а свое тело — его длина, мерцание, волоски, пальцы ног, сказочным образом не имевшие отношения к его маленькой, удивленной, дурацкой физиономии.

Помнится, снизу донесся шум. Глаза обоих синхронно расширились, зеркало было забыто.

— Что это? — спросил он шепотом. Молочник, почтальон, собака, заслонка…

— Ветер? — предположила она.

— Похоже на скрип открываемой двери.

Они снова прислушались, ее дыхание касалось его губ. Снизу раздались отчетливые шаги. Он стал натягивать себе на голову простыню, а она, наоборот, резко ее откинула, отлепилась от него, задрав одну ногу, как женщина на картине Ренуара «Купальщицы». Он остался в зеркале один; зеркало превратилось в кричащее свидетельство того, что он находится в неположенном ему месте («Грязь — вещество в неправильном месте», — говаривала его мать) и не способен ни сражаться, ни бежать — он торчал посреди кровати, как рог вешалки для шляп, если пользоваться сравнением Молли Блум[19]. Пришлось прятаться на балкончике, прижимая к горячему лбу скомканную одежду.

…Сейчас он присел, чтобы срезать ручным секатором упрямые стебли рядом с навесом для лодки. На ум пришла приблизительная цитата одного мастера японских эротических картинок шунга: фаллос на этих картинках изображается увеличенным, потому что, изображенный в естественную величину, он слишком мелок.

Она, его любовница, вернулась, по-прежнему голая, и сказала: «Никого». Она прошествовала голая, как нарушительница из Эдема, по первому этажу, мимо кресел, картин и светильников, все вокруг затмевая, не боясь встречи с грабителем, молочником, мужем; когда она вернулась, ее нагота была спокойна и откровенна, словно у Венеры Тициана, она затопила его изнутри, как проглоченное солнце.

Запустив ей в волосы все десять пальцев, он вспоминал тициановскую Венеру, Олимпию Мане, Маху Гойи, бесстыдство. Взять Эдну Понтелье, героиню романа Кейт Шопин: в завершающий год самого застегнутого из всех столетий она подходит к берегу моря и сбрасывает с себя одежду, прежде чем утопиться. «Как странно и ужасно было стоять нагой под небесами! И как упоительно!»

Он вспомнил, как месяц назад один явился в этот дом с темным сырым подвалом, в который он сейчас с трудом заталкивал громоздкую газонокосилку, исполнившую свой долг. Он сам вызвался тогда приехать сюда и вдохнуть в дом жизнь, испытать его; раньше они его не снимали. Джоан легко согласилась: в те дни в ней тоже сидела тяга к одиночеству. Половина магазинов на острове еще не открылись на лето. Он накупил себе еды на несколько дней и жил здесь в полной непорочности и тишине. Как-то утром он прошел целую милю до пруда, срывая по пути чернику и продираясь сквозь дикий виноград. Пляж там был всего в шаг шириной, о присутствии прочей жизни можно было догадаться только по экскрементам и перьям, оброненным дикими лебедями. Сами лебеди, зависшие в пронзаемом светом тумане на поверхности пруда, показались ему богами, недосягаемым совершенством. На поросших кустарником холмах вокруг пруда не было ни одного дома, ни одной машины. Не воспользоваться такой чистейшей пустотой под небесами было бы святотатством. Ричард избавился от всей одежды и уселся на теплый шершавый камень в позе роденовского «Мыслителя». Потом встал и у кромки воды обернулся пророком, крестителем. На его ноги падали отраженные водой блики света. Его так и подмывало совершить что-нибудь исключительное, непристойное; как он ни тянулся вверх, до неба было не дотянуться. Солнце поддавало жару. Туман быстро улетучивался, лебеди ожили и устроили надменный олимпийский шум, захлопав крыльями. На секунду Ричард расстался с половой принадлежностью и осознал себя божественно очерченным центром концентрического Творения; даже его кожа сделалась красивой — нет, он чувствовал, как на него изливается красота, словно ему признавался в любви, самозабвенно вылизывал его божественный дух… В следующую секунду он, опустив глаза, убедился, что его одиночество нарушено: вверх по его волосатым ногам деловито ползли бронзовые клещи, осчастливленные источаемым этим великаном теплом, подобно тому, как он сам был счастлив от солнца.