Уильям Теккерей - Книга снобов, написанная одним из них Страница 26

А вот идет капитан Булл, одетый с иголочки, подтянутый и опрятный; он путешествует от четырех до шести месяцев в году, не выделяется ни роскошью одежды, ни наглостью поведения, однако я считаю его таким же завзятым снобом, как и всех прочих на борту. Булл проводит сезон в Лондоне, обедает на чужой счет, ночует в чердачной каморке рядом со своим клубом. Где только он не побывал за границей: он знает лучшие вина в любом кабачке в любой столице Европы; водится там с лучшим английским обществом; видел все дворцы и все картинные галереи от Мадрида до Стокгольма, говорит на ужасной смеси из нескольких языков - и ровно ничего не знает. Булл гоняется за титулованными снобами на континенте и являет собой нечто вроде курьера-любителя. Он навяжется в знакомые к старику Карабасу, еще не доехав до Остенде, и напомнит его светлости, что они встречались в Вене лет двадцать тому назад или что он поднес его милости стаканчик шнапса на вершине Риги. Мы уже говорили, что Булл ничего не знает: но он знает происхождение, герб и родословную всех пэров, он заглянул своими острыми глазками в каждую из карет на борту - заметил, какие на дверцах эмблемы, и изучил все гербы; ему известны все континентальные анекдоты, основанные на английских сплетнях: как граф Тавровский увез мисс Бэгз в Неаполе, как близко леди Смигсмаг знакома с молодым Корнишоном из французской миссии во Флоренции, сколько именно выиграл Джек Дьюсэйс у Боба Грингуса в Бадене, что заставило Стагзов поселиться на континенте, за какую сумму заложены имения О'Тоггарти, и т. д. Если ему не удастся поймать лорда, он подцепит баронета, а не то несчастный старикашка заарканит какого-нибудь светского сосунка и станет показывать ему "жизнь" в неких малодоступных и завлекательных кварталах. Фу, старая скотина! Если у него имеются все пороки, свойственные самой мятежной юности, зато, к его утешению, совести нет ни на грош. Он глуп в высшей степени, но по характеру жизнерадостен. Себя он считает вполне респектабельным членом общества; но, быть может, единственное доброе дело, какое он делает в жизни, и то поневоле, - это являть собой пример, отнюдь не достойный подражания, и показывать, какая это отвратительная фигура в общественной картине - развратный старик, проходящий по жизни относительно пристойным Силеном и умирающий у себя в каморке одиноким, нераскаянным и не замеченным никем, кроме наследников, которые с изумлением обнаруживают, что после беспутного старого скряги остались деньги! Смотрите, он уже подобрался к старику Карабасу! Что я вам говорил!

А вон там вы видите старую леди Макскру и с нею - двух не слишком молодых женщин, ее дочерей: они едут в Бельгию и вверх по Рейну искать, где подешевле, и торговаться из-за цен, пока не найдут пансион, где можно прожить на меньшую сумму, чем та, которую ее милость выплачивает своим лакеям. Однако она будет требовать большого уважения от английских снобов, проживающих на тех водах, которые она изберет своей летней резиденцией, и это уважение ей, как дочери графа Хаггистоуна, будут оказывать.

Вон тот широкоплечий франт с внушительными бакенбардами, в чищеных лайковых перчатках - мистер Фелим Кланси из Полдудистауна: сам он зовет себя мистер де Кланси; он пытается скрыть родимый ирландский акцент богатейшими напластованиями английского жаргона; если же вы станете играть с ним на бильярде или в экарте, то выиграете первую партию, а он - семь или восемь остальных.

Эта сверхрослая леди с четырьмя дочерьми и молодым университетским денди, ее сынком, - миссис Кьюси, супруга видного адвоката, которая скорее умрет, чем откажется от светской жизни. У нее о собой в мешочке "Книга пэров", можете быть уверены; но ее совершенно не замечает миссис Квод, супруга высокопоставленного юриста, чья карета со всеми ее багажниками, запятками и империалами едва ли уступает по великолепию дорожной колымаге маркиза Карабаса и чей курьер обладает более внушительными бакенбардами и более объемистой сафьяновой сумкой, чем собственный курьер маркиза. Обратите на нее внимание: она разговаривает с мистером Спаутом, новым членом парламента от Джоуборо, который едет инспектировать деятельность Zollverein'a {Таможенного союза (нем.).} и на следующей сессии задаст лорду Пальмерстону несколько весьма строгих вопросов об отношении Англии к торговле берлинской лазурью, марсельским мылом, немецкими спичками и т. д. В Брюсселе Спаут окажет поддержку королю Леопольду, будет посылать из-за границы письма в свою газету и в качестве члена британского парламента будет ожидать приглашения на обед от каждой коронованной особы, чьи владения он посетит во время своей поездки.

Далее назовем... но, чу! звонят в колокол, провожающим пора уходить, и, сердечно пожав руку Снукса, мы сбегаем на дебаркадер, махая на прощанье рукой, в то время как величественный пароход рассекает озаренные солнцем лазурные воды, унося груз снобов к чужим берегам.

Глава XXIX

Континентальные снобы - продолжение

Мы привыкли смеяться над французами за их склонность к хвастовству, за то, как невыносимо они кичатся Францией, славой, императором и тому подобным; и все же сдается мне, что по своему особого рода самодовольству и кичливости английский сноб не имеет себе равных. В тщеславии француза всегда есть что-то напряженное. Он хвастает с такой горячностью, с такими воплями и жестикуляцией, так громко кричит, что французы стоят во главе цивилизации, в центре общественной мысли и т. д., что нельзя не видеть, как в душе у бедняги смутно мелькает подозрение: а может быть, он вовсе не то чудо, каким себя провозглашает.

У английского сноба, напротив, обычно нет ни крикливости, ни громкой похвальбы, но есть спокойствие глубочайшей убежденности. Мы лучшие, самые первые во всем мире и не собираемся этого доказывать: это аксиома. И когда француз вопит: "La France, monsieur, la France est a la tete du monde civilise!" {Франция, сударь, Франция стоит во главе цивилизованного мира! (франц.)} - мы добродушно смеемся над горячностью бедняги. Мы - вот кто превыше всех в мире; мы так твердо в этом уверены, что когда кто-то другой претендует на первенство, нам это только смешно. Любезный собрат-читатель, скажите как честный человек, разве вы сами не того же мнения? Считаете ли вы француза равным себе? Нет, не считаете; вы, доблестный английский сноб, сами знаете, что нет: так же, быть может, как и ваш собрат-сноб, ваш покорный слуга.

И я склонен думать, что именно это мнение и вытекающее из него отношение англичанина к иностранцу, которого он удостаивает визитом, эта убежденность в собственном превосходстве, позволяющая каждому владельцу английской шляпы высоко держать голову повсюду - от Сицилии до Петербурга, вызывает к нам ненависть: за нее-то нас и ненавидят с такой силой во всей Европе, за нее больше, чем за все наши маленькие победы, о которых многие французы и испанцы и не слыхивали, за эту поразительную, неукротимую гордыню островитян, которая одушевляет милорда в его дорогой карете, точно так же как и лакея Джона на запятках этой кареты.

Если вы прочтете старые хроники войн с французами, то найдете там точно тот же тип англичанина и тот же характер народа при Генрихе V, точно ту же спокойную и властную манеру, что и у наших доблестных ветеранов, сражавшихся во Франции и в Испании. Разве вы никогда не слыхали, как полковник Катлер и майор Слэшер беседуют о войне после обеда? Или как капитан Бордер описывает свою стычку с "Неукротимым"?

- Черт возьми этих ребят, - говорит Бордер, - они отлично воюют. Мою атаку отбивали три раза, прежде чем я захватил корабль.

- А эти чертовы карабинеры Мило, - говорит Слэшер, - что они сделали с нашей легкой кавалерией! - Этим выражается некоторое удивление, что французы вообще могут устоять против англичан, и добродушное недоумение, что у этих бешеных, тщеславных французишек в самом деле нашлось мужество сопротивляться англичанам. Легионы таких англичан сейчас покровительствуют Европе, оказывая любезность папе, снисходя к королю Голландии и удостаивая вниманием прусские парады; когда к нам приезжал Николай, который привык ежедневно перед завтраком производить смотр четверти миллиона усатых солдат, мы повезли его в Виндзор и показали ему целых два полка по семь сотен англичан в каждом, словно говоря: "Вот, мой милый, полюбуйся на них. Это англичане, и они тебя когда хочешь побьют, как говорится в детской песенке". Английский сноб давным-давно утратил всякий скептицизм и может вполне добродушно потешаться над чванными янки или над дурачками-французишками, которые считают себя идеалом человеческой породы. Это они-то, еще чего!

К таким мыслям я пришел, слушая разговор одного старика в "Отель дю Нор" в Булони, человека, видимо, того же сорта, что и Слэшер. Он вышел к завтраку и уселся за стол с сердитым выражением налитого кровью лица цвета семги, задыхаясь в туго стянутом галстуке с поперечными полосками: белье на нем и все прочее обмундирование было до того накрахмаленное и безупречно чистое, что всякий сразу мог признать в нем любезного соотечественника. Только наш портвейн и другие замечательные традиции могли породить столь наглую, столь тупую, столь джентльменскую фигуру. Через некоторое время он обратил на себя наше внимание, проревев разъяренным голосом: "О!" {Воды! (от франц. "eau").}