Джон Пассос - 1919 Страница 26

Она страшно перепугалась. Большой центральный вокзал казался таким огромным, он был полон пустых лиц, глядевших ей вслед, когда она шла за красной шапкой, несшей ее чемодан. Она боялась, что упадет в обморок прежде, чем успеет сесть в такси. Всю дорогу в нижнюю часть города ее тошнило и мутило от тряски такси и грохота уличного движения. В "Бревурте" она выпила чашку кофе. Рыжее солнце светило в высокие окна, в зале стоял теплый ресторанный валах; ей стало лучше. Она пошла к телефону и подводила Элинор. Горничная-француженка ответила, что мадемуазель еще спит, но что она передаст ей, кто звонил, как только она проснется. Потом Эвелин позвонила Фредди, который, судя по голосу, очень обрадовался и сказал, что сию же минуту примчится из Бруклина.

Когда она увидела Фредди, ей показалось, что она вовсе и не уезжала. Он уже почти нашел капиталиста, согласившегося финансировать его балет из быта индейцев майа, и был причастен к одной новой музыкальной драме и предложил Эвелин делать для его постановки костюмы. Он был, однако, весьма озабочен перспективой войны с Германией и говорил, что он - пацифист и, вероятней всего, сядет в тюрьму, если только не произойдет революция. Эвелин рассказала ему о своих беседах с Хосе О'Рили и какой он гениальный художник и сказала, что она, скорей всего, анархистка. Фредди явно забеспокоился и спросил, уж не влюблена ли она в этого человека, и она вспыхнула, и улыбнулась, и сказала - нет, и Фредди сказал, что она выглядит в сто раз лучше, чем в прошлом году.

Они вместе пошли к Элинор, которая жила на одной из тридцатых Восточных улиц в очень элегантной и дорогой на вид квартире. Элинор, сидя в кровати, писала письма. Она была тщательно причесана и одета в розовый атласный капот, отороченный кружевами и горностаем. Они выпили вместе с ней кофе и съели горячие булочки, испеченные горничной-негритянкой с Мартиники. Элинор была рада видеть Эвелин и сказала, что она очень хорошо выглядит, и очень загадочно говорила о своих делах и обо всем. Она собиралась стать театральным режиссером и говорила "мой финансовый советник" то, "мой финансовый советник" другое, третье. Эвелин не знала, что и думать, так или иначе было очевидно, что дела ее хороши. Эвелин хотела поговорить с ней о средствах против беременности, но никак не могла начать, и, может быть, это было даже к лучшему, потому что, как только они заговорили о войне, они немедленно поругались.

Днем Фредди повел ее пить чай к одной пожилой даме, жившей на 8-й Восточной улице, убежденной пацифистке. Ее гостиная была полна спорщиков и молодых людей и женщин, сдвигавших головы и шептавшихся с важным видом. Там она разговорилась с тощим светлоглазым молодым человеком по имени Дон Стивенс. Потом они вдруг заметили, что все ушли и они остались одни с хозяйкой, полной, одышливой, экзальтированной женщиной, которая действовала Эвелин на нервы. Она попрощалась и ушла. Только она вышла из подъезда, как Стивенс нагнал ее и пошел рядом расхлябанной походкой, волоча за собой пальто.

- Где вы собираетесь ужинать, Эвелин Хэтчинс?

Эвелин сказала, что еще не решила, и не успела опомниться, как уже сидела с ним в итальянском ресторане на 3-й улице. Он очень быстро съел уйму спагетти и выпил очень много красного вина и познакомил ее с официантом, которого звали Джованни.

- Он максималист, как и я, - сказал он. - Эта юная дама, по-видимому, анархистка с философским уклоном, но мы ее переубедим.

Дон Стивенс был родом из Южной Дакоты и еще на школьной скамье работал в провинциальной прессе. Кроме того, он был у себя на родине сельскохозяйственным рабочим и участвовал во многих выступлениях ИРМ. Он с нескрываемой гордостью показал Эвелин свою красную карточку. Он приехал в Нью-Йорк для того, чтобы работать в "Призыве", но как раз только что ушел оттуда, потому что эта чертова газетка была слишком прекраснодушна, по его словам. Он сотрудничал также в журнале "Метрополитен" и в "Мэссиз" и выступал на антивоенных митингах. Он сказал, что вступление Соединенных Штатов в войну - дело решенное; немцы берут верх, рабочий класс всей Европы накануне восстания, российская революция - это начало мировой социальной революции, и банкиры это знают, и это знает Вильсон; весь вопрос в том, допустят ли войну промышленные рабочие Востока и фермеры и батраки Среднего Запада и Запада. Вся пресса либо подкуплена, либо на нее надет намордник. Морганы должны воевать, или они обанкротятся.

- Это самый грандиозный заговор на всем протяжении мировой истории.

Джованни и Эвелин слушали затаив дыхание. Джованни время от времени нервно оглядывался, не сидит ли за соседним столиком переодетый шпик.

- Черт побери, дай-ка нам еще бутылку вина, Джованни! - крикнул Дон в середине подробного анализа заграничных инвестиций Куна, Лэба и Компании. Потом он внезапно обратился к Эвелин, наполняя ее стакан:

- Где вы были все эти годы? Я так нуждался в милой девушке вроде вас. Давайте повеселимся сегодня ночью, может, это наше последнее пиршество, через месяц мы, по всей вероятности, будем сидеть в тюрьме или стоять у стенки, верно, Джованни?

Джованни совсем забыл о других столиках, и хозяин выругал его. Эвелин все время смеялась. Когда Дон спросил, чего она смеется, она сказала, что не знает, только он ужасно забавный.

- Но ведь это же действительно Армагеддон (*41), черт побери. - Потом он покачал головой: - Какой смысл? Еще не родилась та женщина, которая разбирается в политике.

- А вот я разбираюсь... По-моему, все это ужасно. Я не знаю, что делать.

- Я не знаю, что делать, - подхватил Дон гневно, - я не знаю, выступать ли мне против войны, и гнить в тюрьме или поехать на фронт военным корреспондентом и любоваться этой гнусной бойней. Если бы можно было опереться на кого-нибудь, тогда другое дело... Ну к черту, пойдем отсюда.

Он подписал счет и попросил у Эвелин полдоллара взаймы, чтобы оставить на чай Джованни; он сказал, что у него нет ни гроша в кармане. Каким-то образом она очутилась с ним в холодной неубранной комнате где-то около Петчин-плейс; она поднялась по грязной деревянной лестнице на третий этаж, чтобы выпить еще один, последний стакан вина. Он стал наседать на нее, и, когда она заметила, что они всего семь часов как знакомы, он сказал, что это очередная буржуазная тупость, от которой ей следует раз и навсегда отвыкнуть. Когда она спросила его относительно мер против беременности, он сел рядом с ней и полчаса говорил о том, какая великая женщина Маргарет Сенджер (*42) и что меры против беременности - величайшее и единственное благодеяние, оказанное человечеству с того дня, как люди научились добывать огонь. Когда он опять начал с самым деловитым видом приставать к ней, она рассмеялась и, краснея, позволила ему раздеть ее. Только в три часа вернулась она в "Бревурт" в свой номер, чувствуя себя слабой и виноватой и запачканной. Она приняла громадную порцию касторки и легла спать, но не могла заснуть до рассвета и все думала, что она скажет Фредди. Она условилась встретиться с ним вчера в одиннадцать после его репетиции и поужинать с ним. Она больше не боялась беременности, она точно очнулась от кошмара.

Всю зиму она, Элинор и Фредди носились с планами всевозможных постановок и убранства квартир, но ничего из этого не вышло, и через некоторое время Эвелин стало в Нью-Йорке не по себе - война была объявлена, улицы полны флагов и военных мундиров, все ее знакомые сходили с ума от наплыва патриотических чувств и искали шпионов и пацифистов под каждой кроватью. Элинор устроилась в Красный Крест. Дон Стивенс поступил на службу в Квакерский комитет помощи. Фредди ежедневно принимал какое-нибудь новее решение, но в конце концов заявил, что ничего не будет решать окончательно, покуда его не призовут. Муж Аделаиды получил назначение в Вашингтон, в обновленное Судовое ведомство. Папа через каждые два-три дня писал ей, что Вильсон - величайший президент после Линкольна. Иногда ей казалось, что она потеряла рассудок, до того глупо вели себя все окружающие. Когда она попыталась поговорить об этом с Элинор, та высокомерно улыбнулась и сказала, что она уже выхлопотала разрешение взять ее с собой в качестве помощницы в ее парижскую контору.

- В твою парижскую контору? - Элинор кивнула. - Мне все равно что делать, я охотно возьмусь за любую работу, - сказала Эвелин.

Элинор уехала в субботу на "Рошамбо", а две недели спустя Эвелин последовала за ней на "Турени".

Был душный летний вечер. Она почти грубо уклонилась от прощальных объятий Маргарет и Аделаиды и мужа Маргарет, Билла, который тем временем уже получил чин майора и обучал стрельбе новобранцев на Лонг-Айленде, ей не терпелось расстаться с этой Америкой, которая действовала ей на нервы. Пароход отходил с двухчасовым опозданием. Оркестр не переставая играл "Типперери" и "Aupres de ma blonde" ["Подле моей блондинки" (франц.)] и "La Madelon" ["Мадлон" (франц.)]. Палуба кишела молодыми людьми в разнообразнейших мундирах, по большей части пьяными. Маленькие французские матросики с детскими лицами и красными помпонами перекрикивались на картавом, гнусавом бордоском жаргоне. Эвелин ходила взад и вперед по палубе, пока у нее не забелели ноги. Казалось, что пароход никогда не отплывет. И Фредди, появившийся в последнюю минуту, не переставая махал ей рукой с пристани, и она боялась, что Дон Стивенс явится провожать ее, и вся ее жизнь за последние годы была ей отвратительна.