Йозеф Томан - Дон Жуан, Жизнь и смерть дона Мигеля из Маньяры Страница 27

- Погоди ты! - крикнула ему черная девушка. - Главное - что он украл? Драгоценности? Золото? Перстни?

- Нет, милая. Домашнюю птицу. Кур, индюшек, цесарок с господского двора и колбасы, сладости, паштеты из кладовой...

Громовый хохот загремел на берегу.

- Так вот отчего у тебя такое брюхо! - ржет носильщик. - Благословил же господь эти самые паштеты да жаркое! В монастыре бы тебя так не откормили...

- У кого таскал? - вскричала девушка, тощая, как кнутовище.

- У его милости графа Томаса Маньяра...

Новый взрыв веселья.

- Какой же это грех?

- У этого всего хватает!

- Правильно делал, монах! Валяй и дальше так!

- Прочитай "Отче наш" - и опять ты чист перед богом!

Однако тут Грегорио гневно повысил голос:

- Не чист я перед богом! Думаешь, мамелюк ты этакий, такой тяжкий грех, как воровство, да еще многократно повторенное, замолишь одной молитвой? Только последний негодяй старается обмануть бога словами! А дело можно исправить только делом.

- Не кричи, мы не глухие, зачем привлекать шпионов? По глазам твоим видим, добрый ты старик, и жалко отдавать тебя на костер. Просто лаком ты до вкусных блюд, вот и все.

- Да нет, - тихо говорит Грегорио, - я ведь не для себя воровал.

- Для кого же? - спрашивают удивленно.

К тому времени, как Грегорио закончил рассказывать, кому он посылал кур и индюшек дона Томаса, все уже сгрудились вокруг него и внимательно слушали.

- Ты или блаженный, или золотой человек, - сказал тогда серьезно носильщик.

- С чего это ты вздумал каяться? Разве это - кража?

- Ты правильно делал, монах. Хороший ты человек.

- Плюнь на покаяние, выпей со мной! - предложил матрос.

- Эх вы, голодранцы! Вы еще оправдываете меня? Грех есть грех, а воровство - воровство! Вы же, вместо того чтобы заплакать надо мной и помолиться за меня, покрываете скверность мою! Ах вы, трусы, ах вы, черные безбожники!

Безбожники развеселились. Развеселился и монах.

- Что ты к обеду несешь? - глянули они на его суму.

Грегорио вывернул ее наизнанку.

- Были-то в ней лепешки... Вкусные, из просяной муки. И вот - нету. Много людей встречал я по дороге - и не осталось мне ничего, кроме блох да ломоты в костях. Хорошо божье благословение, правда?

Смех бедняков, не дрожащих за припрятанное золото, счастливым образом соединил старика с новыми друзьями. А он уже и то рассказал, что укрывал бежавшего из тюрьмы инквизиции, чем окончательно завоевал сердца, И скоро он стал совсем своим среди них, называя их по именам; тот предлагал старику кусок рыбы, та - белый хлеб, этот - глоток вина, и Грегорио пообедал по-царски.

Поев, заговорил о предстоящем путешествии в Рим.

- Ополоумел ты, падре? Чего тебе там делать? Пешком через Каталонию, Францию и бог весть еще по каким местам? И не думай! Останешься с нами.

- Жить будешь у меня в сарае, - решил матрос. - Там у меня куча мешков, спать будешь, как король. По крайней мере, постережешь мешки, пока я шатаюсь вдоль побережья, от Кадикса до Барселоны.

- Да у меня здесь сестра, Никодема, - признался монах.

- Графиня, что ли? - сверкнула зубами черная Иоланта.

- Прачка. Как и матушка была. Да ведь мне надо в Рим...

Ему не дали договорить. Оказалось, они знают Никодему - живет она неподалеку, муж ее погиб на войне, и тяжело ей приходится с тремя-то детьми. Ну, ладно. Пусть монах поселится у нее, а за мешками матроса все-таки присматривает.

Взвыла корабельная сирена, все вскочили. За работу!

- Вечером увидимся, падре! - дружески хлопают его по плечу. Отпразднуем твое появление и позаботимся о тебе. Беднякам никто не поможет. Надо самим...

Они ушли. Грегорио остался один среди бочек и ящиков. Он тронут. Вот стоит мне пройти пару шагов - и опять есть у меня сынки да дочки, как в Маньяре... Опять есть, о ком заботиться. Гм, говорите, вы позаботитесь обо мне? Хе-хе-хе, ладно, увидим, кто кому еще поможет! А Рим и впрямь далеконько. Что ж, буду нести покаяние в Севилье, решает старик, с улыбкой глядя на быстрые воды Гвадалквивира, как глядел в тот день, когда его выгнали из Маньяры.

* * *

Мыльная пена вспухает на щеках Мигеля, растет, белая, густая, уже все лицо скрылось под нею, только глаза темнеют из-под белоснежной маски.

Брадобрей точит бритву на оселке, а сам болтает:

- У нашего короля, сохрани его бог, уже давно пусто в кармане, вот он и выкручивается как знает. Извольте рассудить, ваша милость, хотят поправить дело налогами. И я, жалкий цирюльник, которому и так-то высоко до кормушки, должен платить пятьдесят реалов налогу. Не кажется ли вам, что это невыносимо, ваша милость?

- Начисто невыносимо, - подхватывает прислуживающий Каталинон.

Мигель открывает рот, и оба напряженно ждут, как изволит рассудить его милость. Но его милость просто забавляется тем, как от движения губ меняется выражение мыльной маски, и ничего не говорит.

- Это бесчеловечно, - продолжает брадобрей, занимаясь своим делом. Так сосать соки из народа...

- На кого же ты жалуешься - на короля или на графа де Аро? соблаговолил наконец заговорить Мигель.

- Король тому виной! - восклицает брадобрей.

- Де Аро! - возражает Каталинон, и оба неприязненно смотрят друг на друга.

- Конечно, король, - стоит на своем цирюльник. - Его охоты и праздники - дорогое удовольствие, а все за наш счет.

- Де Аро - грабитель, - твердит Каталинон. - Такой же, каким был Лерма. Его мошна пухнет, а мы затягивай пояса.

- Поторопитесь, - сухо обрывает их Мигель, вспомнив о письме Соледад сегодня оно наконец-то пришло, и Мигеля не интересует ни король, ни министр.

- К вашим услугам, сеньор, - кланяется брадобрей. - Но я утверждаю: всякий, кто сваливает вину с мастера на подмастерье, помогает безобразию. Мой зять - придворный лакей, и у меня самые надежные сведения. Де Аро просто кукла, его выставляют вперед, чтоб король мог за его спиной творить что угодно.

- Как ты говоришь о короле, негодяй?! - вскипает Мигель.

- Молчу, ваша милость, молчу, - испуганно бормочет брадобрей и, ловко скользя бритвой, постепенно снимает пену с лица. Но он не может долго молчать и вскоре начинает снова: - А кто, спрошу я вашу милость, придумал посылать наших солдат на помощь чешскому Фердинанду? Тоже де Аро? Видишь, Каталинон, все твои рассуждения построены на песке. А уж войска - особенно дорогое удовольствие. Разве я не прав, ваша милость?

- Прав, - отзывается Мигель. - Но ты забываешь, что я тороплюсь.

- Я готов! А видишь, - ухмыляется брадобрей, обращаясь к Каталинону, сами их милость того же мнения, что и я. Эх, кому это надо - делать хоть что-нибудь на пользу малым сим? Пусть себе прозябают! Пусть радуются, что вообще существуют... Ваш слуга, сеньор.

Каталинон, ворча, подает Мигелю медный таз с водой. Цирюльник складывает свой бритвы, принимает мзду и уходит.

- Тоже мне мудрец, чтоб ты своим мылом подавился, - бранится вслед ему Каталинон. - Что это, ваша милость, каждый олух убежден, что он во всем прав...

- А ты разве не такой же? - возражает Мигель, и Каталинон забывает закрыть рот. - Ну, хватит болтать, пустомеля. Шпагу! Перчатки! Шляпу!

Мигель еще раз пробегает глазами письмо Соледад.

Да, да, собственной своей рукой, ему одному, она написала: "Завтра пройду с дуэньей по набережной..."

Когда Мигель в сопровождении Каталинона вышел из дому, по пятам за ним скользнула тень человека, тень, похожая на летучую мышь или на кокон бабочки: до самого носа закутана в черный плащ, только два колючих, как острия ножей, глаза - глаза василиска, настороженные, острые, пристальные, смотрят из-под широких полей шляпы. Кокон скользит за Мигелем шагом неутомимых.

Мигель, в черном бархатном костюме с белыми кружевами, в руках - букет цветов померанца, ожидает явления. Ожидает чуда любви. Дыханье спирает в груди, сердце колотится в горле.

О, идет! Ясная, как утренняя звезда, длинные золотистые ресницы затенили целомудренно потупленные очи. Подходит - в шелковых одеждах, увешанная фамильными драгоценностями, в отблесках которых, кажется, бледнеет ее детское личико.

Мигель, обнажив голову, низко поклонился. Дуэнья отошла в сторону. Соледад улыбнулась ему и снова потупилась - ждет галантных речей.

Но Мигель молчит.

Девушка поднимает недоуменный взгляд.

- Возьмите, - выдохнул Мигель, протягивая букет.

Девушка берет цветы померанца - символ любви - и краснеет.

Они молча пошли рядом.

Где же поток красивых слов, предсказанный дедом?

Они идут и молчат, позади них - слуга и дуэнья, а еще дальше закутанная тень.

- Почему вы молчите, дон Мигель? - робко спрашивает девушка.

- Я хотел сказать вам много прекрасного... - Голос Мигеля хрипл. - И не могу. Вы слишком красивы.

Соледад посмотрела ему в лицо. Расширенные глаза, выражение строгое ошеломленный, неотрывный взгляд.

- Я радовалась свиданию с вами, - улыбается она, позабыв советы своих стариков, - нарядилась, как для обедни...