Поэмы 1918-1947. Жалобная песнь Супермена - Владимир Владимирович Набоков Страница 28

она, вздохнув, остановилась,

как поезд в полевой тиши.

И за город мне захотелось:

в истоме юности опять

мечтательно заныло тело,

и начал я соображать,

как буду я сидеть в вагоне,

как я его уговорю,

но тут зачмокал он спросонья

и потянулся к словарю.

3

На этом я не успокоюсь,

тут объясненье жизни всей,

остановившейся, как поезд

в шершавой тишине полей.

Воображаю щебетанье

в шестидесяти девяти

верстах от города, от зданья,

где запинаюсь взаперти,

и станцию, и дождь наклонный,

на темном видный, и потом

захлест сирени станционной,

уж огрубевшей под дождем,

и дальше: фартук тарантасный

в дрожащих ручейках, и все

подробности берез, и красный

амбар налево от шоссе.

Да, все подробности, Качурин,

все бедненькие, каковы

край сизой тучи, ромб лазури

и крап ствола сквозь рябь листвы.

Но как я сяду в поезд дачный

в таком пальто, в таких очках

(и, в сущности, совсем прозрачный,

с романом Сирина в руках)?

4

Мне страшно. Ни столбом ростральным,

ни ступенями при луне,

ведущими к огням спиральным,

ко ртутной и тугой волне,

не заслоняется… при встрече

я, впрочем, все скажу тебе

о новом, о широкоплечем

провинциале и рабе.

Мне хочется домой. Довольно.

Качурин, можно мне домой?

В пампасы молодости вольной,

в техасы, найденные мной.

Я спрашиваю, не пора ли

вернуться к теме тетивы,

к чарующему «чапаралю»

из «Всадника без головы»,

чтоб в Матагордовом Ущелье

 заснуть на огненных камнях,

с лицом, сухим от акварели,

с пером вороньим в волосах?

Кембридж, Масс., 1947 г.

Приложение

Андрей Бабиков

Возвращение «Супермена»

Набокова

Памяти Дональда Бартона Джонсона, щедрого и внимательного коллеги и друга

Первые годы Владимира Набокова в Америке стали одной из самых увлекательных и драматичных глав в истории приключений, выпавших на долю его жилистой музы. Выехав с женой и шестилетним сыном из оккупированной немцами Франции знаменитым русским писателем, Набоков в конце мая 1940 года сошел на пристань Нью-Йорка неизвестным иммигрантом средних лет, плохо представляющим себе литературные вкусы туземной публики. Привычка сочинять по‐русски подтачивала его стремление перейти на заведомо менее послушный и богатый английский, вследствие чего новые книги не создавались ни на родном, ни на «приемном» языках. В 1940–1943 годах он брался за все, что могло спасти его писательскую жизнь: за уголовный роман (на английском), за вторую часть «Дара» (на русском), за теософскую инсценировку «Дон Кихота» для Михаила Чехова. Ни один из этих проектов не получил воплощения2. Он писал рецензии и эссе для газет и журналов, лекции по литературе и драме для своих университетских выступлений, английские рассказы, статьи по энтомологии и мимикрии, литературную биографию Гоголя, переводил на английский Пушкина и Ходасевича, сочинял свои лучшие русские и выразительные английские стихи. При всей плодотворности его первых трех американских лет, взращенные на новой почве всходы казались последними ростками набоковского искусства, питавшимися старыми европейскими соками, и до 1947 года, когда, наконец, вышел его первый американский роман «Bend Sinister» («Левая перевязь» или «Под знаком незаконнорожденных»), Набоков не был уверен, что этих соков хватит на еще одну книгу. Его литературная карьера в Новом Свете началась по‐старому: как в Берлине 20‐х годов он помещал в эмигрантских газетах и журналах стихи и рецензии, так и теперь он рад был любой возможности заявить о себе в каком‐нибудь культурном повременном издании, редактор которого почти наверняка не смог бы верно произнести его фамилию. Сверх того, Mister Nabakov или Mister Nobokov должен был мириться с тем, от чего давно отвык, — с отказами редакций печатать его сочинения. Друг Набоковых, видный общественный деятель эмиграции А. А. Гольденвейзер, обосновавшийся в США в 1937 году, в письме к Марку Алданову от 13 сентября 1940 года передавал слова Набокова после встречи с ним в Нью-Йорке: «Сирин жаловался, что американские издатели дают авторам подробные инструкции: о чем писать, кого хвалить и кого ругать, какую развязку дать роману и т. д. На темы о русских беженцах никакого спроса нет: устарели»3. Впрочем, даже самые американские и свежие темы не всегда могли служить новому произведению надежным пропуском в хороший журнал. В первой половине июня 1942 года Набоков, к тому времени два года проживший в США и опубликовавший несколько поэтических произведений в американских журналах, сочинил длинное стихотворение «The Man of To-Morrow’s Lament» (буквально «Жалоба Человека Будущего») — монолог героя комиксов Супермена, ставшего необыкновенно популярным с 1938 года, когда начала выходить серия рисованных историй «Action Comics». Русский читатель вспомнит только того Супермена у Набокова, которого упоминает Гумберт Гумберт в стихах, обращенных к сбежавшей от него Лолите:

Кто твой герой, Долорес Гейз?

Супермен в голубой пелерине?

Хороший англоязычный читатель припомнит мимолетное сравнение Хью Персона с парящим Суперменом в позднем коротком романе Набокова «Сквозняк из прошлого» («Transparent Things», 1972); Супермен же 1942 года до сих пор никому не был известен.

В письме к влиятельному американскому критику Эдмунду (Банни) Уилсону, принимавшему деятельное участие в литературной и академической карьере своего русского друга в США, Набоков 16 июня этого года4 обмолвился о своем новом сочинении: «Я получил письмо от Пирса, он очень мило попросил у меня еще виршей, и я послал ему стихи, которые сочинил по твоему наущению и которые прилагаю»5.

Чарльз Пирс (1906–1970), совладелец интеллигентного нью-йоркского издательства «Duell, Sloan & Pearce», редактор поэтического отдела «Нью-Йоркера», уже принял к публикации «Пробуждение холодильника» («The Refrigerator Awakes»), замысловатое, смелое, щеголяющее изобретательной игрой слов стихотворение, написанное Набоковым в конце 1941 года, и сатирический «Званый литературный обед» («A Literary Dinner»), напечатанный в апреле 1942 года. Окрыленный, Набоков послал в «Нью-Йоркер» свои новые английские «вирши», тему которых ему (в шутку или всерьез) подсказал