Торквато Тассо - Освобожденный Иерусалим Страница 29

ПЕСНЯ ДЕСЯТАЯ

Султан вдруг примечает скакуна,Без всадника блуждающего в поле:Ослабленный и ранами и боем,Он вскакивает все же на него.Нашлемник устрашающий потерян;Разбитые и кровью залитыеДоспехи не являют в этот мигСледа великолепия былого.

Так, из овчарни прогнанный с позором,Спешит в лесу убежище найтиСвирепый волк: еще в его утробеПроглоченные жертвы шевелятся,Но лижет окровавленные губыДобычи вечно жаждущий язык.Так Сулейман пускался в путь, весь кровьюНасыщенный, но все ее искавший.

Вокруг него летают тучи стрел,Мечи и копья сотнями сверкаютСо всех сторон; но, видно, от ударовСмертельных он еще храним судьбою.Неузнанный никем, он по безлюднымТропинкам исчезает, и егоМятежная душа напрасно ищетПросвета в бездне помыслов неверных.

В конце концов, однако же, приходитОн к непоколебимому решеньюВернуться в те места, где повелительЕгипта рать готовит для войны.Он под его знамена стать намеренИ под главенством новым вновь отдатьсяСлучайностям войны. И, так решив,Коня он направляет прямо в Газу.

Чем дальше, тем сильнее ноют раныИ тело истомленное болит;Но отдыхать не думает он вовсе.Он едет целый день без остановки:Лишь черной мглой окутанный, с коняСлезает, перевязывает раныИ голод нестерпимый напоследокПлодами дикой пальмы утоляет.

В изнеможенье бросившись на землюИ голову склонив на щит, он ищетВо сне забвенья от телесных мукИ от тревожных дум успокоенья.Но долго он в усилиях напрасныхЖеланного не обретает сна.И коршуны незримые – досадаИ скорбь – его и гложут и терзают.

В конце концов, когда уж нераздельноПовсюду ночь безмолвная царит,Он, страшною усталостью сраженный,Глаза отяжелевшие смыкает.Тяжелый, беспокойный сон тогдаЕму покой обманчивый приносит.Он спит, но в то же время ясно слышитСуровый чей-то голос над собой:

«О Сулейман! О Сулейман! До лучшихВремен свой сладкий отдых отложи:И родина и подданные стонутПод игом чуждым, ты же спишь! Несчастный!Ты спишь, а тени воинов блуждаютСреди своих разбросанных останков!И ты в объятьях сна способен ждать,Чтоб твой позор аврора озарила?»

В испуге пробуждается султанИ видит старика перед собою:Стоит под гнетом лет в дугу согнутый,На посох узловатый опершись.«Кто ты, докучный призрак, что покояИзмученного путника лишаешь?Что за нужда тебе до моегоПозора и отмщенья за обиды?» —

«Намеренья твои, – ему на этоСтарик в ответ, – небезызвестны мне:Твоей судьбой я больше озабочен,Чем можешь ты предполагать. ЯвилсяЯ для того, чтоб возвратить твоейУсталой, притупившейся отвагеИ остроту и силу. Эту вольностьТы, государь, в вину мне не поставь!

Ты хочешь к повелителю ЕгиптаПристать теперь: поверь, султан, моимПредчувствиям и откажись от этойПоездки многотрудной и бесплодной;И без того египетское войскоС вождем державным скоро будет здесь.Зачем тебе искать далеко места,Где проявить и мужество и смелость?

И если ты меня в проводникиЗахочешь взять, тебе я обещаю,Что утром без опасности малейшейПроникнешь ты в Солим через осаду.С оружием в руках ты-можешь тамПо выбору охотиться за славой.Твердыню защищай, пока на помощьНе явится могучий египтянин».

И голосом и взором незнакомецИ гнев и спесь султана укрощает;Смиренно говорит он старику:«Лишь прикажи, отец мой, за тобоюГотов бежать, готов лететь я всюду.Нет лучшего совета для меня,Чем тот, где обретаю я возможностьПодвергнуться напастям и невзгодам».

Старик, его решение одобрив,Ему бальзамом смачивает раны,Сильнее разболевшиеся за ночь,И быстро заживляет их. Цветы,Раскрытые лобзанием авроры,Украсило уже лучами солнце,И незнакомец молвит: «Нам пора;Наставший день к трудам нас призывает».

Поблизости ждала их колесница;Они в ней помещаются. СтарикКонями правит твердо и умело,Бежать их побуждая непрестанно.Колеса с шумом катятся в пыли,Следы на ней едва лишь оставляя;С коней струится пот: их удилаПокрыты белой пеной в изобилье.

Внезапно окружающий их воздухСтановится и гуще и плотней,И, наконец, их облако от мираСтеной непроницаемой скрывает:Для путников обоих лишь оноЕстественно-прозрачным остается;Из недр его они и небо видят,И все, что им встречается в пути.

Султан уж морщит лоб и хмурит брови;Все в большее приводит изумленьеИ облако его, и колесница,Что с быстротою молнии летят.Душевное смятенье в неподвижныхЧертах прочтя, старик его тотчасВыводит из задумчивости; он же,Волнуясь и тревожась, восклицает:

«О, кто бы ни был ты, что подчиняешьСвоим законам силы естества,Чей взгляд в сердцах читает невозбранноИ, может быть, грядущее провидит,Прошу тебя, скажи, какой конецПредназначает Небо тем волненьям,Что Азии колеблют все основы;Какой нам ждать развязки напоследок?

Но имя мне свое скажи сначала;Потом скажи, каким искусством столькоЧудес творишь. Ни слушать, ни понятьТебя я не могу без ободренья».Старик ему с улыбкой: «Без трудаОтвечу я на часть твоих вопросов.Зовут меня Исменом; по искусствуСлыву я у сирийцев чародеем.

Но, чтобы для тебя снять покрывалоС грядущего, чтоб взору твоемуОткрыл судьбы я вещие скрижали,Превыше сил моих желанье это.Наш путь земной лежит средь бед и нужд;От них защита – мужество и разум.Герой и мудрый зачастую самиСвое благополучье создают.

Ты сердцем непреклонным наделен;Твоя рука спасти способна стены,Которым угрожают христиане,И нанести врагам удар могучий.Железу и огню спеши навстречу:Дерзай, страдай, надейся! А пока,Чтоб ты не горевал, тебе из мракаГрядущего я кое-что открою.

Через десятки лет, как я предвижуИль кажется лишь мне, родится тот,Чьи подвиги всю Азию прославят.И доблести героя, и блестящийРасцвет Египта под его правленьемВ тумане я едва лишь различаю;Но ты доволен должен быть уж тем,Что с игом христианским он покончит.

Неверных власть решительным ударомОн сокрушит. Остатки их найдутУбежище на острове пустынном.И тот герой твоим потомком будет».Тут старый соблазнитель умолкает;Султан же произносит: «Счастлив смертный,Кому готовит Небо жребий славный!»Он рад, но сердце ревность уж грызет.

И добавляет: «Я судьбы причудамНе подчинюсь; дары ль ее, удары ль,Я буду принимать равно спокойно.Скорей луна сорвется с высоты,Скорей свой вечный ход нарушат звезды,Чем Сулейман сойдет с тропинки правды».И светится лицо его при этом,И смелостью горят его глаза.

Вот, наконец, и ставки христиан.Каким ужасным зрелищем их взорыПоражены! В каких различных видахЯвляется им смерть! Глаза султанаВдруг облако печали застилает,И слезы по щекам его текут.Еще недавно грозного отрядаОн видит лишь кровавые останки.

Победу торжествуя, христианеСнуют по изувеченным теламЕго друзей вернейших и ближайших,Снимая с них доспехи и одежды;Другие же, платя последний долг,Своих со всею пышностью хоронят,А дальше на одном костре пылаютИ турки и арабы вперемежку.

Увидя это, Сулейман на землюС мечом в руке соскакивает вмиг,Но чародей зовет его обратноИ яростный порыв его смиряет.Взойдя с султаном вновь на колесницу,Старик коней торопит, чтоб вершиныХолма достичь, и христианский станСкрывается за ними понемногу.

Окончен путь, и колесницы нет.За облаком укрытые все так же,Извилистой тропинкой по равнинеОни идут до места, где СионОбрывистые склоны подставляетЛучам прощальным дня. Здесь чародей,Остановившись, гору зорким взглядомИсследовать пытается как будто.

Внутри утеса крепкого находитОн темную пещеру наконец,Века уж существующую; доступВ нее закрыт травою и кустами.Исмен, раздвинув ветви и согнувшись,Пытается проникнуть в глубину:Одна его рука во мраке шарит,Другою же он манит Сулеймана.

Тот восклицает: «Небо! Для чегоСкрываться должен я в таких потемках?Моя рука, когда бы ты позволил,Мне более достойный путь открыла б». —«Великодушный воин, – отвечаетЕму Исмен, – не презирай дороги,Что проложил великий Ирод, царь,Прославившийся столь в военном деле.

Велел он вырыть это подземелье,Когда задумал подданных своихДержать в узде. Он пользовался этойТропинкой для того, чтоб незаметноПереходить из башни в храм еврейский:Неведомый никем, он покидалИерусалим, войска по произволуВводя в него и выводя обратно.

Но я теперь – единственный из смертных,Которому проход известен тайный.Он прямо проведет в то место нас,Где Аладин, судьбою устрашенный,Из граждан и старейших и мудрейших,Быть может, собирает уж совет.Ты там же должен быть; безмолвно слушай:В свой час явить успеешь всю отвагу».

Сказав, старик смолкает. Сулейман жеПокорно подвигается за нимПолзком, едва протискиваясь в тесномИ мрачном без просвета подземелье.Меж тем нора, их скрывшая, чем дальше,Тем шире все становится и выше:И вскоре удается серединыТаинственной пещеры им достичь.

За узкой дверью – лестница; ступениЛишь частью сохранились; слабый светИдет через отдушину. Поднявшись,Исмен с султаном входят в помещенье,И роскошью и светом залитое.Там Аладин со скипетром в руке,С алмазом на тюрбане восседает,И мрачен взор его от думы скорбной.

За облаком незримый, СулейманТоржественное видит заседаньеИ слышит, как властитель удрученныйС престола держит речь: «Друзья моиИ слуги верноподданные! ДеньИстекший был для нас днем злополучий;Рассеялись все наши упованья,И остается нам один Египет.

Но помощь далека еще от нас,Опасность же у самого порога!Я вас созвал сегодня, чтоб советовПослушать ваших». Так сказал, и ропотГлухой вокруг престола раздается,Подобно шуму ветра в чаще леса.В сиянье бранной доблести АргантТогда встает и требует вниманья.

«Зачем, великодушный государь,Испытываешь ты отвагу нашу?Что есть, то есть; но, говорю я, будемНадеяться лишь на самих себя.Для мужества нет страшного на свете,И им-то мы должны вооружиться;Лишь на него положимся: дороже,Чем стоит жизнь, ценить себя не будем.

Отчаиваться в помощи ЕгиптаНе смею я; иначе б усомнилсяЯ в слове господина моего,А это было б тяжким преступленьем.Но в некоторых воинах твоихЯ доблести хотел бы видеть больше;Хотел бы, чтоб они, стремясь к победе,Опасности в лицо смотрели прямо».

Аргант на том кончает. УбеждатьДругих ему не позволяет гордость.Оркан его сменяет, выделяясьВеличием и властностью осанки.Потомок знатных предков, в битвах славуОн ранее стяжал, но, привязавшисьК красавице жене и детям, скороСтал, неженка, лишь мужем и отцом.

И говорит: «Не в силах, государь,Я осуждать ту гордость, что, возникнувИз храбрости, здесь вылилась в словахНе в меру уж заносчивых, быть может.Аргант перед тобою и советом,Бесспорно, проявил избыток пыла;Но он в речах, как и в делах, отважен,И в этом оправдание его.

Тебе же, повелитель мой, чья мудростьОт опыта и возраста созрела,Тебе нетрудно будет удержатьУж чересчур заносчивое рвенье,С опасностью наличной соразмеритьДалекую надежду и увидеть,На что способен враг и каковаНа деле прочность нашего оплота.

Искусством и природою равноНаш город защищен; но христианеЕму грозят во всеоружье бранном.Что нам судьба готовит, я не знаю;Скорее к страху склонный, чем к надежде,Случайностей возможных я боюсь:Меня пугают длительность осадыИ голода неотвратимый ужас.

И стад, и всех припасов, что вчераТак счастливо достались нам в то время,Как недруг упивался нашей кровью,Для населенья хватит ненадолго.Напрасно египтянин, верный слову,В назначенный им день придет на помощь:Оружие его не защититНас от невзгод и бедствий неминучих.

Что будет, если помощь опоздает?Но пусть придет она и раньше даже:Не вижу я перед собой победыИ с ней освобожденного Солима.Придется нам сражаться с тем ГотфридомИ с воинами теми, что не разРассеивали по полю и турок,И персов, и арабов, и сирийцев.

Их знаешь хорошо и ты, АргантВеликодушный, ты, что поле битвыИм часто уступал, ты, что спасалсяОт них лишь бегством. Знает такжеКлоринда их, как знаю я и сам.Терпели все от них мы в равной мере,И никого я здесь не обвиняю:По силам проявил отвагу каждый.

Я это говорю, хотя АргантИ мечет негодующие взгляды,Суля мне смерть; неотвратимый рокВедет неверных к цели неизменной:Потока уж ничто не остановит.Лишь рвеньем верноподданного яИ к родине любовью побуждаем:Свидетелем пусть Небо мне в том будет.

Властитель мудрый, ты сумел и мираДобиться, и престол свой сохранить!Султан же непокорный, может статься,Теперь уж мертв иль стонет в рабских узах.Изгнанником, быть может, беглецомВлачит вдали он свой плачевный жребий;А мог бы он сберечь ценою даниХоть часть своих утраченных владений».

Так речью изворотливой ОрканИскусно прикрывал свои советы:Не смел он прямо высказать, что надоПросить смиренно мира у врагов.Султан в негодованье от обидыСебя уж больше сдерживать не в силах.«Потерпишь ли, – Исмен ему тогда, —Чтоб трус тебя и дальше так бесчестил?» —

«Ах, почему, – султан в ответ, – не властенЯ это покрывало отстранить!Горю я весь и гневом и досадой!»Едва сказать он это успевает,Как облако, внезапно разорвавшись,Бесследно тает в воздухе. ОтвагойИ гордостью сияющий султанЯвляется, как призрак, с восклицаньем:

«Вот он, султан! Вот он, беглец трусливый!Тому, кем оскорблен я, этот мечСумеет доказать, что он-то первыйИ трус, и клеветник еще к тому же!Беглец трусливый! Кто же вражьей кровиРучьи на землю пролил? Кто усеялТелами всю равнину? Кто лишилсяВсех воинов? Беглец трусливый я!..

Коль этот трус иль трус ему подобный,И вере и отечеству изменник,О мире гнусном смеет говорить,Дозволь мне с ним покончить, повелитель.В овчарне уживется с волком агнец,Голубку со змеей в гнезде увидятСкорей, чем христиан и мусульманСоединит под этим небом дружба».

Пока он говорит, мечом все времяЕго рука с угрозой потрясает;И вид его ужасный, и словаПриводят весь совет в оцепененье.Поостудив свой гнев и к АладинуПриблизившись, боец ретивый молвит:«Да возродится снова, государь,В тебе надежда; Сулейман с тобою».

На это восклицает Аладин:«О благородный друг, с каким восторгомТебя я обнимаю! Все утратыЗабыты мной, исчезли все тревоги.Коль Небо снизойдет к молитвам нашим,Ты сможешь и мою упрочить власть,И возвратить свою одним ударом».И к сердцу прижимает он султана.

Потом, чтоб оказать ему достойныйПрием, на свой престол его сажает,А сам вторым довольствуется местомНа левой от престола стороне;Исмена же зовет с собой сесть рядом.Клоринда от себя спешит героюЗаслуженные почести воздать;Ее примеру следуют другие.

В числе их Сулейман Ормусса видит,Арабского вождя: в разгаре битвыПод кровом тишины и тьмы ночнойСумел он по неведомой дорогеВвести в Солим отряд ему подвластный,Доставив и припасы заодно,Чем оказал существенную помощьНа голод обреченному народу.

Заносчивый черкес один стоитС досадою и завистью во взорах,Подобный льву, что алчными глазамиНамеченную жертву пожирает;А сумрачно-задумчивый ОрканНе смеет обратить лицо к султану.Так повелитель турок обсуждаетСоюз на смерть с тираном Палестины.

Готфрид благочестивый между тем,Остатки полчищ вражеских рассеяв,Все почести, какие подобало,Воздал отважным воинам своим;Потом приказ он отдает по войскуДля приступа в два дня все приготовить.Торжественный и грозный вид егоСулит невдолге гибель осажденным.

Отряд блестящий тот, что христианамПомог в разгаре битвы, составлялиУшедшие с Армидою герои;А в их числе был также и Танкред.Желая знать, что с ними приключилось,Готфрид их всех зовет в свою палатку,Куда Петра-пустынника ещеДа воинов мудрейших допускает.

И говорит: «Теперь вы расскажитеО вашем заблуждении недолгом;Как Небо возвратило вас туда,Где ждали вас и где вы были нужны».С раскаяньем и со стыдом на лицахОни стояли, головы склонив;Но, наконец, британский королевич,Подняв свой взор, молчанье нарушает:

«По правде, государь, любовной страстьюПрельщенные, в цепях красы коварной,Презрев свой долг и приговор судьбы,Ушли мы за опасной проводницей.Нас ревность разделяла; чародейкаИ взглядами своими, и речами(Ах, слишком поздно мы узнали это!)Взаимную питала злобу в нас.

Доходим, наконец, мы до страны,Где тлеет до сих пор возмездья пламяИ почва, плодоносная когда-то,Покрыта нынче озером обширным;Из вод его безжизненных, смолистыхНечистые исходят испаренья:Зловредные, они нам говорятИ о грехе, и о небесной каре.

Так воды эти густы, что на них,Как дерево, легко держаться могутИ человек, и камень, и железо;А посредине озера стоитС землей мостом соединенный замок:В него-то нас и привела царевна.Все праздничным весельем там полноИ дышит упоительным блаженством.

Под ясным небом в воздухе прозрачномДеревья тень и свежесть разливаютНа зелень и цветы лужаек; миртыСклоняются над чистыми водами.И ручеек журчащий, и зефир,Играющий листвой, и вся природаС искусством и богатством в сочетаньеПитает чувство грезой сладострастной.

Где тени было больше, на лужайкеУ ручейка Армида приказалаДля нас, проголодавшихся в пути,Раскинуть стол роскошный: все там было,Что обещает лишь весна, а осеньВполне уж зрелым предлагает, всеДары земли и моря; сто красавицПрислуживали нам и угождали.

И речи и улыбки вероломнойПьянили, чаровали. ЗабываяСамих себя, глотаем мы отраву.«Сейчас вернусь!» – вдруг говорит она;И точно возвращается, но взглядыНа нас не столь уж нежные кидает.С жезлом в руке, по книге нам онаВполголоса прочитывает что-то.

От чтения, я чувствую, во мнеМеняются и помыслы и чувства,И вкусы и наклонности; внезапноБросаюсь в воду я и погружаюсьВ нее совсем; конечности исчезли,И весь внутри я будто бы сплочаюсь:Я в рыбу чародейством превращен,И кожа вся покрыта чешуею.

Товарищи мои со мною вместеВ струях прозрачных играм предаются;Лишь смутное, похожее на сон,Об этом я храню воспоминанье,Но чары исчезают: онемелиОт изумленья мы и от испуга;Армида же в унынье повергаетЗловещим взором нас и нам грозит:

«Могущество мое теперь, надеюсь,Известно вам; испытана мояНад вами власть! Могу единым словомЯ в вечный мрак вас погрузить отныне;Могу единым словом превратитьВ пернатых вас, в растения и в гадов,И каждого могу скалою сделать,Фонтаном иль чудовищем морским.

Но избежать вам гнева моегоЛегко беспрекословным послушаньем:От веры отрекитесь и восстаньтеЗа нас на нечестивого Готфрида!»Все как один возмущены такимУсловием: один Рамбальд согласен;А нас она тотчас же заключаетВ тюрьму, куда не проникает свет.

Судьба же в это пагубное местоПриводит и Танкреда; но невдолгеВдруг наша открывается тюрьма,И, если верить к нам проникшим слухам,По просьбе повелителя ДамаскаАрмида отправляет нас в ЕгипетПод стражею, которой отдаетОружие все наше, и в оковах

В пути уж находились мы, когдаНавстречу нам послало ПровиденьеОтважного Ринальда. Этот воин,Готовый новым подвигом прославитьСебя в любое время, нападаетНа стражу, часть закалывает, частьРассеивает в страхе и доспехиОтбитые вручает нам обратно.

Все видели воочию его,Все доблестные руки пожималиИ голос милый слышали; не верьте,Что наш герой погиб: он жив доныне.Всего три дня прошло, как он с себяДоспехи окровавленные сбросилИ, с ними распростясь, в АнтиохиюОтправился под видом богомольца».

Сказал. Пустынник поднимает к небуСлезами орошенные глаза;Лицо неузнаваемо: какимиСияет весь он дивными лучами!Душа его, проникшись Божеством,К селениям бессмертных воспаряет:Ему открыто будущее; в безднуВремен уж погружается он мыслью.

Но, наконец, становится свободнымЕго язык, и открывает тайныГрядущего величественный голос.И смотрят все, и слушают в немомИх властно охватившем изумленье:«Так жив еще Ринальд! Пусть чародейкойОбмануты мы были; НебесаБлестящую ему готовят славу.

Дивящие всю Азию дела —Лишь детские забавы и предтечаВеличия. Я вижу, как смиряетОн дерзость нечестивца; как егоОрел и Рим и церковь под защитуСвою берет, у коршуна исторгнув;Как в детях, своего отца достойных,Он вновь как бы рождается на свет.

Идет за ним потомков вереница,Орудия насилья сокрушая:Религия с святейшими отцамиПокоится под сенью их щита.Смирять гордыню, облегчать страданья,Невинных защищать, карать виновных:Вот их удел; и воспарит далекоЗа солнце дома Эстского орел.

Его когтям лишь молнии войныДержать предначертало Провиденье:Крылами торжествующими будетСвятейший Рим он вечно прикрывать;Его когтям лишь вверена и участьСвященнейшего нашего похода,И Небеса желают, чтобы он,Победоносный, вновь был призван нами».

Рассеивает Петр своею речьюВсе опасенья гибели Ринальда;И радуются все; один ГотфридВ глубокую задумчивость повергнут.Тем временем ночь кроет землю тьмою;Расходятся воители, чтоб сладостьИ негу сна вкусить: Готфрид одинОт дум своих покоя не находит.

ПЕСНЯ ОДИННАДЦАТАЯ