Анатолий Иванов - Ермак Страница 3

— Сыть! — Грозный стукнул посохом. — Когда придет нужда, я объявлю их ворами… Теперь о делах сибирских послушаем.

— Сибирский хан Едигер прошлогод шерсть тебе, великий государь, принес и дань твою на себя принял — ежегод давать тебе, великому государю, со всякого черного человека по соболю, — проговорил дьяк. — А по записям Посольского приказа черных людей у Едигера числится тридцать семь тыщ семьсот человек.

— Так. Боле года минуло, где же дань наша?

— Ханский посол по имени Баянда привез, — ухмыльнулся в редкую бороду дьяк. — Посол в сенях ждет.

— Зовите, — приказал Грозный.

Стрельцы распахнули золоченые двери, татарский мурза Баянда, отрастивший теперь небольшую бородку, вошел, согнувшись, в палату, с полдороги к трону пополз на коленях, припал к золоченым сапогам Грозного.

— Здоров ли улусник мой хан Едигер и брат его Бекбулат?

— Великий государь! — тонким женским голосом заговорил Баянда. — Светлый хан Едигер и хан Бекбулат кланяются тебе и дань твою тебе прислали — семьсот соболей.

В глазах Грозного вспыхнул гнев.

— Сколько, сколько?

— Великий царь! — взмолился Баянда. — Всю Сибирскую землю воюет шибанский царевич Кучум, людей наших побил сильно много, а живых обобрал до последней шкурки.

— Лукавит посол, государь, — сказал дьяк. — Приехал с Камы торговый человек Аника Строганов. Он поведал: хотя Кучум много вреда сибирскому ханству причинил, но леса тамошние полны зверьем.

Грозный дважды ударил посохом. Тотчас распахнулась золоченая дверь, вбежало четверо стрельцов с бердышами, схватили несчастного Баянду.

— Помилуй, государь… — пискнул Баянда.

— Отписать ханам Едигеру и Бекбулату: пока полную казну не пришлют, посол ихний будет в нашей неослабной крепости.

Он сделал знак, Баянду уволокли.

— Позвать торгового человека Строганова!

Строганов явился чуть ли не в том же мужицком армяке. Во всяком случае, одет он был просто, по-купечески, на ногах — простые сапоги. К трону подошел с достоинством и лишь у ног царя пал на колени, ударил лбом об пол.

Грозный постучал посохом по его спине, как недавно сам Аникей стучал костылем по спине Сысоя.

— Встань, Аника… Что-то кафтан на тебе такой худой? Оскудели, что ли, рассолы твои соляные?

— С грошей, государь, и на пятак не набегает. Дозволь поклониться тебе тысячью соболями…

Грозный невольно вскинул брови, но Аника Строганов и ухом не повел, продолжал:

— Да четырьмястами куницами, да столько же и лисиц диких черно-бурых прими, да две тысячи белок сибирских…

— Эт так обеднял ты, Аникушка! — произнес царь, хитро сощурился. — Значит, с челобитьем опять явился?

— Не за себя хочу просить, а за царство твое славное порадеть, государь-батюшка.

За окнами палаты раздался звон колокола. Тотчас в ответ зазвонили по всей Москве. Грозный поднялся, перекрестился трижды. То же сделали и бояре.

— К обедне пора. Пойдем, отстоим вместе в моей часовенке, а там и поговорим о делах Руси нашей горемычной, — не то печально, не то смиренно произнес Грозный, глядя на Анику.

Ярким огнем горели купола церквей и соборов плоскобашенного еще в ту пору Кремля из красного кирпича Плыл над деревянной Москвой благовест.

— Так о чем челобитничаешь, Аникушенька? — ласково спросил царь, глядя в сводчатое окошко цветного заморского стекла.

Аника пал, как перед троном было, на колени перед царем.

— Дозволь, милостивый государь-батюшка, искать рассол и варницы ладить на пустынной Каме-реке, а также дворы ставить в тамошних местах безлюдных, пашни расчищать да хлеб сеять.

— Зачем о том просишь? — зловеще усмехнулся царь. — Доглядчики мои донесли, что ты на этой Каме-реке уж своей волей деревни ставишь.

— Наветы, государь! — побледнел Аника.

— На дыбу хошь?! — взревел царь.

— Батюшка Иван Васильевич! Выслухай… — взмолился Аника.

— Ну! Да встань ты… Наветы?

— Всего-то слепили там два-три сарая из плах… чтоб мягкую рухлядь… чем тебе вот ныне поклонился… где хранить было. А надо ставить там крепкий острог, да вокруг городок строить, да снабдить его пушками и всяким иным боем. Дозволь сие сделать, государь! Крепко эту окраину твово царства оберегать со своими сыновьями буду.

— От кого? Ну-ка, — решил попытать Анику Грозный. — Сибирский князь Едигер мой данник.

— А велику ли казну он те нынче с Баяндой прислал?

— Дерзок ты, Аника! — угрожающе напомнил царь.

— Коли насмешничаю над тобой — язык мне вырви. Коли в убыток что сделаю царству русскому — совсем казни меня. Едигер почто недавно под твою высокую руку попросился? А потому, как объявился Кучум в Сибири, царство Едигерово зашаталось… Кучум тот людей Едигера нещадно побивает, грозится ханский город Кашлык взять.

— Кто он, Кучум этот? — спросил Грозный.

— Какой-то бухарский царевич, вроде тоже оттудова, с восточного краю пришел.

— Много он людей с собой привел?

— Кто считал?!

— А что за люди у него?

— Да всякий кочевой сброд. Хитры и безмерно люты кучумцы, местное сибирское народишко грабят нещадно. И еще слышно, хвалился Кучум тот: Сибирское царство как заберу — начну большую войну с Русью. Вот я и говорю: загодя надо восточную украину твоего царства, государь, крепить. С севера-то над тобой проклятая Литва висит, да Польша, да Швеция. На юге, не приведи Господь, султан турецкий, да татары крымские, астраханские, да ногайцы тож народ обманчивый. Счас союзники тебе, а завтра враги. Дозволь мне, государь великий, твердой ногой в Камском краю стать. Не токмо город на Каме — много острогов и крепостей ставить там надо, людишками заселять, не щадя живота, оборонять от сибирских, от ногайских и от иных орд…

Мрачно и безмолвно выслушал все это царь. Он то прохаживался по небольшому покою, главным украшением которого была изразцовая печь с золотыми и бирюзовыми прожилками между плит, то снова глядел в окно.

— Осилишь ли все сие, Аника Федорович? — спросил он сухо и как-то неприязненно. — Тысячные расходы потребуются.

— Уж это знамо дело. Тут без твоей царской милости как осилишь?!

Грозный вскинул вопросительно брови.

— А вот коли освободишь те земли, что прошу у тебя, да соляные варницы от податей…

— На сколько же тебе такую льготу дать?

— Да не мне, государь! — Аника снова бухнулся на колени. — Детям моим. Им это великое дело подымать. И оно великой милости требует… На два десятка годков хотя бы…

— Хотя бы… — усмехнулся царь.

— Да расходов-то потребуется! — взмолился Строганов. — Акромя того, без холопов-то чего там настроишь? Позволил бы ты, государь пресветлый, людишек вольных нам к себе призывать, пусть бы они во владенье нашем на дикой Каме-реке жили…

— Ишь ты — во владенье вашем… — опять зловеще усмехнулся царь.

— Да без кабалы, без кабалы… то я обговорился, — торопливо заюлил Строганов. — Работников, знамо, и хлебом, и солью, и прочим буду жаловать? А кто не схочет — так вольному воля…

— И так это, Аникушенька, дыбу ты миновал?.. — помолчав, спросил Грозный. — Ну, ин ладно, быть по сему. Про все получишь грамоту, поскольку замыслил ты дело государево большое и надобное…

Царь сунул ему руку. Строганов Аника облобызал ее со старанием и, беспрерывно кланяясь, попятился к распахнувшейся раззолоченной двери.

…Распахивается другая дверь — черная, мокрая, сколоченная из неоструганных досок. В просторный предбанник, наполненный голыми, давно не стриженными, изъеденными соляными язвами людьми, ворвались клубы морозного воздуха вперемешку со снегом. Сквозь эти клубы в предбанник входит новая партия работных людей.

Просторный предбанник имел два зарешеченных окошка, решетки были обледенелыми, толстыми. За окошками на разные голоса выла метель.

Помывшиеся толпились возле большой деревянной шайки с дегтем, угрюмый бородатый мужик макал туда палку с намотанной тряпкой и обмазывал язвы на теле несчастных, потом они одевались в свежую одежду, кучей сваленную в углу. Ругань, стоны, крики.

В углу был сооружен невысокий помост, там за колченогим столом сидел в теплом зимнем кафтане Сысой, громко прихлебывал из глиняной кружки, наблюдал с высоты за происходящим.

— Это свежая лапотина, да? — вскричал вдруг худой, как скелет, работник, весь в пятнах от дегтя, пробившийся к помосту. В руках он тряс лохмотья. — Да ить вшивее прежней!

Сысой не спеша поставил кружку. Взял со стола плеть. Работник торопливо нырнул за голых людей.

— С-собаки! — Сысой швырнул плеть обратно на стол, зачерпнул из горшка. — Еще каждый месяц моют их…

— Семен Аникеич-то — он добрый, — заюлил тощий редкозубый мужичонка, холуйски вертевшийся у стола. — Здоровье работников, грит, беречь надо. Рушничок вот, Сысой Федулыч…