Стефан Хвин - Гувернантка Страница 3

Кто-то лежал на кровати, неподвижный темный силуэт…

Я с облегчением вздохнул: то было всего лишь платье, длинное платье из темного крепдешина, небрежно брошенное поперек кровати, черный подол касался пола, левый рукав с узкой манжетой, странно изогнувшись, казалось, тянулся куда-то за подушку. Темная оборка расширялась у горла, как чашечка цветка — раскрытая и пустая. Я подошел ближе, машинально протянул руку, чтобы расправить рукав, но едва коснулся поблескивающей черно-зеленой ткани… внизу хлопнула, распахнувшись, дверь? Мать с Анджеем возвращаются от Дроздовских? Янка с пани Мауэр пришли с базара на Польной? Я быстро прошел в свою комнату. Мамин голос: «Александр! Александр! Ты уже дома?» Откуда-то из-под пола слышен был стук тарелок, плеск воды, звяканье серебра.

Обрывки пролетевших перед глазами воспоминаний. Гейдельберг, холодные залы на вокзале во Франкфурте, потом белая аудитория, в которой профессор Гиммельсфельд читал вступительную лекцию, отец, выходящий из вагона на станции Венской железной дороги, крыша собора св. Стефана, слова Штейнвурцеля: «Послушай, голубчик, отсутствие денег — свидетельство порядочности, понимаешь?», школа Германа Бенни и Анели Хёне, из которой выбегает Янек…

В коридоре шаги. Мать? Когда я открыл дверь, она улыбнулась: «Ах, где ж это видано — проспать целых полдня! Приведи себя в порядок и спускайся. Мы тебя ждем. Надо ведь представиться панне Эстер…»

Значит, ее зовут Эстер? Упоминая о ней в письмах, мать всякий раз называла ее «панна Зиммель». «Мы тут познакомились, — писала она в январе, — с панной Зиммель, знаешь, той молодой особой из Гданьска, про которую нам рассказывала пани Енджеёвская, когда мы гуляли в Пратере. Я сразу подумала: хорошо бы кому-нибудь такому доверить воспитание Анджея. Он нуждается в более твердой и более утонченной руке, чем у пана Вонсовича, чьи педагогические таланты несомненны, а вот манеры оставляют желать лучшего. Так что, встретив ее у Герцев, я решила…»

Я достал из шкафа новый костюм, купленный на Рецштрассе у Аренсов, когда мы с Эрихом бродили по Гейдельбергу в поисках чего-нибудь подходящего для бала студенческой корпорации, и переоделся, аккуратно застегивая пуговицу за пуговицей. Мягкий галстук. Запонки. Шелковый шейный платок. В салоне, будто за плюшевой шторой, постукивали неспешно расставляемые на столе тарелки. Кто-то засмеялся. Потом снова все стихло.

Я спустился по лестнице, выстланной красной дорожкой, — осторожно, чтоб никто не услышал моих шагов. Рука скользила по гладким перилам, потом — свет хрустальной люстры, светлая комната с бледно-зелеными обоями, большой стол. «Ну наконец-то, — мать улыбнулась. — А это, — обратилась она к молодой женщине в платье из синего органди, — это тот самый Александр, который позавчера вернулся из Гейдельберга и, возможно, — я могу на это надеяться, милый? — осчастливит нас своим присутствием дольше, чем в прошлом году».

Она стояла лицом к матери, и я видел только профиль с четко очерченной скулой, волосы, высоко поднятые и собранные в легкую черную корону, черепаховый гребень, узкий, отливающий зеленью, едва заметный в волнах прически. Она обернулась с улыбкой, которая не мне была предназначена, приподнятые уголки губ, вежливое внимание, только в глазах что-то холодное, словно умеряющее блеск, белки ярки, голубоватые. «Значит, это вы, — она протянула руку. — Ваша мама уже успела мне кое-что про вас рассказать». Я задержал ее пальцы: «Мы рады, что вы согласились к нам приехать. Анджей дождаться не мог». Мы посмотрели в глубину комнаты. Анджей, держа в руке перышко, делал вид, будто играет с попугайчиком, бьющим крыльями в клетке. «Иди к нам, — панна Эстер поманила его пальцем. — Ну, не смотри букой. Ты же меня не боишься, верно?» Он замотал головой, приблизился: «А вы правда видели Париж?» Она рассмеялась: «Правда». — «И железную Эйфелеву башню?» — «И башню». — «И собор, в котором жил звонарь?» — «И собор». — «И обо всем мне расскажете?» — «Обо всем, можешь не сомневаться». — «Перестань, Анджей, — вмешалась мать, — надо, наконец, дать панне Эстер передохнуть, она ведь прямо с дороги. О, вот и отец».

На лестнице послышались шаги, стукнула дверь. У отца на плече болтался белый шарф, в петлице — хризантема. Мать покачала головой: «Что у тебя за вид, Чесь…» Но отец только тяжело вздохнул: «Вандуся, пять вагонов от Зальцмана! Ты понимаешь, что это такое — пять вагонов пшеницы из Одессы, красной пшеницы “гольд”, которую Зальцман купил у Игнатова и которая уже стоит на Праге, на запасном пути у Корнбаумов! Золото, а не пшеница, доложу я тебе, жемчуг, янтарь!» Видно было, что отец сильно навеселе: локтем он уперся в дверной косяк, левую ногу в лакированной туфле выставил вперед. «Посиди с нами, — я стянул с него пальто. — Зальцман не убежит». Все стали усаживаться за стол, только Анджей стоял, прижав ладонь ко рту. «А этого что так рассмешило? — Отец разглаживал на груди салфетку. — Как будет genetivus от слова ancilla? А?» — «Ancillae, папа». Анджей не спеша протянул руку к хрустальной вазе за песочным пирожным.

«Браво», — сказала панна Эстер. Лишь в этот момент отец ее заметил: «Стало быть, панна Зиммель уже с нами, — он прищурился, внимательно ее разглядывая. — Как прошло путешествие?» Панна Эстер наклонила голову: «Я приехала немного раньше условленного, но, надеюсь, не доставлю хлопот…»

Как же изменился дом с тех пор, как в нем появилась эта красавица с греческим профилем, чьи платья шелестели, будто летний дождь. Казалось бы, все шло привычным чередом, однако мелкие следы чужого присутствия ненавязчиво нарушали покой прежней жизни, хотя ничего особенного и не происходило. Утром в ванной потянувшаяся за гребешком рука натыкалась на перламутровую щетку с торчащей из нее шпилькой. Вечером на стеклянной полочке под зеркалом поблескивала, как потерявшаяся капелька ртути, сережка с аквамарином и острой медной застежкой. И эти новые запахи, которые внезапно проплывали по коридору, когда панна Эстер в атласном платье проходила из комнаты в гардеробную, чтобы повесить на крючок пальто с пушистой лисой, поправить на проволочных плечиках клетчатую шерстяную пелерину или поставить на полку пурпурную шляпную коробку с серебряными буковками «Urania — Danzig».

В воскресенье около полудня мать приоткрыла дверь: «Может быть, покажешь панне Эстер…» — «Я с вами!» Анджей уже бросился за пальто, но она его остановила: «Не надо. Пускай Александр сначала покажет панне Эстер Старе Място. У тебя еще не раз будет случай…»

Мы вышли без чего-то час. Было тепло, мостовая на Маршалковской еще не просохла после ночного дождя. Подводы и пролетки сворачивали в Злотую. На улице Згоды торговцы апельсинами укладывали оранжевые плоды в ивовые корзины. Под тяжело колышущимися от порывов теплого ветра маркизами мы дошли до каменного обелиска с надписью «Саксонский сад», откуда разбегались усыпанные гравием дорожки. Она рассеянно смотрела по сторонам. «Вы устали?» — спросил я, когда мы миновали фонтан, за которым высились купола церкви. «Ох, нет, — она легонько пожала плечами. — Мне только все еще немножко не хватает Вены».

Мы прошли мимо театра, на который она только взглянула мельком, хотя я, задрав голову перед каменной колоннадой, расхваливал таланты Корацци[6]. Внимательно осмотрела церковь и колокольню. Ее каблуки звонко постукивали по плитам Саксонской площади, когда мы неторопливо обходили огромное здание, разглядывая золотившиеся в лучах теплого солнца на синем фоне купола. Только на Медовой она оживилась. Дома по обеим сторонам улицы показались ей похожими на дрезденские. «Вы бывали в Дрездене?» — «Пан Александр, — она тряхнула мою руку. — Не надоело вам расспрашивать? — Она остановилась. — Как нетрудно догадаться, вы постигаете науки в Гейдельберге?» — «Можно и так сказать. Я занимаюсь в семинаре профессора Гиммельсфельда. Строительство мостов, виадуки, вокзалы, подземная железная дорога». Она с интересом на меня смотрела: «Строительство мостов… Прекрасное занятие. Река, два берега, разделенные водою, а вы их соединяете, как руки расставшихся возлюбленных… — И вдруг резко повернулась: — Посмотрите, сколько тут голубей!» Пробежала несколько шагов, всполошив птиц, которые шумной стаей сорвались с места, потом вынула из сумки сладкую булочку, стала бросать, отщипывая по кусочку. Голуби ее окружили. «Совсем как в Quartier Latin[7]. — Она наклонила голову, придерживая шляпу, к которой серебряной булавкой была приколота вуалетка. — Ну поглядите же, что они вытворяют!» Птицы копошились у нее под ногами, она вынуждена была расталкивать их носком белого ботинка, чтобы проделать узкий проход среди трепещущих крыльев.

Мы спустились по ступенькам к воде. Когда остановились внизу, она подняла камешек. «Красиво, — она посмотрела за реку, — что на том берегу столько деревьев. Это Висла?» Я кивнул. «Я думала, она больше». По мосту шел поезд. Над водной гладью расцвел белый дым. Она протянула руку по направлению к туманному горизонту на другом берегу: «А там, далеко, Петербург?» Я кивнул. Она задержала на мне взгляд: «Вы предпочитаете Парижу свой Гейдельберг?» — «Я не был в Париже». Она кинула камешек в воду. «Жаль. Поезжайте, как только сможете. Стоит». — «Так почему же вы там не остались?» Она смотрела на воду, на которой темнели водовороты. «Иногда уезжаешь, иногда остаешься. А города везде похожи. Как и люди. Днем веселые, счастливые, сильные, а по ночам не могут уснуть…»