Артур Кестлер - Девушки по вызову Страница 3

Молодой монах изучал такую же брошюрку.

- Удивительно, - проговорил он, - почему бы европейским и мировым психиатрам не объединиться, раз они озабочены одной и той же проблемой.

- Разные школы, - проворчал в ответ профессор Бурш. - У одних аналитическая, у других фармакологическая ориентация. Смертельная вражда!

- Вспомнил! - воскликнул монах Тони. - Я читал, как они отлучают друг друга от психиатрической церкви, Господи прости. Весьма прискорбно.

- Ваша церковь применяла в отношении еретиков еще более предосудительные методы, - фыркнул Бурш,

- Зато куда более эффективные, - заметил Тони, улыбаясь невинными голубыми глазками.

- Какое циничное замечание, учитывая благолепие вашего монашеского ордена!

- Нас специально учат цинизму, - объяснил ясноокий Тони. - Каждую пятницу у нас семинар по сожжению на костре приобретенных за неделю иллюзий.

Профессор Бурш с многозначительным видом полез в портфель и извлек оттуда корректурные гранки последнего издания своего учебника "Количественное измерение поведения в его социальных и генетических аспектах". Учебник входил в список обязательной литературы для аспирантов; ко времени его выхода из печати, многие данные, содержащиеся в нем, устареют, и автору придется готовить новое, доработанное издание обескураживающее, зато прибыльное и никогда не прекращающееся занятие.

Автобус тем временем миновал романтическое, но немного мрачное ущелье, по которому продвигался почти ползком. Горы по обеим сторонам дороги расступились и стали на глазах превращаться в покатые склоны, всегда напоминавшие бедняге Тони, сколько он с собой ни боролся, женские груди, вываливающиеся из корсажа. Небо, затянутое раньше облаками, приобрело интенсивную, насыщенную голубизну, какой можно любоваться только на высокогорье. Остальной мир представлял собой вариации на тему зелени: луга, склоны, сосновый лес, трава, мох, папоротники. Ни обрабатываемых полей, ни иных признаков цивилизации - одни пастбища, леса да разные оттенки зелени.

-  Ненавижу зеленый цвет! - заявила доктор Харриет Эпсом, сидевшая через проход от Бурша. Повернув мускулистую шею вместе с плечами примерно на сто тридцать пять градусов, она послала это замечание по диагонали, предназначая его молодому монаху. Плечи у нее были веснушчатые, сгоревшие, даже местами облезающие, что" по мнению Тони, было нетипично для эколога, привычного к тропическому солнцу.

- Какой же цвет вы, в таком случае, предпочитаете? - осведомился Тони вежливо.

- Голубой. Конкретно - ваши голубые глаза.

- Извините... - пролепетал Тони, густо краснея. Он знал, что краснеть ужасная привычка, даже физиологический рефлекс, подлежащий искоренению, но никак не мог от него избавиться, хотя поднаторел в различных системах самоконтроля, от йоги до аутогипноза.

-  Вздор! Чего тут извиняться? - выпалила Харриет Эпсом, для знакомых просто Х.Э. У одной из этих знакомых, сидевшей перед Тони, были коротко подстриженные черные волосы и подбритый затылок. От этого затылка монах Тони не мог отвести глаз, как ни старался  Ему было любопытно, чем она бреет себе шею - уж не опасной ли бритвой? Кроме того, она напомнила ему шотландскую королеву Марию Стюарт.

- Дурацкая привычка, - согласился он. - Где вы так загорели? В Кении? Или где там обитают ваши бабуины?

- Вздор! На озере Серпантин в лондонском Гайд-парке. Какая там была жара!

- Что вы делали в Лондоне?

-  Что я там могла делать, по-вашему? Зевала до одури на симпозиуме по иерархической организации в стаях приматов. Я заранее знала, кто что скажет: Лоренц, эта воображала Шаллер, Расселы и все остальные. Они тоже, конечно, знали, что я скажу, но не поехать я не могла. Почему? Потому что я академическая "девушка по вызову". Все мы в этом автобусе - "девушки по вызову". Вы еще зелены, но тоже со временем вольетесь в наши стройные ряды.

-  Меня впервые пригласили на подобного рода симпозиум, - признался Тони. - Я ужасно воодушевлен!

- Вздор! Это быстро становится привычкой, подобием наркомании. Вам пишет или звонит профессиональный бездельник из какого-нибудь научного фонда или университета: "Искренне надеемся, что в вашем графике найдется место для... Для нас честь видеть вас среди нас... Мы оплатим вам перелет в оба конца экономическим классом и скромный гонорар в сумме..." Иногда обходится даже без гонорара, так что под конец вы остаетесь без гроша. Говорю вам, это все равно что пристрастие к выпивке.

- Вы меня разыгрываете! - возмутился Тони.

-  Может быть, в этот раз представление будет меньше походить на цирк, потому что это - идея Соловьева, а я энтузиастка его идей. Хотя некоторые утверждают, что он уже выдохся. Но у него всегда оказывается припасен какой-нибудь сюрприз, вот увидите. Доктор Эпсом снова повернулась к Тони в профиль и возобновила беседу со своей соседкой.

-  У меня издавна слабость к детским голубым глазам, - заметила она громко. Молодая женщина с бритой шеей что-то ответила ей шепотом, и обе затряслись от хохота.

Автобус еще покрутился, взбираясь вверх по горному серпантину, и неожиданно оказался в деревне. Деревня располагалась на высоком плато, окруженная волнистыми пастбищами и лесистыми горами; вдали серебрились ледники, которые можно было разглядеть только в ясную погоду. В центре деревни раскинулась просторная площадь, образованная белой романской церковью, ратушей, служившей по совместительству почтой, и двумя старым приземистыми крестьянскими домами, переделанными в постоялые дворы. От площади тянулись в разные стороны три улочки. На первых пятидесяти ярдах каждая из них манила магазинами и пансионами, но дальше превращалась просто в проселок, вьющийся между пастбищами и фермами. Постоялые дворы были квадратные, низкие,  основательные, сложенные из бревен, готовых в любой момент полыхнуть огнем. На всех трех были изящные резные балкончики; имелась также вышка, с которой некогда звали на обед работников и били в колокол в случае пожара. Вокруг на расстоянии несколько сотен ярдов друг от друга были разбросаны такие же хутора, только без церкви и почты.

-  Где тут кинотеатр? - гаркнула Харриет Эпсом водителю, когда автобус пересекал залитую солнцем, пустую в этот час площадь.

- Кино? - переспросил водитель, оборачиваясь. У него обнаружились усы имбирного цвета, ухоженные и подкрученные, как у императора Франца-Иосифа, и гортанный английский, больше похожий звучанием на арабский. - Кино внизу, в долине. Шнеердорф - отсталая деревня, миссис. У нас нет кино, только цветное телевидение.

Х.Э. опять повернулась к Тони,

- Ряженый горец изволит острить.

- Думаю... - начал было Тони, но тут же был вынужден умолкнуть, потому что водитель-усач опять оглянулся и провозгласил:

- Джентльмены и леди, добро пожаловать в Конгресс-центр!

Цель их поездки находилась за следующим поворотом - там, где обрывалась дорога. Архитектурный стиль Шнеердорфа не менялся уже три-четыре столетия, однако Конгресс-центр отрицал этот стиль полностью и бесповоротно. Это было огромное, садистки-бездушное на вид здание из стекла и бетона, которое мог спроектировать разве что скандинавский архитектор-модернист в период острой депрессии.

-  Как вам это нравится? - поинтересовался водитель, затормозив.

Автобус недоуменно молчал. Потом с заднего сиденья донесся тонкий голосок доктора Уиндхема, чопорно выговорившего:

-  Похоже на железный картотечный ящик со стеклянной крышкой.

Меткое сравнение подняло всем настроение, помогло забыть про опасных "девственниц с колючками" и создало дружескую атмосферу среди "девушек по вызову", выходивших гуськом на бетонную площадку перед негостеприимным пакгаузом.

- А вот и сам Николай Борисович Соловьев! - закричала Харриет при виде здоровенного мужчины медвежьей комплекции в мятом костюме, неторопливо вышедшего навстречу прибывшим.

- Наш Николай в тисках привычной меланхолии.

- Совершенно больной вид, - грустно подтвердил Уиндхем, заранее вытягивая пухлую руку. - Вы, как всегда, цветете! - крикнул он Соловьеву издали.

Тот подошел, наклонил косматую голову и вгляделся в Уиндхема, словно рассматривая в линзу микроскопический препарат.

-  Привычное вранье, - определил он низким надтреснутым голосом.

- Кажется, после Стокгольма минуло уже два года, - напомнил Уиндхем.

- Вы не изменились.

-  Не могу себе больше этого позволить, - жеманно проартикулировал Уиндхем.

II

Конгресс-центр был детищем одного любителя приключений, чья жизнь и деятельность остаются окутанными тайной. Сын почтальона из затерянной альпийской долины, обреченный на наследование скучного отцовского занятия, он пошел наперекор судьбе, сбежал в Южную Америку и стал там миллионером. Ходили разные слухи: согласно одним, он нажил богатство торговлей оружием, согласно другим, организовал сеть борделей, где девицы щеголяли в широких юбках в сборку и были обязаны в самый ответственный момент своей профессии вопить тирольским йодлем. Однако после первого же сердечного приступа миллионер претерпел духовное перерождение и передал свои деньги Фонду содействия любви между нациями. Послание о братской любви должно было распространяться из Конгресс-центра, выстроенного в любимых горах его основателя; однако он умер еще до того, как комплекс был введен в строй. После его смерти попечители выяснили, что на проценты от денег, рассованных Фондом в разные места, можно разве что платить им самим зарплату, но никак не пропагандировать всемирную любовь. В связи с этим было решено, что лучше всего сдавать здание в аренду организаторам различных конгрессов и симпозиумов, заодно вменяя им в обязанность рекламу благой любовной вести. Первоначально здание именовалось Maison des Nations, но потом выяснилось, что это - историческое название самого прославленного и всеми оплакиваемого борделя на парижской улице Шабанэ, и название было изменено. Фройляйн, оккупировавшие деревню в лыжный сезон, приносили больше дохода, чем Конгресс-центр, но жители все равно гордились, что ежегодно дают приют нескольким созвездиям мировых знаменитостей. Впрочем, не обладая стандартами для сравнения, они не понимали, что последний автобус доставил к ним материал отменнейшего качества, в том числе трех нобелевских лауреатов и нескольких перспективных кандидатов на Нобелевскую премию в ближайшие годы.