Томас Манн - Непорядок и раннее горе Страница 3

У него на коленях сидит девочка, болтая в воздухе стройными розовыми ножками, а он, шутливо вздернув брови, нежно и почтительно беседует с нею, восхищенно прислушиваясь к тому, как Лорхен ему отвечает и своим сладостным высоким голоском лепечет "Абель". Он обменивается выразительными взглядахми с женой, которая нянчится со своим Байсером и нежно журит его, уговаривая быть умным и благовоспитанным, потому что не далее как сегодня, при очередном столкновении с жизнью, он снова впал в неистовство и завывал, как беснующийся дервиш. Порою Корнелиус с некоторым сомнением поглядывает и на "больших", - быть может, и они не чужды научных выводов, что приходят ему на ум во время вечерних прогулок? Возможно, но по ним это незаметно. Упершись локтями в спинки своих стульев, они снисходительно и не без иронии взирают на родительские утехи.

На "маленьких" искусно вышитые платьица из плотной ткани краснокирпичного цвета, когда-то принадлежавшие Ингрид и Берту, совершенно одинаковые, только что у Байсера из-под платья выглядывают короткие штанишки. Подстрижены дети тоже одинаково, "под пажа". Светлые волосы Байсера, кое-где потемневшие, принимают самые различные оттен ки и растут как попало, торчащими вихрами - похоже, что он неловко на себя нахлобучил потешный паричок. А каштаново-коричневые мягкие и блестящие, как шелк, волосы Лорхен не менее прелестны, чем она сама.

Они закрывают ей ушки - как известно, разной величины. Одно - вполне нормальное, другое же - не совсем правильной формы и, бесспорно, слишком большое. Отец иногда отводит мягкую прядку волос и, словно впервые обнаружив этот маленький недостаток, преувеличенно изумляется, чем очень смущает и в то же время очень смешит свою Лорхен. Ее широко расставленные глаза отливают золотом, в ласковом и ясном взгляде лу чится нежность. Бровки светлые. Носик еще совсем не определившийся, ноздри вырезаны широко, так что дырочки почти что совершенно круглые, рот большой и выразительный, подвижная, прихотливо изогнутая верхняя губка вздернута. Когда девочка смеется и показывает свои жемчужные, но не сплошные зубки (один Лорхен недавно потеряла; он качался во все стороны, и отец выдернул его с помощью носового платка, а она вся побледнела и затряслась), на ее щеках, еще по-детски пухяых, но с четко очерченными скулами - вся нижняя часть лица у Лорхен слегка выдается вперед, - ясно обозначаются ямочки. На одной щеке у нее родинка, покрытая легким пушком.

Вообще-то Лорхен не вполне удовлетворена своей внешностью, а стало быть, к ней неравнодушна. Она с грустью сообщает, что "личико у нее некрасивое", зато "фигурка славненькая". Лорхен любит "взрослые", книжные словечки, вроде "пожалуй", "разумеется", "окончательно", и нанизывает их одно на другое. Недовольство Байсера самим собой относится скорее к области духа. Он склонен к самоуничижению, мнит себя великим грешником из-за своих припадков ярости, убежден, что рай не для него и что он угодит прямо в "преисподнюю". Тут не помогают никакие заверения, что бог всемогущ и милосерд даже к грешникам. С унылым ожесточением качая головой в неловко нахлобученном "паричке", он утверждает, что райское блаженство ему заказано. При малейшей простуде он кашляет и чихает, у него течет из носу, а внутри все хрипит: он сразу же пышет жаром и только и знает, что сопит и пыхтит.

" Детская Анна", весьма мрачно настроенная относительно его физической конституции, предрекает, что мальчика с такой невиданно "густой"

кровью рано или поздно хватит "кондрашка". Как-то раз ей даже почудилось, что страшное мгновение уже лришло; в наказание за неистовый приступ, ярости Байсера поставили носом в угол, и его лицо - как кто-то вдруг заметил - все посинело, стало еще более сизым, чем у "сизой Анны". Анна подняла всех на ноги, возвещая, что вот густая кровь мальчика приблизила-таки его смертный час, и гадкий Ёайсер, вполне законно изумляясь неожиданному обороту судьбы, увидел вокруг себя встревоженные, ласковые лица взрослых, покуда не выяснилось, что роковая синева вызвана не приливом крови, а тем, что окрашенная индиго стена детской слиняла на его затопленное слезами лицо.

Следом за "маленькими" вошла в комнату "детская Анна" и остановилась у дверей, сложив руки под белым передником; жирно напомаженные волосы, глаза гусыни - все в ней говорило о несокрушимом достоинстве и глупости.

- Малыши-то у нас какие умники стали! - объявляет она, намекая на образцовый уход и свои педагогические заслуги.

Не так давно ей удалили семнадцать больных корней, заменив их искусственной челюстью из темно-красного каучука, с соответствующим количеством ровных желтых зубов, ныне украшающих ее крестьянскую физиономию. В душе "детской Анны" живет странная уверенность, что все на свете только и говорят что об ее искусственной челюсти, и даже воробьи на крыше свиристят о ней. "Немало напраслины на меня повозводили, - говорит она сурово и загадочно, - когда я вставила себе новые зубы". Она и вообще тяготеет к туманным речам, недоступным пониманию окружающих, и любит, например, толковать о некоем докторе Блайфусе, "которого знает любой ребенок, а в том доме, где он живет, квартирует еще много таких, что выдают себя за него". С этим приходится мириться, закрывать глаза на ее чудачества. Она учит детей отличным стишкам, например:

Рельсы, рельсы, паровоз!

Пар шипит из-под колес!

Едет он или стоит

Все равно гудит, гудит!

Или скудному, в согласии с переживаемым временем, но все же веселому перечню трапез на неделю:

Понедельник - начало недели,

Во вторник совсем мы не ели,

Среда так лежит посрединке,

В четверг мы глотаем слезинки,

В пятницу рыбки закажем,

В субботу голодные пляшем,

Зато в воскресенье пируем,

Свининку с салатом смакуем.

Или некоему, исполненному загадочно-туманной романтики четверостишию:

Распахните-ка ворота

Экипаж у поворота,

В экипаже господин.

Восхитительный блондин.

Или же, наконец, душераздирающей балладе о Марихен, которая, сидя "на утесе, на утесе, на утесе", расчесывала свои, уж разумеется, "кудри золотые". А не то еще про Рудольфа, который извлек "свой кинжал, свой кинжал, свой кинжал", что также отнюдь не привело к счастливой развязке. Все это Лорхен, с ее подвижной рожицей и сладким голоском, поет и читает куда лучше, чем Байсер. Да она и все делает лучше его; мальчик в восторге от нее и беззаветно подчиняется всем ее прихотям, до тех пор пока в него не вселяется бес озлоблеяия и строптивости. Лорхен охотно просвещает Байсера, в книжке с картинками показывает ему птиц и научно классифицирует их: "тучеед, градоед, грачеед". Лорхен наставляет его и в медицинской премудрости, учит, какие бывают болезни: "воспаление легких, воспаление крови, воспаление воздуха". Если Байсер оказался недостаточно внимателен и не вытвердил урока, она ставит его в угол. Както раз Лорхен даже наградила его затрещиной, но потом так застыдилась, что сама себя надолго поставила в угол.

Что ж, "маленькие" отлично ладят друг с другом, и сердца их бьются согласно. Они сообща переживают все, что происходит в их жизни. Еще возбужденные прогулкой, они, придя домой, в один голос оповещают о том, что сейчас на дороге встретили "двух взрослых му-муу-шек и одну ма-а-аленькую телятинку". С прислугой, с "нижними" - с Ксавером и дамами Хинтерхефер, двумя сестрами, некогда принадлежавшими к честному бюргерскому семейству, ныне же выполняющими обязанности кухарки и горничной - "аи pair" (то есть за стол и кров), - они живут душа в душу, во всяком случае, отношения "нижних" с родителями им часто напоминают их собственные. Когда "маленьким" за что-нибудь достается, они мчатся на кухню и возглашают: "Господа сегодня не в духе!" И тем не менее играть веселее с "верхними", особенно с "Абелем", когда он не пишет и не читает. Он придумывает чудесные, куда более забавг ные штуки, чем Ксавер или дамы Хинтерхефер. Лорхен и Байсер играют, будто они "четыре господина", и идут гулять. И вот "Абель" присаживается на корточки и, став таким же маленьким, как они, берет их за руки и отправляется с ними гулять. В эту игру они никак не могут досыта наиграться. Целый день напролет готовы все "пятеро господ", включая и ставшего маленьким "Абеля", вот так семенить по столовой.

Кроме того, имеется крайне захватывающая игра в "подушку", она заключается в том, что кто-нибудь из малышей, обычно Лорхен, якобы тайком от "Абеля" залезает на его стул за обеденным столом и тихо, как мышка, ждет его прихода. Глядя по сторонам и ее не замечая, Корнелиус долго толкует о достоинствах своего стула, потом приближается к нему и садится, не глядя на Лорхен.

- Как?! - говорит он. - Что такое?! - и начинает ерзать взад и вперед, будто и не слыша приглушенного хихиканья за его спиной, которое становится все более громким. - Кто положил подушку на мой стул?! Да еще такую твердую, колючую, противную подушку - сидеть на ней на редкость неудобно!