Биргит Лаханн - Существовать и мыслить сквозь эпохи ! Страница 3

И так из года в год. Все страхи рассеиваются с приходом Рождества. О чудный день, о кроткий день, / Услады полон и прекрасен... / Весь в блеске солнца, свеж и ясен! пишет он в сочельник 1860 года. В тоскливые рождественские дни, в Турине, он тронется рассудком.

В Пфорте у Фрица только один друг - Пауль Дойсен. Еще ближе ему два товарища со школьных времен в Наумбурге - Вильгельм Пиндер и Густав Круг, сыновья юристов, воспитанные, опрятные. Когда заседает триумпуэрат, штаны не рвутся.

Уже в двенадцать лет они читают друг другу свои стихи, сравнивают пробы пера в прозе, изучают партитуры Баха и Бетховена, импровизируют на рояле, философствуют, как древние. И юный Ницше предлагает: Не аранжировать ли какую-нибудь увертюру?

Друзья объединяются в кружок молодых поэтов. Называют его "Германия". По уставу каждый обязан представить раз в месяц что-нибудь в прозе или стихах. С последующим критическим разбором - по переписке. Беспощаднее всего Фриц бичует ложный пафос, дурной стиль и заимствования у других авторов. Уже тут вспыхивают молнии будущего сарказма.

О чем только не пишет подросток в своих записных книжках! О минувшем, о пережитом, о пройденном жизненном пути: Самая ранняя пора моей юности овевала меня ласково, словно сладкий сон. Новеллу о Капри и Гельголанде - с обилием крутых скал и белых пенистых волн. О Италия, моей юности время златое... Сотни страниц исписывает близорукий юноша, у которого вечно болят глаза. Пишет о земледелии и Гёте, о зависти и Наполеоне, о Шиллере и железных дорогах.

Незадолго до того дня, когда ему исполнится семнадцать, он, первый ученик Пфорты, пишет сочинение о Гёльдерлине. Гёльдерлин был тогда почти неизвестен чудак, заика, путаник, в тридцать два года помешавшийся рассудком.

Сумасшедших в школе не проходят. И где Ницше только раскопал такого? Да еще советует вдумчивее читать его, называя своим любимым поэтом. Сочинение-то написано в форме дружеского послания.

И как хитроумно! Цитирует сначала друга, которому Гёльдерлин не нравится, приводит его доводы - их он слышал, конечно, от окружающих: пиит производит отталкивающее впечатление, понять его невозможно, рехнувшийся фантазер, хороши лишь его греческие стихотворные размеры.

О Боже! негодует Ницше, и это вся твоя похвала? Для величественного одического размаха Гёльдерлина, для торжественно-протяжных, нежных звуков грусти и печали ты не находишь никакого иного слова, кроме пресного, будничного "хороши"? Нет, друг любезный, так нельзя. Даже если в некоторых стихотворениях глубокомыслие уже борется с надвигающимся мраком безумия, они все равно остаются жемчужинами нашей поэзии.

И вот что еще: Гёльдерлин, любивший свое отечество, имел полное право говорить немцам все, что о них думает, ибо ненавидел в немце голого профессионала, филистера.

Это будущий Ницше, который однажды скажет: Арийское влияние испортило весь мир. Ницше, который будет презирать немцев за их национальную истеричность и антиеврейскую глупость. Ницше, который гордится своей польской кровью, ибо только там, где расы смешались, рождаются великие культуры.

Нацистам, сделавшим Ницше идеологом своей расовой политики, это бы не понравилось. То, что Гитлер и его адепты низвели сверхчеловека до типичного супермена, изваянного Арно Брекером, было просто большим недоразумением.

Хотя за сочинение о Гёльдерлине семнадцатилетний юноша получает двойку, учитель советует ему равняться впредь на более здравого и понятного немецкого поэта. Более здравого? Более понятного? Но кто понятнее терзаемого сомнениями Гёльдерлина, который так похож на него, Ницше, когда у воспитанника Пфорты на бумагу ложатся такие слова, как вот эти: Темнота приносит одиночество / Я под небом, так было, так есть...

Он всегда будет равняться на гениальных, на мятежных духом, на Шелли, который в "Прометее освобожденном" свергает с трона царя богов Зевса и славит нового человека: Равного среди равных, свободного от розни сословий... властителя лишь собственной души. Это - светлый герой. А мрачный идет за ним следом. Это "Манфред" лорда Байрона.

В Байроне ученик седьмого класса находит себе нового кумира. Вдохновленный гётевским "Фаустом" и созерцанием Альп, томимый философической жаждой, лорд написал драматическую поэму о Манфреде, обитающем в замке среди величественных гор. Манфред не трепещет перед духами, как Фауст, - он бросает им вызов. Его удел - гордое одиночество: Я со стадом / Мешаться не хотел, хотя бы мог / Быть вожаком. Лев одинок - я тоже.

Именно такой путь ищет Ницше - путь отрицающего все и вся, путь демона, который проклинает мир и себя вкупе с ним; который просит одарить его безумием; который уничтожает сам себя и будет сам себе потусторонним миром. С в е р х ч е л о в е к, господствующий над духами, пишет Ницше. Ему семнадцать, и он впервые употребляет это слово. Спустя двадцать два года оно станет господствующим в его философии. Обращаясь к народу, Заратустра скажет: Я учу вас о сверхчеловеке.

Фриц Ницше остается отличником вплоть до выпускного класса. При том, что не особенно прилежен, просто учеба дается ему легко, и задания он выполняет спустя рукава, как и положено, по его мнению, существам исключительным.

Он без труда и с наслаждением читает Ливия и Цицерона, Саллюстия, Гомера и Геродота, Платона и Фукидида. А чему учит Эпикур? Мне наплевать на совершенство... если оно не доставляет удовольствия. И просто поспорить умеет Ницше, и дискутировать в прозе и гекзаметрах на древнегреческом и латыни. Выпускник Пфорты, который в 1864 году отправится в Бонн, чтобы продолжить образование, - это по уровню знаний уже маленький ученый, кандидат наук.

А пока поклонник Байрона создает собственное произведение в прозе - яркое, если не сказать чудовищное, свидетельство полового созревания. Героя зовут Эйфорион. Распутник, не ведающий укоров совести. Врач, обрюхативший сухопарую монашку. И давший ее брату, живущему с Христовой невестой в свободном браке, яд. Ибо для изучения анатомии ему нужен очередной труп.

И вот этот дьявол сидит за столом, на котором чернильница, чтоб утопить в ней свое черное сердце, ножницы, дабы привыкнуть к отрезанию голов, рукописи, чтоб ими подтираться, и ночной горшок.

А что, если он, Эйфорион, сам протянет ноги и будет лежать в могиле? И кто-нибудь будет на него испражняться? И какая-нибудь парочка будет заниматься над ним любовью? Мерзко! Мерзко! Это распад!

Эйфорион откидывается назад до хруста в костях. Что за напасть? Сухотка спинного мозга! Что же еще... Божья кара за распутство и за онанизм.

Эротические мечты и сексуальная озабоченность воспитанника Пфорты. Боязнь совершить грех. Этого делать нельзя! Так поступать не подобает! Сотни раз он слышал эти фразы-запреты из уст чопорного общества.

Я больше не люблю, как я любил еще совсем недавно... Унылый молодой человек сидит вечером в шлафроке за столом и описывает свои чувства. За окном накрапывает дождь, а ему кажется, будто в воздухе что-то шелестит, будто мысль или орел летит к Солнцу.

"Я слыву чудаковатым малым"

Голова у Ницше трещит с похмелья. Тебе это блаженное состояние скорее всего неведомо, пишет он тем не менее с веселой иронией в Наумбург дорогой Лизбет. Сидит, стало быть, разбитый в своей уютной боннской каморке с софой и прелестной керосиновой лампой, только что с трудом вылез из-под перины и рассказывает сестре о том, как бурно провел три последних декабрьских дня.

Большой праздник студенческой корпорации начинается с попойки, длящейся часов эдак до 2 ночи. На следующее утро общий завтрак в одиннадцать, прогулка по рыночной площади Бонна, кофепитие в респектабельном отеле Клея и, наконец, вечерний кутеж - сорок человек в сногсшибательно разукрашенном погребке, где пунш льется рекой.

Вместе со всеми пирует и Пауль Дойсен, его однокашник по школе Пфорта. Их влекло друг к другу: оба любили изящные стихотворения Анакреонта. Греческий лирик воспевал мирские наслаждения, воспевал любовь, лесбийскую и к мальчикам, воспевал вино и самого себя. Он будил в отроках желания, смягчал их страдания, они тайком читали его в спальне, читали: Я спал, опьяненный Вакхом, / на пурпурных покрывалах... И Дойсен вытаскивал из-под кровати чемодан, доставал оттуда пакетик нюхательного табака, и, так как пить вино было строжайше запрещено, они нюхали на брудершафт - в час, исполненный торжества.

И вот друзья в Бонне, где сразу же вступили в корпорацию "Франкония". Пунш, значит, льется рекой, вокруг новые знакомые, и среди них почитатель Шумана, великолепный знаток его творчества. На удивительно красивом боннском кладбище, где покоится прах композитора, Ницше уже успел побывать - с хозяйкой дома, в котором живет, и ее племянницей, фройляйн Марией. На Рейне, пишет он, все зовется Марией.

Ницше не узнать. Оседлав ослика, он вместе с Дойсеном въезжает на Драконову гору, распевает вечерами в Кёнигсвинтере душещипательные серенады под окнами предположительно непорочных дев. Он пьет, поет и гуляет до рассвета.