Мария Романушко - Не под пустым небом Страница 31

– Ну, так пусть сама и пишет, это же её муж.

– Так не грамотная она! Ни слова написать не может.

– А он грамотный? Он-то прочтёт?

– Прочтёт-прочтёт! – сказала цыганка, утирая обильные слёзы концом цветастого платка. Она была совсем молоденькая, гораздо моложе меня. И очень красивая. Прямо Кармен!

Я пристроилась у столика.

– Ну, так что писать?

– Не знаю… Ты сама напиши. Напиши, что очень люблю его и жить без него не могу. Что умру без него… Ты своими словами напиши, красиво напиши, чтобы он поверил!

Стучали колёса… за окном была тьма… редкие мазки огней… поезд «Ужгород-Вильнюс» уносил меня всё дальше от царства флоксов… а я от имени цыганки Анжелы писала письмо чужому цыганскому мужу…

– Прочти, прочти, что ты написала! – теребила она меня то и дело.

И я зачитывала ей очередной абзац. О любви, которая сжигает мне сердце. О том, что мир без него утратил все краски и запахи. О том, что куда бы ни шла, куда бы ни ехала – не могу убежать от своей тоски. И везде, повсюду, во всех городах, на всех улицах ищу только его одного…

– Да-да-да! Так и есть, всё это правда, всё про меня… – соглашалась цыганка, и из её глаз опять начинали струиться слёзы…

Надеюсь, это письмо дошло до адресата, и он его прочёл. Разумеется, я никогда больше не встречала красавицу Анжелу. Но вот, почему-то помню её до сих пор, спустя тридцать три года… её чёрные локоны до плеч и чёрные заплаканные глаза, глядящие на меня с надеждой, что своим чудесным умением слагать слова на бумаге я верну ей любимого… Дай-то Бог, чтобы так и было.

Вильнюс. Пять утра.

Почему-то особенно ярко запомнились самые первые минуты в этом городе. Дождь… пустынные улицы… Мокрый, розовый, блестящий булыжник под ногами… Цокает лошадка, на облучке – нахохленный, промокший мужичок в деревенской войлочной шляпе с поникшими мокрыми полями… Иду, бреду, куда глаза глядят… зачем-то читаю объявления на заборе… «Пожилая женщина будет хорошей няней вашему малышу за возможность проживания. Согласна на самые скромные условия – угол на кухне». Больно сжалось сердце… За этими тихими строчками громко зазвучала драма чьей-то жизни. «Согласна на угол…» Вот процокала ещё одна лошадка с намокшим седоком, и ещё… все они цокают в сторону рынка… Под кустом – картонные коробки, из них сооружён шалаш, в нём спит человек, голова – внутри, а ноги в старых башмаках – наружу, под дождём… но он спит сладко, сладко…

Бродила под дождиком часа два, пока не открылся костёл. Вошла, села на самой дальней от алтаря скамье и – уснула… Потом я просыпалась и опять засыпала… шла служба, в костёле, кроме меня, в этот ранний час было ещё два человека. Священник (кажется, он называется, ксендз) был с бледным, усталым лицом, в мятой белой распашонке, меня всегда смешила одежда католических священников: поверх чёрного костюма надета короткая широкая белая рубашка, у этого ксендза она была мятая. Играл орган, ксендз говорил непонятные слова молитв… я сильно вымокла под дождём, и меня слегка знобило… Я сидела на длинной деревянной скамье и думала об этом бедном бомже под дождём, спящем в коробке, о цыганке в ночном поезде, о старушке с объявления и о себе. У всех у нас было что-то общее. Точнее – именно этого у нас и не было. Родного дома, в котором было бы тепло, где бы тебя любили и ждали…

Господи, будь моим домом! Согрей меня, Господи!

…Долгий день в Вильнюсе. Дождь кончился. Было много солнца, дивная, задумчивая река красиво изгибалась между зелёными холмами, на которых светился, пронизанный солнцем, город… И удивительный розовый вильнюсский булыжник сверкал под ногами, как круглые леденцы-монпасье, и город от этого казался детским, сказочным, а дома с красными черепичными крышами казались пряничными. И старинный замок в центре города казался прекрасной декораций к фильму-сказке про средневековых рыцарей…

А в рюкзаке у меня лежал адрес – старшей сестры Гедрюса Мацкявичюса. Когда мы общались с ним на Курском вокзале, и я сказала, что собираюсь в Прибалтику, он написал мне его на клочке бумаги со словами: «Будете в Вильнюсе, зайдите к моей сестре. Она напоит вас удивительно вкусным кофе. Передадите от меня привет». Но я не думала, что воспользуюсь этим адресом. Зачем кого-то напрягать своим приходом? Людей, которые меня совершенно не ждут…

И вот иду я тихой, совершенно безлюдной улочкой, мимо двора, где на каменном крыльце двухэтажного дома сидит молодая светловолосая женщина и качает коляску, а у её ног играет девочка лет пяти, такая же светловолосая, как мать. И почему-то мне подумалось в ту минуту, что это и есть сестра Гедрюса. Хотя она была совершенно не похожа на него. Отойдя поодаль, я вынула адрес из рюкзака – ну, точно! адрес этот. Возвращаюсь, захожу во двор:

– Здравствуйте.

– Здравствуйте.

– Скажите, вы – сестра Гедрюса Мацкявичюса?

– Да, я его сестра, – сказала она с мягким, как у него, акцентом.

– Вам привет от него. Он скоро приедет в Литву.

– Спасибо. А вы из Москвы?

– Да.

– Надолго?

– Сегодня уезжаю.

– Ну, что же мы тут общаемся? – встрепенулась она. – Пройдёмте в дом!

Она вынула из коляски чудесную светловолосую малышку, и мы пошли на второй этаж по старой лестнице со стоптанными ступенями. Мне было удивительно, что в этом сказочно-старом городе живут самые обыкновенные люди, рожают детей, сидят на крылечках… Пятилетняя девочка шла за нами.

А потом эта милая женщина ушла на кухню готовить кофе, а я сидела на тахте и писала Гедрюсу открытку. И вставила её за стекло на книжную полку, чтобы, когда он приедет, он её прочёл. В комнате от присутствия младенца было удивительно ласково, и запах в комнате был особый – так пахнет только в домах, где есть младенец. А малышка, которую мать оставила под моим присмотром, в это время шустро ползала по тахте, в погоне за яркой погремушкой, которую сестрёнка всё время отодвигала от неё, от этого скорость ползанья возрастала, радостные повизгивания перемежались трогательным сопением от усердия, и всё это очень веселило старшую девочку. (Нет, никогда у меня не будет детей, никогда…)

Кофе, действительно, был замечательный. Горячий и ароматный. Я пила, не торопясь, растягивая удовольствие, а заодно и время своего пребывания в этом доме, из которого не хотелось уходить…

А потом я опять брела по булыжным мостовым, и вновь стал накрапывать дождик, и розовый булыжник опять заблестел, засверкал празднично… и уже сгущались сумерки, и на платформе уже стоял поезд «Вильнюс-Рига»… на котором этой ночью я уехала в ещё один незнакомый город, в котором меня никто не ждал…

Три дня в Риге. День первый – звон трамваев по узким расщелинам улиц… зелёное буйство парка в самом центре города, вокруг парка – трамваи, трамваи, как красные звенящие бусы…

Рига – большой, трудовой, спешащий город, по ритму напоминающий Москву. Но ещё больше – Харьков. Тот же неумолчный, трамвайный звон и торопливые реки прохожих… Не до прогулок в парке в середине дня.

А в самом парке – тишина и безлюдье. Зелёный пруд. Мостик. На мостике – девчонка, лет семнадцати. Стоит понуро и смотрит на воду… Господи, я знаю, когда так смотрят с моста на воду! Сама так смотрела когда-то… И больше всего хотелось тогда, чтобы кто-нибудь подошёл и отодрал меня от пыльных перил… Но никто не подошёл. И пришлось отдираться самой…

Я подхожу к этой девчонке, обнимаю её легонько за плечи и говорю:

– Не надо так смотреть на воду. Пойдём отсюда.

– Оставь меня! Я хочу умереть! – говорит она резко. И – начинает рыдать…

– У тебя что-то случилось? что-то страшное?

– Случилось! страшное! и это уже не поправить!…

И, заходясь в плаче, она рассказывает историю о том, как она, девчонка с далёкого хутора, круглая отличница, приехала в Ригу поступать в университет, как родители выкармливали целый год и продали двух поросят, чтобы собрать ей денег на дорогу и на жизнь в общежитии в столице… И вот, она приехала, и пришла в университет, прямо с вокзала, с чемоданом, а чемодан был очень тяжёлый, и она оставила его у входа, а сама пошла узнавать расписание экзаменов, а когда вернулась… когда вернулась…

– Чемодана не было!! его украли!! А в чемодане – всё! Деньги, аттестат, паспорт… Всё, всё пропало! Зачем мне теперь жить? Поступить без аттестата я не смогу… вернуться на хутор – стыд, позор! Как я посмотрю в глаза родителям?! Лучше умереть…

– Погоди умирать, – сказала я, взяла её за руку и, упирающуюся, почти силой повела за собой.

Университет был совсем близко от того пруда. Анита не хотела идти, твердила, что жизнь кончена и всё – напрасно. Но мы всё-таки пришли. Она, тихо плача, осталась стоять у входа, а я пошла в деканат. Когда я объяснила секретарю, в чём дело, та радостно воскликнула: