Дилан Томас - Под сенью молочного леса (сборник рассказов) Страница 31

Отдаленный шум бара.

Старый репортер. Помнишь, как я отвел тебя в покойницкую в первый раз. Малыш Томас? Он никогда не видал трупа, ребята, не считая старика Рона в ту субботу. Хочешь стать настоящим газетчиком, сказал я, заведи знакомства в нужных кругах. Ты должен быть персоной грата в морге, понял? Он весь позеленел, ей-богу.

Первый молодой репортер. Смотри-ка, а теперь покраснел...

Старый репортер. Приходим мы в морг, а там, представьте, сидят маляры, приводят в порядок эту развалюху. Они были наверху, на лестницах, красили что-то под самой крышей. Малыш Томас их не заметил, уставился выпученными глазами на столы и остолбенел, а когда один из этих мазил сверху сказал загробным голосом: "С добрым утром, господа", он прямо взвился чуть не до потолка и выскочил оттуда, как хорек. Умора!

Буфетчица (в сторону). Вам уже хватит, мистер Робертс. Вы слышали?

Шум легкой потасовки.

Второй молодой репортер (небрежно). А вот и мистер Робертс.

Старый репортер. Надо признать, из этого кабака вышвыривают весьма вежливо...

Первый молодой репортер. А вы видели Малыша Томаса в защите на футбольном матче с командой "Ветч", когда он забил три гола?

Второй молодой репортер. И весь стадион "Маннесманн" орал: "Отличная работа ногами, сэр", а двое обалдевших шахтеров подпрыгивали, как дикари.

Первый молодой репортер. О чем сегодня написал, малыш Томас?

Второй молодой репортер. Томас - король газетчиков, строчит, как пулемет...

Старый репортер. А ну-ка, заглянем в твою записную книжку. "Был в Британском Легионе: ничего. Был в больнице: перелом ноги. Аукцион в "Метрополе". Позвонить мистеру Бейнону насчет Гиманфы Гану. Обед: пинта пива и пирог в "Синглтоне" с миссис Джилз. Благотворительная ярмарка в церкви Бесезды. Загорелась труба на Тонтайн-стрит. Пикник воскресной школы "Уотерс Роуд". Репетиция "Микадо" в Скьюэне" - дребедень для первой полосы...

Исчезает.

Рассказчик. Голоса четырнадцатилетней давности оборвались на полуслове, застыли беззвучно над снегом и над руинами, а я шагал на исходе зимнего утра по разоренному центру, где знакомый мне прежде юнец слонялся с беспечностью воробья, истратив всю мелочь на глоток вина и заманчивую закуску. Возле здания "Вечерних новостей" и развалин Замка я остановил человека, чье лицо показалось мне знакомым с давних пор. Я сказал: Вы не могли бы вспомнить...

Прохожий. Что?

Рассказчик. Он выглядывал из-под обмотанного шарфами вязаного шлема с наметенным на нем снежным комом, как эскимос с нечистой совестью. Я сказал: Вы не были знакомы раньше с пареньком, которого звали Малыш Томас? Он работал в Новостях и ходил в куртке, иногда вывернутой наизнанку, клетчатой подкладкой наружу, так что на нем можно было играть в гигантские шашки. Он еще любил носить немыслимые прикиды...

Прохожий. Что такое немыслимые прикиды?

Рассказчик. ...и сдвинутую набок широкополую шляпу с павлиньим пером и старался сутулиться, как бывалый газетчик, даже когда приходил на собрание "Горсейнорских буйволов"...

Прохожий. Ах, этот! Он задолжал мне полкроны. Я не видал его со времен старика Кардомы. Он не был тогда репортером, только окончил школу. Он и Чарли Фишер - у Чарли теперь бакенбарды - и Том Уорнер и Фред Джейнс, те, что хлестали кофе и спорили до хрипоты.

Рассказчик. О чем?

Прохожий. О музыке и поэзии, о живописи и политике. Об Энштейне и Эпштейне, Стравинском и Грете Гарбо, о смерти и вере, о Пикассо и девушках...

Рассказчик. А еще?

Прохожий. О коммунизме, символизме, Брэдмане, Браке, о городском Комитете по охране порядка, о свободной любви, бесплатном пиве, убийствах, и Микеланджело, пинг-понге, карьере, о Сибелиусе и девушках...

Рассказчик. И только?

Прохожий. О том, как Дэн Джонс сочинит самую дивную симфонию, Фред Джейнс напишет самую пленительную, совершенную картину, Чарли Фишер поймает самую сказочную форель, Вернон Уоткинс и Малыш Томас придумают самые неистовые стихи, а после ударят во все колокола Лондона и разделают его под орех...

Рассказчик. А потом?

Прохожий. Ну, потом шипение окурков в кофейной гуще и звон стаканов, и пустая болтовня спозаранку, сплетни желторотых бездельников, стайка ящериц и Огастус Джон, Эмиль Дженнингс, Карнера, Дракула, Эми Джонсон, пробная женитьба, карманные расходы. Валлийское море, Лондонские звезды, Кинг Конг, анархия, игра в дарты, Т. С. Элиот и девушки... Ну и холодина!

Рассказчик. И он поспешил дальше, в сумасшедший снег, не пожелав доброго утра, не простившись, закутанный в зимнее одеяние, одинокий на острове своей глухоты, и я подумал, что, может быть, он и не останавливался здесь, чтобы вспомнить со мной еще один минувший день из жизни мальчика, за которым я не мог угнаться. Кафе Кардомы было сметено до черты снега, голоса сидящих за чашкой кофе поэтов, художников и музыкантов в самом начале пути, затерялись в летящих без удержу годах и снежинках.

Я шел дальше по Колледж-стрит, мимо незабвенных, незримых магазинов, вот "Лэнгли", вот "Табачная компания Касл", за ней "Т. Б. Браун", "Пуллар", "Обри Джеримайя", "Годдард Джонс", "Ричардс", "Хорнз", "Марлз", "Веселье и менестрель", "Звездный дождь", "Сидни Хит", "Часовня Уэсли", и пустота... Мои поиски вели меня назад, мимо пивной, мимо конторы, мимо кафе, прямо к школе.

Исчезает.

Школьный звонок.

Школьный учитель.

О, да, я хорошо его помню,

хотя вряд ли узнал бы его сейчас,

вовек не стать ни моложе, ни безупречней,

из мальчиков, как подобает, вырастают

мужчины,

хотя усатость порой так обманчива,

и труднее всего примирить свою память

о когда-то

чумазом мальчишке, неумело совравшем

про забытую дома тетрадку,

с бравым сержантом, увешанным орденами,

отцом трех детишек, или с важным

бухгалтером, уже разведенным,

и нельзя угадать, кто из этих мальчишек, косматых,

строптивых,

с единственной

мыслью о славе среди своих современников,

с полным правом

быть первыми в состязании по плевкам,

возможно, станет потом почтенным банкиром.

О, да, я помню того, кто от вас ускользает:

он был таким же, как все, не умней,

не безгрешней,

не самый примерный;

он списывал, был непоседой, проливал

чернила,

стучал крышкой парты, дурачился на уроках,

был в числе самых

отпетых;

ставил кляксы, увиливал, ухмылялся,

прогуливал,

дрался, хныкал, хитрил, кривлялся, врал

и краснел,

был себе на уме, запинался, выдумывал,

изображал

то оскорбленную гордость, то праведный гнев,

будто вел себя так от рожденья;

скрепя сердце угрюмо зубрил в наказанье

за мелкий проступок,

под надзором сержанта Птитца, того,

что дразнили

Пернатым, по средам устраивал отдых,

его неизменно оставляли после уроков,

он прятался в раздевалке, когда прогуливал

алгебру,

ребята постарше лупили его, новичка,

в кустах на Нижней Площадке,

и сам лупил новичков в кустах на Нижней

Площадке, когда сам стал постарше,

он мешал во время молитвы,

сотни дерзких словечек вписать успевал

тайком

в священные тексты утренних гимнов,

он срывал вдохновенные речи директора,

по тригонометрии был всего тридцать

третьим,

и, само собой разумеется, был редактором

школьной газеты...

Исчезает.

Рассказчик. Рассыпалось здание, обуглились гулкие коридоры, где он выводил каракули и ставил кляксы, и зевал в бесконечности юных дней, дожидаясь звонка и беготни во дворе: школа на Холме Маунт Плезант изменила свое лицо, утратила свои черты. Говорят, совсем скоро это будет уже не та знакомая и любимая школа, где его считали никчемным мальчишкой с одной только жаждой жизни: имена выветрились из этого здания, и нацарапанные инициалы истлели на сломанных досках. И все же имена остаются. Чьи имена знал он среди умерших? Кого из достойных мертвых знал он с тех давних пор? Имена умерших остаются в живых сердцах и мыслях навеки. Из всех умерших кого он знал?

Погребальный звон.

Голос. Эванс К. Дж., Хэйнз Г. К., Робертс И. Л, Моксэм Дж., Томас Г., Байнз У., Баззард Ф. Г., Вир Л. Дж., Бакнелл Р., Тайфорд Г., Вэгг Э. А., Райт Г.

Исчезает.

Рассказчик. Я повернул к ослепленному снегом холму, плети девятибалльного шторма хлестали над морем, а белые, словно покрытые пухом люди в удушливом шквале, спотыкаясь, ковыляли мимо меня кто куда, как ползающие перины. И я побрел по колено в сплошном облаке, окутавшем пеной весь город, на ровную Гоувер-стрит, где расплывались дома, и дальше, вдоль длинного бульвара Хеленз. Теперь мои поиски вели меня назад к морю.

Шум моря, негромко.

Рассказчик. Только два живых существа стояли на набережной возле памятника, обернувшись к разбухшему, стеклянному морю: человек в помятом шарфе и потрепанной шапке и рассерженный беспородный пес. Человек дрожал от холода, похлопывал голыми посиневшими руками, ждал какого-то знака от моря или от снега; пес надрывался, лая на непогоду, впившись воспаленными глазами в рельефные очертания Мамблса.