Йозеф Томан - Дон Жуан, Жизнь и смерть дона Мигеля из Маньяры Страница 32

Там на циновке бледной рядом с девой

Нектар небесный, густотою томный,

Миндалины морщинистого древа

И масло, что хранит тростник укромный.

Малютка шпага - плод любви и гнева.

- Ха-ха-ха! - не выдержал Диего, и с ним захохотало полтрактира.

Дуплистых кряжей розовый питомец

Душистый мед...

- Нет, это в самом деле просто смешно! - в один голос восклицают Паскуаль и Капарроне, но Вехоо продолжает упрямо:

...где с воском сот спаяла

весна бальзам...

- Хо-хо, весна спаяла с воском бальзам! Ха-ха! - надсаживается Капарроне.

Теперь уже все махнули рукой, не слушают, смех волнами перекатывается по трактиру, твоя сумбурная голова, Гонгора, катится под стол, а верный твой адепт Вехоо утратил почву под ногами, он засыпан лавиной смеха, проваливается сквозь землю, и лишь бессильный скрежет его зубов врезается в общее веселье.

Мигель не обращает внимания на шум и насмешки - он задумался.

- Вам нравятся эти стихи, ваша милость? - спрашивает Вехоо.

- Да, хотя я их не понимаю.

- Чем же они тебе нравятся, позволь узнать? - насмешливо осведомляется Диего.

- Они мчатся, как в жилах вспененная кровь, они бурны, властны, исполнены силы, стремятся упорно к своей цели...

- Ты видишь в них себя? - смеется Альфонсо.

Мигель не ответил.

- Друг, не сошел ли ты с ума?

Меж тем трактир расшумелся, раздвоил голоса.

- Два с половиной реала - деньги неплохие, да поди заработай! Подними-ка бочку вина или взвали на спину мешок кукурузы - тогда узнаешь, доносится от стола, где сидят поденщики.

- Здесь вообще трудно прокормиться. Земля истощена, запущена, а помещик тебе досыта и поесть-то не даст. В порту опять-таки наешься за свои гроши, да уж больно не скоро их заработаешь и надорвешься к тому же. Что же нам остается?

- В этих стихах мало жизни, зато в них, кажется, есть поэзия, мечтательно произносит Мигель. - Подняться над посредственностью, отбросить обыденность, сказать слова не открытой доселе красоты, путаницей черт обозначить образ, прекрасный, неземной, как святые Греко, быть не таким, как все...

- Я знаю, в Кадиксе есть работа, - говорит кряжистый, широкоплечий грузчик; рубаха на нем распахнута, и видна косматая грудь. - Работенка в порту - сгружать с судов тюки с кукурузой. На блоках. Дело довольно легкое, и в день выработаешь на полреала больше, чем здесь. Только какой же я буду после этого севилец, если ради несчастного полреала подамся в город, который смотрит на нас сверху вниз? Так?

- Остается только уехать куда-нибудь, - бормочет поденщик, растерянно разглядывая свои могучие руки, которые не в силах заработать здесь на жизнь для их владельца.

- Это верно, - отвечает ему другой, - но, спрашивается, с какой стати? Почему мы должны уезжать с родины неизвестно куда, к индейцам и людоедам? Потому ли, что наш король и его сударушка живут себе в роскоши, в сплошных праздниках да гулянках?

- Искусство должно быть понятным и ясным, - спорит Альфонсо. - Оно должно быть таким, чтобы не было надобности толковать его...

- Но разве не толкуют Священное писание? - возражает Вехоо.

- Завяжу-ка я в узелок новый плащ, пару рубах, просяных лепешек - и айда за море с женой и детьми, - бормочет поденщик.

- Лучше уж в солдаты наняться, - не соглашается с ними грузчик. - Наш король обожает воевать - голову прозакладываю, он еще немало годков будет драться с французским Людовиком.

- В солдаты - согласен, это достойно мужчины. А вот переселяться... Ну, нет. Здесь моя родина, и родная земля должна меня кормить. Не даст же мне Испания подохнуть с голоду!

- Не подохнешь, коли научишься камни жрать. В Кастилии их напасено на веки вечные. Нет, здесь о бедняке никто не позаботится. У господ - власть, у нас - нужда.

- Неужто мы с этим примиримся?

- Попы да монахи объедают нас, братец. Слыхал я от одного ученого человека, будто в Испании десять тысяч монастырей, это одних мужских, а женских и того более. Триста тысяч с лишком священников да около полумиллиона монахов! Понял, сколько дармоедов? А мы на них работай... А солдаты? Их тоже, что ныли на дорогах!

- Что ты сделаешь против солдат?

- И святой инквизиции?

- У святой инквизиции тысячи глаз и ушей. И они повсюду, - понизил голос грузчик. - У дяди моего сын, парню еще и двадцати нету, а он уже за пять дукатов донес на собственного отца за ересь. И мне страшно, потому что каждый день жду, он и меня предаст еще за пять дукатов. Ну, нынче день прошел, слава богу, и я запью его, мой спасенный день. А что завтра будет никто не знает. Может, и впрямь лучше уехать куда из такой страны...

- Под золоченым светильником инквизиции - голодный мрак, он поглощает все, что осмеливается разумно мыслить и жить по-человечески. И швыряет нас из огня да в полымя - от дворян загребущих к кровожадной инквизиции. Куда ни сунься, хоть вправо, хоть влево, - все равно сгоришь...

- Так стоит ли жить-то, люди? - спрашивает грузчик.

- Испанцы! Испанцы! - раздался пьяный крик, и в дверь просунулась растрепанная башка Клементе Рива со "Святой Сесилии", похожая на мокрую морду сома. - Скажите, испанцы, разве наша могущественная страна - не венец мира? Не рай ли она небесный? Заклинаю вас, испанцы, силами белыми и черными! - пейте с гордостью во славу Испании и ее благородных сыновей, равных которым нет на земном шаре!..

* * *

Пальмовые аллеи в королевских садах, живые изгороди вокруг банановых пальм и клумб шафрана, купы апельсинных деревьев, отягченных оранжевыми плодами, и под ними - ручейки, говорливые артерии движения и свежести, и дремлет плоское озерцо с металлически-блестящей поверхностью, в нем плавает солнце, клонящееся к закату. Соледад, завернувшись в плащ, следует за Мигелем.

Возле изваяния дриады сел Мигель на каменную скамью. Едва успела Соледад укрыться за банановой пальмой, как увидела - приближается к Мигелю стройная девушка с прекрасным и серьезным лицом под шапкой каштановых волос.

Мигель встает, целует ей руку.

Девушка улыбается ему.

Лучше бежать отсюда, но бегство выдаст ее. Соледад съежилась за пальмой, закрыла глаза - ах, не видеть ничего! Но увы - ей слышно каждое слово.

- Мария, пусть ваши волосы будут плащом, который укроет лицо мое от взоров мира...

- Я готова укрыть вас в себе, если желаете, - отвечает приятный девичий голос. - Буду с вами, какие бы удары ни обрушились на меня, какой бы свет меня ни ослепил, пусть сожжет меня пламя, пусть воды поглотят...

Как она говорит! - Соледад потрясена. - Я никогда не умела говорить так красиво...

- Мария, Мария, не умею сказать, как люблю...

- Ваша любовь, - мое счастье, Мигель, если только я смею так называть вас. И счастью своему я останусь верна до последнего дыхания.

Соледад выбежала из своего укрытия, она спасается бегством, и стая хохочущих гномов гонится за ней по пятам, а она бежит, спотыкается, плачет, стенает...

Мигель взял Марию за руку и, презрев любопытные очи города, повел ее в свой дом.

Давно миновала полночь, когда Мигель, проводив любовницу до ее бедного жилища, возвращался домой.

На углу Змеиной улицы и Камбаны его остановила тень.

- Ваша милость нынче совершила тяжкий грех, - глухим голосом молвила тень.

- Кто ты? - нахмурился Мигель, и рука его скользнула к рукоятке кинжала.

- Не важно - убийца или святой, - ответила тень, закутанная в плащ до самых глаз, мерцающих в предрассветных сумерках. - Я тот, кто я есть. Бог послал на землю пророков и дал им имена. Еще он послал и демонов, но забыл их поименовать. Я - тот, кто читает знамения. На челе вашей милости написано, что вы согрешили. Смертный грех написан на ваших чертах, которые дрожат от страха передо мной.

- От страха? Глупец! Разве что от гнева на то, что ты осмелился задержать меня. Отойди - или я проткну тебя кинжалом!

Тень засмеялась - глухо, словно ветер пронесся от взмахов летящих крыл.

- Душа, идущая на смерть, проклинает тебя и ставит на лбу твоем явственную печать проклятия: власяница - цена, которую платят за смертный грех!

Обнажив кинжал, Мигель бросился вперед, ударил...

Кинжал сломался о камень стены, перед которой уже не было никого.

* * *

Соледад стоит у окна, повернувшись спиной к старичкам, и рассказывает, надежно владея голосом:

- Он ждал меня возле статуи дриады. Поцеловал мне обе руки.

Она поднимает свои белые ладони и с отчаянием думает, что красота их никому не нужна.

- О, рыцарь... Настоящий рыцарь, - рассыпается в похвалах дон Хайме.

- Да! А что было дальше? - нетерпеливо расспрашивает старушка.

Тихо вздохнула Соледад:

- "Ваши кудри пусть будут плащом, - сказал он, - который укроет лицо мое от взоров мира, Соледад..."

- Как красиво! А ты что сказала?

Соледад закусила губу.

- Я сказала: "Я готова укрыть вас в себе, если вы пожелаете, и буду с вами, какой бы удар ни обрушился на меня, какой бы свет меня ни ослепил, пусть сожжет меня пламя, пусть воды поглотят..."