Анатолий Землянский - После града [Маленькие повести, рассказы] Страница 32

Уже были обследованы два дупла старого дуба над Чистым ручьем, несколько опустевших, но, кажется, еще хранивших птичье тепло гнезд, сорваны молодые, похожие на ананас, сосновые шишки, до которых опять же первыми добрались Серега и Васятка. А Колюха вдруг снова незаметно исчез. И все, увлекшись, забыли о нем. А вспомнили лишь в ту минуту, когда он сам внезапно появился на тропке впереди. Он шел медленно, слегка вытянув перед собой свою единственную руку.

Так он и подошел к Ирочке. И все увидели в его руке крупные, одна к одной, ягоды земляники. Маленькая горсть его была полна ими с верхом, они сочно и влажно рдели, возвышаясь над кончиками полурастопыренных Колюхиных пальцев.

— Это тебе, — сказал Колюха, протягивая ягоды Ире.

— Ой, что ты, Колюха, зачем? — хотела отказаться Ирочка, но вдруг что-то произошло в ней, она пристально, чуть сощурясь, посмотрела на смущенного Колюху и подставила ему обе ладошки.

Ягоды упали на них, раскатились и стали будто еще крупнее и ярче. Ира поднесла ладошки ближе к лицу, долго рассматривала ягоды, а когда снова подняла глаза на Колюху, в них светилось удивление. Ей хотелось о чем-то спросить Колюху, и вопрос вот-вот сорвался бы с ее раскрытых в недоумении губ, но она пересилила себя. Вместо этого Ира обрадованно сказала:

— Спасибо, Колюха. Я никогда не видела такой красивой земляники.

«Вот только, — хотелось Ире добавить, — как ты сумел одной рукой набрать полную горсть и ни единой ягодки не помять?»

Но ей казалось жестокостью лишнее напоминание Колюхе о его беде, и она промолчала. Она не могла догадаться, что Колюха сначала собрал ягоды на жестковатый, с желобком посредине лист лесного лопуха, а потом подставил горсть под желобок, чуть наклонил лист, зажав его острую вершинку большим пальцем, и ягоды по желобку скатились на ладонь. Несколько из них, таких же ядрено-зрелых, разбухших от солнца и земного сока, не уместились в Колюхиной горсти и упали в траву. Там они и остались.

А эти — вот они, в Ирочкиных ладошках, бокастые, спелые, с оголенными сахарно-белыми метками, со сладким густым ароматом.

Ира перевела взгляд на Колюху и улыбнулась. А Колюха смущенно потупился, торопливо спрятал руку за спину. Штанишки его были в росе, тенниска выбилась по бокам из-под пояса и неровно свисала над карманами. Так они с минуту молча стояли друг перед другом — московская девочка Ира, впервые увидевшая живую людскую беду, и мой маленький, однорукий теперь, земляк Колюха.

Венок из колокольчиков на голове у Ирочки успел уже приувять, эфирная голубизна цветков померкла и стихла. А ягоды в Ирочкиных ладонях продолжали гореть, как камешки-самоцветы, в которые кто-то ухитрился влить по капле животворящего лесного тепла.

Солнце поднималось все выше и выше и на глазах преображало лес: из влажно-затененного он становился лучисто-пестрым, птичий гомон все больше уступал место ровному шуршанию веток, сухому реденькому треску и хлопотливому невидимому вспархиванию иволг.

Стайка детишек еще долго виднелась на узкой лесной тропке. Колюха уводил их все дальше, в глубь чащи…

…Отпуск мой пролетел незаметно, настал день отъезда. Собравшись, мы пошли с Ирочкой на станцию. Пошли кратчайшим путем: вдоль Туросенки, к мостику и заводи, за которыми рукой подать до железнодорожного полотна. Вот и опушка леса…

За время отпуска я приходил сюда не раз. Все тут было как и до войны: Туросенка все так же пряталась в краснотал, храня едва ощутимую прохладу. И мостик был тот же. А вот тропки к заводи не было видно. Тропка заросла. Заросла и воронка. А заводь подернулась до половины ряской, среди которой недвижно зеленели листья кувшинки.

Ирочкины друзья провожали нас до самой железной дороги. Там мы расстались, поднялись на насыпь и зашагали к станции. Нам нужно было торопиться, и мы прибавили шагу. Но через минуту что-то заставило меня оглянуться, и я увидел вдали, на бровке полотна, одинокую фигурку Колюхи.

— Ирочка, смотри, — сказал я.

Ирочка остановилась и весело помахала Колюхе рукой. Он тут же отозвался. И до самого поворота дороги нам была видна его поднятая вверх рука.

Это был знак прощания.

А может быть, и знак предостережения?..

Просьба

Вечером того дня, когда сержанта Степана Жаркова приняли в партию, его вызвал к себе командир дивизии.

— Я согласен с вашим планом поиска, — сказал генерал. — Вы готовы его выполнять?

— Да, товарищ генерал.

— Ну что ж, тогда в добрый час. Желаю успеха. Не напоминаю вам об осторожности, вы опытный разведчик. Скажу только, что не выполнить это задание нельзя.

— Понимаю, товарищ генерал.

— Тогда — до возвращения с «языком».

— Товарищ генерал, разрешите… — Жарков замялся, подыскивая слова, переступил с ноги на ногу. — Просьбу одну высказать разрешите?

— Слушаю.

— Утром сегодня меня в партию приняли, а билет еще не оформили. Так я хотел… нельзя ли… как бы там ни случилось, все-таки оформить его, чтобы был с моим именем партбилет.

Генерал почувствовал, что не может сдержать волнения. Сжав в своей широкой ладони руку Жаркова, он с силой тряхнул ее несколько раз, пристально поглядел в глаза сержанту.

— Будет, Жарков, с твоим именем партбилет, — сказал комдив. — Непременно будет. Я обязательно поговорю об этом в политотделе…

Проводив сержанта до двери, генерал подошел к столу и склонился над картой. Остро отточенный карандаш его пополз по пестрому листу бумаги и остановился у красного круга. Сюда отправятся сегодня разведчики.

В окне землянки позванивало от ветра стекло. Невольно прислушиваясь к этому монотонному звону, комдив повторил:

— В добрый час, Жарков. В добрый час, друг…

Разведчики вышли из блиндажа, как только фосфорические стрелки на часах сержанта Жаркова показали час ночи. Едва открылась дверь, в лицо пахнуло приятной ночной свежестью. И видимо, поэтому обычно молчаливый Жарков не удержался от одобрительного замечания:

— А ночка что надо, хлопцы.

Больше не было сказано ни слова, пока все пятеро не оказались «по ту сторону». Ночь и здесь непролазной теменью лежала на всем — черная, бесконечная, еле-еле глазеющая с двух-трех шагов неясным силуэтом куста.

Жарков подал условный сигнал и почти в ту же минуту остался один: все словно растворились в темноте.

Выждав несколько минут, пополз и Жарков.

Немцы педантичны и пунктуальны: ракеты взлетают над лощиной через одинаковые промежутки времени, лунно-живой свет их вспыхивает медленно и медленно потухает. Это позволяет быстро примениться к нему. В каждый промежуток Жарков успевает проползти от куста до куста, а потом, пережидая очередную вспышку, еще и подумать о том, что ракеты — это, в конце концов, даже неплохо. Они как бы вынуждают время от времени отдыхать. А это важно. Ведь все еще впереди, и кто знает, сколько потребуется сил там.

В 3.40 только что заступивший на пост часовой был бесшумно снят. Почти в ту же минуту пять фигур одна за другой вынырнули из кустарника и метнулись в сторону дота. Трое замерли с автоматами у входа, двое юркнули в узкий, с бетонными ступеньками проход: Жарков в форме немецкого офицера и Вересов в немецком маскхалате.

Сержант зажег карманный фонарик, холодея при мысли, что дот может оказаться пустым: уж слишком тихо было под его сводами. Но проворный пучок света, скользнув по степам и потолку, вырвал из темноты небольшой квадратный столик, за которым, облокотившись, спали три солдата и унтер.

Жарков кашлянул, немцы вскочили. Увидев офицера, вытянулись, щурясь и моргая от яркого света.

— Хенде хох! — не торопясь, властно произнес Жарков.

И только теперь обитатели дота увидели скошенный ствол направленного на них автомата. А потом…

Никто не мог потом объяснить, откуда взялась эта заблудшая группа гитлеровцев, на которую разведчики напоролись, когда были уже почти в самой лощине. Этот окрик, чужой, лающий, похожий на клацанье затвора, прозвучал как гром с ясного неба. А несколько очередей автомата были как бы его продолжением. Жарков даже не сразу отличил одно от другого. Лишь когда в небольшом отдалении взвилась ответом на стрельбу ракета, он сумел, мгновенно связав все воедино, оценить случившееся и понять, что без боя не уйти. Он коротко, вполголоса приказал:

— Вересов, Галимов и Дакота, доставить «языка». Мы прикрываем.

Взлетела вторая ракета, еще одна, но Вересов, Галимов и Дакота успели уже оттащить свою ношу в сторону и скрыться.

— Назад, к доту, — негромко крикнул Жарков.

Он видел, как Смолов метнулся вслед за ним. На подъеме из лощины, отстреливаясь, они лежали у соседних кустов почти рядом. И у самого дота, перед последним броском, они вынуждены были залечь. На этот раз так близко друг от друга, что Жарков слышал тяжелое дыхание и короткие злые выкрики Смолова.