Джордж Элиот - Мельница на Флоссе Страница 32

Он порешил сейчас же, что бедный Том был круглый дурак, потому что хотя, после тяжелого труда, он и успел вдолбить себе в голову известные склонения, но соотношение между падежами и окончаниями никак ему не давалось, и он, бедный, не мог отличить встречавшийся ему родительный падеж от дательного. Это поражало мистера Стеллинга, даже более чем природная глупость: он подозревал здесь упрямство или, по крайней мере, равнодушие, и читал Тому строгие наставления за его леность.

– Вы, сэр, не чувствуете интереса в том, что вы делаете, говаривал мистер Стеллинг, и, к несчастью, этот упрек был совершенно справедлив. Том никогда не затрудняется отличить легавую собаку от испанского сеттера. Раз, когда ему объяснили различие, и у него не было особенного недостатка в восприимчивости. Я полагаю, эта способность была в нем развита так же сильно, как и у мистера Стеллинга. Том легко мог угадать, сколько лошадей галопировало за ним; мог бросить камень прямо в указанный круг зыби на водяной поверхности; мог вам сказать положительно до дроби, во сколько прыжков он перескочит двор, где они играли, и начертить вам на аспидной доске совершенно-правильный квадрат без циркуля. Но мистер Стеллинг не обращал внимания на все эти вещи; он замечал только, что способности Тома изменяли ему в виду отвлеченностей, представлявшихся во всей уродливости на страницах итонской грамматики, и что он решительно терял всякий смысл, когда дело шло о доказательстве равенства двух треугольников, хотя он видел с разу факт, что они были равны. Мистер Стеллинг заключал отсюда, что мозг Тома был особенно непроницаем для этимологии и геометрических доказательств, и что, по этому, его необходимо было пахать и боронить этими патентованными орудиями. Это была его любимая метафора, что изучение классиков и геометрий представляло собою возделывывание ума, подготовлявшее его к восприятию последующих посевов. Я ничего не говорю против теории мистера Стеллинга; если необходима одинаковая диета для всех умов, то его система так же хороша, как и другие. Я знаю только, что она была не по нутру Тому Теливеру точно так же, как если б его пичкали сыром, чтоб приучить его слабый желудок, отказывавшийся переваривать эту пищу. Удивительно, к каким различным результатам можно придти, изменив только метафору! Назовите мозг умственным желудком, и ловкое сравнение классиков и геометрий с плугами и бороною не даст никакого понятия. Но, ведь, каждый властен подражать великим авторитетам и называть ум листом белой бумаги, или зеркалом, и в таком случае подобие процессу пищеварение совершенно некстати. Какая блистательная мысль, назвать верблюда кораблем пустыни! но поможет ли она сколько-нибудь выдрессировать это полезное животное. О, Аристотель! если б ты был новейшим из новейших, а не величайшим из древнейших философов, не прибавил ли бы ты к твоей похвале метафорической речи, как признака высшего разумение, также и сожаление, что разумение редко обнаруживается в простой речи без метафор, что мы так редко можем объяснить прямо значение предмета, не говоря, что он есть нечто другое?

Том Теливер не был особенно-речист и не прибегал к метафорам, чтоб высказать свой взгляд на латынь: он никогда не называл ее орудием пытки, и только на следующем полугодии, достаточно подвинувшись в «Delectus», он относился про нее, как о «муке» и «свинстве». В настоящее время, когда от него требовали, чтоб он учил латинские склонение и спряжение, Том не мог представить себе ни причины, ни цели своих страданий, как будто он был невинная полевая мышь, нарочно защемленная в осиновом пне, чтоб вылечить скот от хромоты. Без сомнения, для образованных умов настоящего времени покажется невероятным, чтоб мальчик двенадцати лет, непринадлежащий, говоря строго, к массам, которым теперь представлена исключительная монополия невежества, не имел точной идеи, как это появилась латынь на земле; но, между тем, так было с Томом. Долго пришлось бы объяснять ему до окончательного пони мание, что существовал когда-то народ, который покупал и продавал овец и быков, и отправлял вседневные занятия жизни при посредстве этого языка и еще труднее было бы его вразумить, зачем должен он учиться этому языку, когда утратилась открытая связь его с современною жизнью. Сведение о римлянах, приобретенные Томом в академии мистера Якобса, были совершенно точны; но они не шли далее факта, что послание к римлянам находилось в Новом Завете, и мистер Стеллинг был не такой человек, который бы стал расслаблять и разнеживать ум своего воспитанника упрощениями и объяснениями, или который бы уменьшил укрепляющее действие этимологии, смешав с поверхностными, посторонними сведениями, обыкновенно сообщаемыми только девочкам.

Странно, однако ж, что при этом сильном лечении Томь сделался похож на девочку, как никогда не бывал он прежде в свою жизнь. У него было много гордости, которая до сих пор как нельзя лучше уживалась на свете, презирая старого Гогльса и убаюкивая себя сознанием неоспоримых прав; но теперь та же самая гордость встречала только одни оскорбление и унижение. Том был довольно прозорлив и замечал, что мистер Стеллинг совершенно иначе пони мал вещи и пони мал их, Конечно, выше в глазах света, нежели люди, посреди которых до сих пор он жил, и что перед ним Том Теливер казался глупым, неотесанным. Он вовсе не был к этому равнодушен, и его гордости было теперь очень неловко; прежнее его самодовольство совершенно сглаживалось и в нем явилась девичья обидчивость. Он был очень твердого, чтоб не сказать упрямого характера; но в нем не было животной возмутительности и отчаяние: чувства человеческие брали перевес; и если б ему пришло на мысль, что он мог бы живее справиться с уроками и заслужить одобрение мистера Стеллинга, простояв несколько часов на одной ноге или постучав головою об стену или каким-нибудь другим добровольным подвигом самоотвержение в таком же роде, то он, Конечно, попробовал бы это средство. Но, нет, Том никогда не слышал, что подобные меры просветляли понятливость или укрепляли словесную память; а он не имел особенной склонности к гипотезам и экспериментам. Ему пришло в голову раз, что молитва помогла бы ему здесь; но каждый вечер он читал затверженные наизусть молитвы и его пугала новость ввести в виде импровизации прошение, на которое он не имел примера. Но в один день, когда он оборвался в пятый раз на супинах третьего спряжение, и мистер Стеллинг, убежденный, что это было уже небрежение, потому что это выходило из границ возможной глупости, прочел ему строгую мораль, указывая, что если он не воспользуется теперь дорогим случаем выучить супины, то он будет сожалеть о том впоследствии, когда вырастет, Том, в отчаянии, решил попробовать свое последнее средство; и в этот вечер, после обыкновенной форменной молитвы за своих родителей и «маленькую сестру» (он начал еще молиться за Магги, когда та была ребенком), и чтоб он завсегда мог исполнять заповеди Божии, он прибавил шепотом: «и дай мне помнить всегда мою латынь». Он остановился на минуту подумать, как молиться ему о Эвклиде: просить ли ему о том, чтоб его понять, или здесь была просьба более удобоприлагаемая к настоящему случаю. Но, наконец, он прибавил: «и внуши мистеру Стелиигу, чтоб он не заставлял меня учить Эвклида. Аминь».

На другой день он без ошибки назвал супины и после этого он постоянно делал такое прибавление к своим молитвам, несмотря на то, что мистер Стеллинг не оставлял Эвклида. Но вера его поколебалась при видимом отсутствии всякой помощи, когда он дошел до неправильных глаголов. Какая же была польза молить об этой помощи? Он пришел к этому заключению в один из многих тяжелых вечеров, которые он проводил в классной комнате, приготовляя свои уроки к завтрашнему дню. Глаза его туманились над книгою, хотя он терпеть не мог и стыдился плакать: он с любовью вспоминал даже про Паунсера, с которым он обыкновенно ссорился и дрался; он чувствовал бы себя совершенно дома вместе с Паунсером. А потом мельница, река, Ян, навостривающий уши, готовый повиноваться каждому знаку Тома, когда он говорил: «эй-го!» – все эти предметы мелькали перед ним, как в горячечном бреду, а между тем как пальцы его бессознательно играли в кармане большим ножом, бечевкою и другими памятниками прошедшего. Том, как я сказал уже, никогда еще не был такою девочкою в свою жизнь, а в эту эпоху неправильных глаголов его дух был над гнетом еще нового способа умственного развития, для него придуманного в часы свободные от занятий. Мистрис Стеллинг недавно разрешилась вторым ребенком; и как для мальчика особенно поучительно чувствовать, что он также может приносить пользу, то мистрис Стеллинг думала сделать Тому большое добро, заставляя его смотреть за херувимчиком Лорою, пока ее нянька пачкалась с новорожденным ребенком. Для Тома это было такое приятное занятие выносить маленькую Лору на солнышко в теплый осенний день: это даст ему почувствовать, что лортонский священнический дом был его домом и что он принадлежал к семье. Херувимчик Лора пока еще не была прытким ходоком; около тальи у нее была повязана лента, за которую Том держал ее, как маленькую собачку, когда ей было угодно гулять; но это случалось очень редко, и большею частью он принужден был носить на руках этого удивительного ребенка кругом сада, так, чтоб видела, однако ж, из окошек мистрис Стеллинг. Если кто-нибудь подумает, что это было несправедливостью, даже притеснением в отношении Тома, то я напомню, что есть женские добродетели, которые трудно между собою соединяются даже когда они и не уничтожают взаимно одна другую. Когда жена бедного кюрата старается, при всевозможных невыгодах, одеваться необыкновенно-хорошо и носить прическу, требующую, чтоб нянька исполняла иногда обязанность камер-юнгферы, когда, кроме того, ее обеды, ее приемы в гостиной обнаруживают известные попытки на изящество, необходимо предполагающие, как могут подумать обыкновенные женщины, значительный доход, неблагоразумно было бы ожидать в этом случае, чтоб она имела еще другую нянюшку или даже под час исполняла ее обязанность. Мистер Стеллинг знал это очень хорошо; он видел, что его жена уже делала чудеса, и гордился ею. Конечно, походка молодого Теливера от того не улучшалась, что он носил это тяжелое дитя, но за то он делал длинные прогулки вместе с мистером Стеллингом, который на следующее полугодие намерен был взять ему учителя гимнастики. Мистер Стеллинг никак не думал быть господином в своем доме, это не было одним из многих средств, при помощи которых он искал возвыситься над остальным человечеством. Что ж? он женился «на добрейшей душе в мире», по выражению мистера Райлэ, которому были знакомы белокурые локоны и улыбающаяся физиономия мистрис Стеллинг, когда она еще была девушкою, и на основании этого легкого знакомства, он был готов объявить во всякое время, что во всех семейных несогласиях, Конечно, прежде всего был виновник мистер Стеллинг.