Шемас Маканны - Мои рыжий дрозд Страница 33

Внешне Бродяга тоже теперь выглядел иначе. Отрастил длинные волосы и тщательно следил за их чистотой, что раньше находил просто смешным. В одном ухе у него поблескивала маленькая серебряная сережка. Он продолжал носить серый форменный костюм, но дополнил его теперь ярко-красными ботинками, узким кожаным галстуком и массивным поясом с множеством металлических заклепок и пряжек. Он непрерывно курил и время от времени заливался резким лающим кашлем.

Учителя, конечно, не могли не заметить таких перемен, но занятиям он не мешал, сам тоже продолжал учиться довольно сносно, так что ни вопросов, ни замечаний с их стороны можно было не опасаться. Они только посмеялись, когда после традиционного обследования, которое министерство проводило в их колледже в конце каждого полугодия, обследования, впрочем, довольно поверхностного, инспектор написал напротив фамилии Поуэр: «Мальчик нуждается в срочной консультации психиатра». Никакого психиатра звать не стали, ведь Поуэр был явно безвреден для окружающих.

Гилли тоже ходил мрачный. Он видел, с Бродягой что-то происходит, но не знал, как помочь ему. Да и стоило ли помогать? Во время их долгих разговоров Бродяга часто говорил очень разумные вещи, на которые Гилли не знал что и отвечать, они говорили одновременно обо всем и ни о чем, обсуждали какую-то ерунду, за которой, как оба понимали, стоит что-то очень важное. Иногда, прямо в середине какой-нибудь длинной фразы Гилли, Бродяга вдруг вставал и, бросив на ходу «Мне в туалет надо», выходил из комнаты. И, как правило, не возвращался. Домой приходил лишь под утро, бледный, измученный, порой — не совсем трезвый. Гилли никогда не расспрашивал, где он был, но из каких-то отдельных реплик, оброненных днем, можно было догадаться, куда на этот раз занесла его ночная тяга к приключениям.

Бродяга не просил у Гилли советов и не очень-то прислушивался к его мнению. Это и понятно: в его глазах Гилли был лишь четырнадцатилетним мальчиком, а мы привыкли верить своим глазам. Часто Гилли думал, не стоит ли открыть Бродяге свою тайну. Это, безусловно, произвело бы сильное впечатление и, кто знает, могло удержать от бессмысленной игры с огнем, которым тот постепенно сжигал себя. Но решиться на это было трудно. К тому же Бродяга, просто не поверив, мог рассказать все другим мальчикам. Тогда Гилли мгновенно превратился бы в общее посмешище. В четырнадцать лет авторитеты обычно не очень стойки, как, впрочем, и позже. Чем доказать, что это не выдумки? Доктор Макгрене? Да он первым скажет, что Гилли врет. Был лишь один человек, знавший его по его прежней жизни — Салли Хоулм, но ведь тогда и ей придется открыться. Она поверит. Она уже, пожалуй, подозревает что-то. Во всяком случае, доказать Салли, что он говорит правду, будет легко. Но стоит ли такое затевать? Когда он был у нее, в глазах ее светилась любовь, он не мог ошибиться… Но… Внезапная мысль, мелькнувшая в голове Гилли (и в мозгу Патрика, если вы еще не забыли о нем), заставила его зло задвигать челюстями: если она так нежно смотрит на какого-то Гилли Макгрене, грош цена, значит, ее любви к нему, Патрику О’Хултаны. Да, «кричащее противоречие», как сказал бы Михал.

Однажды вечером, когда туман над футбольным полем из белого стал голубым и удары игроков уже начали терять свою точность, Гилли молча встал со скамейки, где сидел с Бродягой, сосредоточенно сдиравшим кору с какой-то веточки, и решительно направился к ней. Вот он, высокий Георгианский дом.

— А, это ты. — Она улыбнулась. — Ну заходи.

Гилли смутился. Опять смутился. Усевшись в кресло, он начал рассказывать о школе, о том, что Хумбаба попал в больницу («у него что-то с сердцем, вдруг почему-то случился какой-то приступ, мы все так волнуемся о нем»), но ее явно не волновало состояние здоровья почтенного господина директора. Она слушала Гилли как-то рассеянно, а потом вдруг встала и подошла к буфету. Он замолчал.

— Знаешь, — она повернулась к нему, — у меня тут есть бутылка хорошего французского вина. Мы такое пили раньше, когда я была молодая. Тогда было принято устраивать вечера прямо в саду, ну, летом, конечно. Я их ужасно любила. Ты такого, наверное, и представить не можешь. И, главное, любой мог подойти, так у нас было заведено. Отец тоже любил такие вечера, он обязательно сидел со всеми, пел, смеялся, танцевал и пил очень мало. Но мы тогда выставляли только сухое вино или сидр. Виски никогда.

— Сидром тоже можно напиться, — мрачно сказал Гилли.

— Сидром? Ты что?! Это же вода почти. Нет, ничего такого не бывало. И отец всегда веселился, а ведь вообще-то был человек очень мрачный, уж поверь. Я эти вечера в саду до сих пор иногда вспоминаю. Мы с братом в Англии учились, домой приезжали только на каникулы, но этих встреч ужасно ждали. И вот в нашу честь такие вечера отец и устраивал. Я тогда еще маленькая была, но Джордж все равно охотно со мной разговаривал, танцевал со мной. Мы очень любили друг друга и были как-то очень близки… Упокой, господи, душу его!

— Но, я думаю, — Гилли нервно глотнул, — я думаю, у вас, кроме брата, были и собственные друзья.

— Да, конечно, были. — Она вздохнула. — Но не всегда эти друзья тебя, оказывается, понимают.

Она протянула ему полный стакан и села рядом с ним, сжимая бледными пальцами малиновое стекло.

— Я думаю, и у тебя самого есть друзья. И будут еще…

— Ну, — Гилли осторожно сделал глоток из своего, слишком полного стакана и торжественно поднял его, — ну, давайте, за вас и за меня, и чтобы не в последний раз!

— Я знала человека, который всегда так говорил.

— В яблоневом саду, наверное?

— Да… Ты что, опять собираешься читать мои мысли?

— Нет, нет. Простите. Это я так сказал. Я просто много думаю о вас. Вчера вы даже снились мне.

— Да? И что же я делала в твоем сне?

Гилли покраснел:

— Точно не помню.

— Надеюсь, ничего плохого?

— Нет, конечно. А у вас так не бывало ни с кем, что вдруг совершенно одновременно думаешь одно и то же? Ну, вы понимаете меня? Это бывает, если с кем-то долго живешь вместе или если у людей одинаковый склад мышления. Ох, я плохо объясняю. Мне очень запомнился ваш сад, как вы о нем рассказывали. И я решил вам принести маленький подарок. Только не обижайтесь. Я думал, вам будет приятно.

Гилли понимал, что говорит очень нескладно, и от этого смущался еще больше. Впрочем, она поймет, в этом он был уверен. Сунул руку в карман куртки и медленно вытащил маленькое яблочко.

— Вот, может быть, это напомнит вам о вашей молодости.

Он положил яблоко на стеклянную поверхность журнального столика.

— Спасибо. — Она посмотрела на Гилли. — Нет, правда, спасибо. Я до сих пор все так хорошо помню. Мне кажется иногда, я только вчера была там, молодая, счастливая.

— Вы и сейчас там. Ведь вы вспоминаете, а это главное. Человек живет своими ощущениями, только они и есть правда. Простите, мне все хочется вас спросить, но я как-то не решаюсь… С этим садом ведь связано еще что-то?.. Да? Тут есть еще некто, о ком вы тоже вспоминаете. Правда?

— Да, ты прав. Тут и рассказывать, собственно говоря, нечего. Именно поэтому мне и хотелось тебе о нем рассказать. Я думала сделать это, когда мы будем знакомы получше, Гильгамеш. Но раз уж ты такой ясновидец…

— А хотите, я опять попробую?

— Посмотрим, что у тебя получится на этот раз. Давай, если не боишься.

— Я не боюсь, — испуганно сказал Гилли, понимая, что именно сейчас должно произойти что-то очень серьезное. — Пожалуйста, дайте мне две фотографии, которые висят у вас в коридоре. Мне надо прикоснуться к ним рукой.

Она вышла из комнаты и вернулась, бережно прижимая к груди фотографии. Гилли осторожно взял их и положил себе на колени.

— Да, вот они. Они оба любили вас, но по-разному. И сами они очень разные. Один из них умер молодым, а другой дожил до глубокой старости. Но разве это была жизнь! С одним из них вы хотели связать свою судьбу, но что-то помешало.

— Религия! Он был католик.

— Только это? — Гилли был потрясен. — Вы, правда, так думаете?! Нет, нет, дело было просто в его характере.

— Ах, милый мой, — она вздохнула, — не берись судить о том, чего еще не можешь понять. Ты думаешь, если тогда не было террористов, — она явно смотрела со своей точки зрения, — то и не было никакой вражды между католиками и протестантами? Да те всегда считали себя выше нас, не знаю уж на каких основаниях. А мне тогда и в голову не приходило думать о том, что у нас с ним разные религии. Ведь Христос у всех один.

— И сейчас не думайте. Это он. — Гилли коснулся пальцем своего (теперь — чужого) лица на фотографии. — Я угадал?

— Да. Но, я сейчас думаю, может быть, тебе кто-нибудь из мальчиков рассказывал уже. Помню, я, кажется, рассказывала Эдану про Джорджа. Вот он. — Она дотронулась до фотографии, лежащей на левом колене Гилли. — Он был убит во Франции во время первой мировой войны.