Генрих Белль - Глазами клоуна Страница 34

- О боже, - сказал отец громко, каким-то иным, незнакомым мне голосом. - Говори внятно и ясно и открой наконец глаза. Своими фокусами ты меня уже не проведешь.

Я открыл глаза и посмотрел на него. Было видно, что он сердится.

- Разве я что-нибудь говорил? - спросил я.

- Да, - сказал он, - ты все время что-то бормотал, но я ничего не мог понять, кроме слов "вонючие миллионы".

- А больше ты вообще ничего не можешь понять и не должен понимать.

- И еще я разобрал слово "чек".

- Да, да, - сказал я, - а сейчас сядь и скажи, о, какой сумме ты думал, предлагая мне... ежемесячную поддержку в течение года? - Я подошел к нему, осторожно взял за плечи и усадил в кресло. Но он тут же поднялся, и теперь мы стояли очень близко друг от друга.

- Я всесторонне обдумал этот вопрос, - сказал он тихо, - если ты не хочешь принять мое условие и приступить к солидным контролируемым занятиям, если ты намерен работать здесь... то, собственно говоря... я думаю, так сказать, двести марок в месяц будет достаточно.

Я убежден, что он собирался сказать "двести пятьдесят" или "триста", но в последнюю секунду произнес "двести". Видимо, мое лицо испугало его, и он заговорил опять так поспешно, что это как-то не вязалось с его обликом денди.

- Геннехольм говорил, что аскетизм - основа всякой пантомимы.

Я все еще молчал. Я просто смотрел на него "пустыми глазами", как клейстовская марионетка. Я даже не пришел в бешенство, я был настолько ошеломлен, что выражение пустоты, которое я всегда с таким трудом придавал своим глазам, стало вдруг совершенно естественным. Отец нервничал, на верхней губе у него выступили мелкие капельки пота. Я не ощутил в первую секунду ни ярости, ни озлобления, ни ненависти, в моих пустых глазах постепенно появлялось сочувствие.

- Милый папа, - сказал я тихо, - двести марок - вовсе не так уж мало, как тебе кажется. Это довольно-таки значительная сумма, и я не намерен спорить, но знаешь ли ты по крайней мере, что аскетизм - дорогое удовольствие, во всяком случае тот, который рекомендует Геннехольм. А он рекомендует скорее строгую диету: много постного мяса и свежих салатов... Правда, самая дешевая форма аскетизма - голод, но голодный клоун... впрочем, и это все же лучше, чем пьяный клоун. - Я сделал шаг назад - мне было неприятно стоять рядом с ним и наблюдать, как капли пота на его лице становятся все крупнее.

- Послушай, - сказал я, - перестанем говорить о деньгах, поговорим лучше о чем-нибудь другом, ведь мы джентльмены.

- Но я в самом деле хочу тебе помочь, - возразил он с отчаянием, охотно дам тебе триста марок.

- Ни слова о деньгах, - сказал я, - лучше я расскажу тебе о самом поразительном открытии, которое мы с Лео сделали в детстве.

- Что ты имеешь в виду? - спросил он и посмотрел на меня так, словно ожидал смертного приговора. Он, видимо, думал, что я заговорю о его любовнице, которой он построил виллу в Годесберге.

- Спокойно! Спокойно! - сказал я. - Знаю, ты удивишься, но самое поразительное открытие нашего детства заключалось в том, что дома у нас никогда не хватало жратвы.

При слове "жратва" он вздрогнул, сделал глотательное движение, хрипло засмеялся и спросил:

- Ты хочешь сказать, что вы не ели досыта?

- Вот именно, - согласился я спокойно, - мы никогда не ели досыта, я имею в виду, не ели у себя дома. До сих пор не понимаю, чем это объяснялось: вашей скупостью или вашими принципами; мне было бы приятней, если бы это объяснялось скупостью... Как ты думаешь, что ощущает, мальчишка после того, как он полдня гонял на велосипеде, наигрался в футбол и наплавался в Рейне?

- Очевидно, у него появляется аппетит, - сказал он холодно.

- Нет, - возразил я, - не аппетит, а волчий голод! Черт побери, с раннего детства мы знали, что мы богаты, баснословно богаты... но "лично нам деньги ничего не давали... мы не могли даже наесться как следует.

- Вам чего-нибудь не хватало?

- Да, - ответил я, - ведь я уже сказал, нам не хватало еды... и еще карманных денег. Знаешь, о чем я всегда мечтал, будучи ребенком?

- Боже мой, - сказал он испуганно, - о чем?

- О картошке, - сказал я. - Но у матери уже тогда был этот "пунктик" с похудением - ты ведь знаешь, она во всем опережала свое время, - у нас в доме не переводились болтливые дураки, и у каждого из них была своя собственная теория правильного питания; к сожалению, ни в одной из этих теорий картошка не расценивалась положительно. Когда вас не было, прислуга варила себе иной раз на кухне картошку - картошку в мундире, круто посоленную, с маслом и с луком; случалось, и нас, детей, будили и под величайшим секретом разрешали спуститься вниз в одних пижамах, и мы набивали себе брюхо картошкой. А по пятницам мы обычно ходили к Винекенам, и там всегда бывала картошка с луком, мамаша Винекен накладывала нам тарелку с верхом. И еще - у нас дома в хлебнице всегда было слишком мало хлеба; ох, уж эта наша хлебница! Я вспоминаю ее с отвращением, с содроганием - в ней лежал этот проклятый хрустящий хлебец или несколько черствых ломтиков булки - черствых из "диетических соображений"... А вот когда ни придешь к Винекенам, у них всегда свежий хлеб; Эдгар сам приносил его из булочной, а мамаша Винекен левой рукой прижимала буханку к груди, а правой отрезала толстые ломти - мы сразу хватали их и мазали яблочным повидлом.

Отец устало кивнул, я подал ему пачку сигарет, он взял сигарету, и я дал ему прикурить. Мне было жаль его. Как тяжело, наверное, впервые в жизни по-настоящему беседовать с сыном, когда тому уже под тридцать.

- Ну и еще тысячи разных вещей, - продолжал я, - например, дешевые леденцы или воздушные шарики. Мать считала, что воздушные шарики - это выброшенные деньги. Правильно. Это действительно выброшенные деньги, но как бы страстно мы ни желали выбрасывать деньги, нам все равно не удалось бы выбросить ваши вонючие миллионы, покупая... воздушные шарики. А дешевые леденцы! Относительно них у матери были свои теории - весьма мудрые и наводящие страх: она доказывала, что леденцы - яд, сущий яд; однако это вовсе не значило, что взамен леденцов она давала нам другие неядовитые конфеты - она попросту не давала нам никаких.

- В интернате удивлялись, - сказал я тихо, - что я единственный никогда не жаловался на еду, я жрал все подряд и находил, что нас восхитительно кормят.

- Вот видишь, - сказал отец устало, - и в этом были, оказывается, свои хорошие стороны. - Его слова звучали не очень-то убедительно и далеко не весело.

- Конечно, - ответил я, - мне совершенно ясна теоретическая и педагогическая польза такого воспитания, но все это были одни теории, педагогика, психология, химия... и убийственная недоброжелательность. Я знал, когда у Винекенов бывают деньги - это случалось по пятницам, а по первым и пятнадцатым числам каждого месяца деньги появлялись у Шнивиндов и Голлератов, и об этом нетрудно было догадаться: каждый член семьи получал что-то особо вкусное - толстый кружок колбасы или пирожное; по утрам в пятницу мамаша Винекен всегда ходила в парикмахерскую, потому что вечером они предавались... ты бы, наверное, назвал это утехами любви.

- Что? - вскричал мой отец, - не имеешь же ты в виду... - Он покраснел и посмотрел на меня, качая головой.

- Да, - подтвердил я, - именно это я и имею в виду. По пятницам детей отсылали в кино. Перед кино им еще разрешалось полакомиться мороженым, так что они отсутствовали по меньшей мере часа три с половиной, и в это время мать возвращалась из парикмахерской, а отец приходил домой с получкой. Сам понимаешь, у рабочего люда квартиры не очень-то просторные.

- Стало быть, - сказал отец, - стало быть, вы знали, почему детей отсылают в кино?

- Не совсем, разумеется, - ответил я, - многое пришло мне в голову позднее, когда я вспоминал об этом... а еще позднее я сообразил, почему мамаша Винекен так трогательно краснела, когда мы возвращались из кино и принимались есть картошку. После того как Винекен перешел работать на стадион, все стало иначе... Он ведь больше времени проводил дома. Мальчишкой я замечал только, что она в эти дни чувствовала себя как-то неловко... и лишь потом догадался почему. Впрочем, при такой квартире - у них была всего одна комната и кухонька, а детей трое... им, пожалуй, не оставалось другого выхода.

Отец был так потрясен, что я испугался, как бы он не счел после этого бестактным вновь завести разговор о деньгах. Нашу встречу он воспринимал трагически, но уже начал слегка умиляться и этим трагизмом и своими благородными страданиями - так сказать, входить во вкус, а раз так, трудно будет вернуть его к тремстам маркам в месяц, которые он предложил мне. Деньги - это почти такая же щекотливая штука, как "вожделение плоти". Никто открыто о них не говорит, никто открыто не думает; либо потребность в деньгах "сублимируется", как сказал Марии священник о "вожделении плоти", либо считается чем-то вульгарным; во всяком случае, деньги никогда не воспринимаются в том виде, в каком они нужны человеку: как еда, как такси, как пачка сигарет или номер с ванной.