Торквато Тассо - Освобожденный Иерусалим Страница 38

ПЕСНЯ ТРИНАДЦАТАЯ

Едва упала кучей пепла башня,Что разгромить должна была Солим,Как чародей Исмен готов пуститьсяНа новые уж хитрости, чтоб прочностьВалов и стен вернее обеспечить,В латинянах отвагу обуздатьИ помешать им вновь построить башнюИль что-нибудь соорудить иное.

Недалеко от ставок христианскихРастет в ложбине старый темный лес:Как мир, такого ж возраста деревьяПространство наполняют мрачной тенью.Как пламенно бы солнце ни сияло,Там сумраки царят, как в те часы,Когда иль ночь у дня, иль день у ночиОспаривают облачное небо.

Но при закате солнечном в лесуСтановится темно, как в преисподней;Глаза не видят ничего, сердца же,Охваченные страхом, холодеют.Ни стадо, ни пастух, ни путник в этуТрущобу отдохнуть не забредут:Ее обходят издали как место,Таящее проклятье и погибель.

И там-то, прилетев на облакахС любовниками гнусными своими,Справляют ведьмы пиршества ночные;Там в образах причудливых одинДругого омерзительней, ужасней,Держа совет лукавый, непотребствомБесстыднейшим природу и любовьНасилуют они и оскорбляют.

Никто из местных жителей и веткуСломать в лесу ужасном не дерзал;Но для своих снарядов христианеБестрепетно рубили в нем деревья.И вот Исмен во тьме безмолвной ночиУкрадкой проникает в эту чащу;Там круг тотчас описывает онИ знаки в нем таинственные чертит.

Снимает обувь он, в круг ногу ставитИ мощные бормочет заклинанья:К востоку и к закату по три разаЛицо он поворачивает, машетТри раза чудодейственным жезлом,Ногой три раза в землю ударяетИ, наконец, ужасные слова,Как будто сил набравшись, произносит:

«Внимайте мне, внимайте, что из светаНизвергнуты во тьму огнем небесным;Что носитесь по воздуху и в немТо бури порождаете, то грозы;Вас, ада обитатели и слугиОтчаянья и смерти, вас зову;Равно зову тебя, кому подвластноТебя же пожирающее пламя.

Блюдите этот лес и все деревья,Которые вверяю вам по счету:Как с телом человеческим душа,Пусть каждый с каждым деревом сольется;И каждый в лес вступивший христианинОт каждого пусть в ужасе отпрянет».Добавил он еще слова другие,Но их ничей язык не повторит.

При этих заклинаньях меркнут звездыИ, облаком прикрывшись, тускнет месяц;Но демонов не слышно и не видно.Тогда Исмен выходит из себяИ восклицает яростно: «Мой голосУж не страшит вас больше, духи ада?И заклинаний, может быть, ещеУжаснее из уст моих вы ждете?

Искусства моего еще я самыхМогущественных тайн не позабылИ языком, искусанным до крови,Еще произнести сумею слово,Которое заставит побледнетьИ, вашего владыку на престоле.Внемлите же! Я… я…» Он продолжал бы,Но чары между тем уж совершились.

Летят к нему толпами злые духи,И те, что реют в воздухе, и те,Что населяют бездны преисподней.Трепещут все еще от повеленьяНе вмешиваться вовсе в распри смертных;Но доступ в лес им не был воспрещен,И здесь, не нарушая воли Неба,Они жильем избрать деревья могут.

Исмен, гордясь успехом чародейства,В Солим идет обратно к АладинуИ говорит: «Отныне, государь,Ты можешь быть вполне спокоен сердцемЗа свой престол; враги возобновитьБессильны разрушительную башню».И вслед за тем рассказывает онО чудесах, в лесу произведенных.

И прибавляет: «Небо нам сулитЕще одно отрадное явленье.Пройдет немного времени, как с СолнцемСойдется Марс в созвездье Льва; на землю,Двойными опаленную лучами,Дождя не упадет тогда ни капли;Не всколыхнется ветром знойный воздух:Вещает все ужасную засуху.

Немало бед произойдет от зноя.Опасности для воинов твоихВ нем нет: в тени, на кровлях, у фонтановОни найдут желанную прохладу;Но христиане будут задыхатьсяВ своей бесплодной, высохшей равнине:И, Небом побежденных, египтянинС лица земли сотрет их без следа.

События спокойно созерцая,Стяжаешь ты победу без войны;Но если все ж черкес высокомерный,Одной резни лишь ведающий славу,Испытывать твою отвагу станет,Его необходимо укротить:Все те бичи, что нам враги сулили,На них же и падут по воле Неба».

Словами чародея убежденный,Уж больше не боится АладинВчера еще его страшившей рати.Растут меж тем вокруг Солима стены;Неутомимо-деятельный сам,Усиленно торопит он работы:В движенье непрестанном пребываютРавно и гражданин и чужеземец.

Тем временем Готфрид благочестивыйПредпринимать не хочет приступ тщетный:Успеха ждет он лишь от новой башниИ шлет рабочих в тот же самый лес,Где добывалось дерево и раньше;Идут они туда с зарей и вдруг,Едва достигнув цели, цепенеют,Охваченные ужасом мертвящим.

Так робкое в тиши и мраке ночиДитя тех самых призраков боится,Что созданы его воображеньемИ уж везде мерещатся ему.И вот в такой неодолимый трепетПовергнуты рабочие, которымЧудовища навстречу вырастаютУжаснее и Сфинкса и Химеры.

Смятенные, растерянные, в станОни бегут обратно в беспорядке,И сыплются забавные рассказыО чудесах, привидевшихся им;Однако же никто рассказам этимНе верит, и Готфрид рабочих сноваТуда же прогоняет под охранойИспытанных в бесстрашии людей.

Идут и те и эти; но едваГустые тени чащи мрачной видят,Как их сердца от ужаса и страхаНеудержимо биться начинают.И все-таки они без остановкиИдут вперед, испуг свой прикрываяОтвагой напускной; и наконецПодходят к очарованному лесу.

Вдруг раздается страшный шум: так ревомВулкан земные недра оглашает;Таков и ветра шум, и стоны волн,О камни разбивающихся в море.И слышатся еще в смешенье дикомРыканье львов, свист змей, медвежьи крики,И волчий вой, и переливы труб,И грозные раскаты громовые.

Рабочие и воины бледнеют;Приметы несомненные весь ужас,Их души обуявший, выдают.Не в силах поддержать в них смелость, разумНе может их самих сдержать покорность:Перед незримой силой отступая,Они бегут, и эту слабость такОдин из них Готфриду объясняет:

«О государь, едва ль из нас найдется,Кто б в этот лес осмелился проникнуть;Весь Ад вооружился для егоЗащиты, и лишь тот бы мог глядетьНа это безбоязненно, чье сердцеОковано тройной броней алмазной:Бесчувственным созданьем надо быть,Чтоб вынести все тамошние звуки».

Внимательно прислушивался к этимПризнаниям Алькаст, Алькаст тот самый,Чья дерзость безрассудная и смерть,И смертных презирает в равной мере:Чудовища страшнейшие, вулканы,И молнии, и бури, все, что естьУжаснейшего в мире, все бессильноПеред его отвагой загрубелой.

С презрительным движеньем и усмешкойОн говорит: «Так я пойду туда,Куда идти не смеет этот воин,И вырублю один весь лес с егоХимерами и снами; не послужатПрепоной мне ни призраки, ни вопли:Не побоюсь и Ада я, хотя быОн выставил все силы на защиту».

И, получив согласье от Готфрида,Пускается он в путь. Уже доходитДо рокового леса он, ужеЕго встречает грозный рев, но, страхаНе ведая, он наконец ступаетНогой на очарованную землю:И вдруг остановиться поневолеОн должен перед огненной преградой.

И языки огня, и клубы дымаСтеною восстают и, окруживВесь лес непроницаемым оплотом,К нему Алькасту доступ возбраняют.В причудливейших образах огоньЯвляется растерянному взоруИ там и здесь: то башнею, то замком,То грозно-сокрушительным снарядом.

А сколько в самом пламени чудовищИ призраков ужаснейших! ОдниЗловещие косые взгляды мечут,Другие угрожают прямо смертью.Алькаст бежит, бежит неторопливо,Как по пятам преследуемый лев;Но все же это – бегство, и впервыеОн страх перед опасностью изведал.

Дивится чувству новому Алькаст,В душе им обретенному нежданно;Сам на себя досадуя за это,Он мучится раскаянием поздним.Подавленный и омраченный, онНа свет уж не глядит высокомерноИ, от людей спеша уединиться,Свою печаль и стыд скрывает в ставке.

Готфрид зовет его к себе: он ищетПредлогов уклониться от свиданья;Но, повинуясь наконец, идет,Все так же головы не поднимая.По сбивчивым ответам на расспросыС трудом добившись истины, ГотфридВ недоуменье молвит: «Что же это?Соблазн иль чудеса?» И продолжает:

«Средь вас найдется ль воин, что посмел быПроникнуть в удивительную тайну,Пойти туда посмел бы и оттудаДоподлинные вести принести?»Прошли и день, и два, и три: пыталисьОтважнейшие воины проникнутьВ ужасный лес; но все бежали прочь,Охваченные страхом и смятеньем.

Тем временем Танкред успел воздатьВсе почести возлюбленной Клоринде:Подавленный и скорбью и тоскоюИ не вполне окрепший, он готов,В тяжелые доспехи облачившись,В опасное пуститься предприятье.Душа бодрит измученное тело,И в силу превращается отвага.

В безмолвии идет он, на угрозыНеведомые глаз не закрывая:Выдерживает зрелище спокойно,Без удивленья слушает весь шумИ чувствует подземные удары.На миг его охватывает трепет;Но все ж он входит в лес, где вдруг емуСтена огня дорогу преграждает.

Колеблется Танкред и рассуждает:«К чему мне здесь оружие послужит?И должен ли я ринуться туда,Где ждет меня заведомая гибель?Бесспорно, если честь велит, не вправеЯ кровь свою щадить, но голос честиВсегда я чутким сердцем отличу;Меж тем оно его теперь не слышит.

Но если я вернусь, что скажет войско?Где для работ мы дерева достанем?Готфрид преодолеть желает всеПрепятствия во что бы то ни стало,И, может быть, другой найдется воин,Отважнее Танкреда?.. Может быть,Лишь видимость одна передо мною?..Вперед!..» – и путь он продолжает смело.

В таком ужасном пламени, однако,Не чувствует он жара никакогоИ сам себе отчета дать не может,Действительно ли призрак перед ним.Пожар вдруг под его ногами гаснет:Взамен нисходит облако густое,Наполненное инеем и мраком;Но вскоре исчезает и оно.

Танкред, хоть изумленный, но бесстрашный,По-прежнему уверенно и твердоВступает в нечестивый этот лес,Все уголки исследуя попутно;Но никаких он больше ни чудовищ,Ни призраков перед собой не видит:Вперед его движенье затрудняетЛишь полная извилин гущина.

Так шаг за шагом, наконец, поляныОн достигает, посреди которойВеличественный в виде пирамидыРастет уединенно кипарис.Он к дереву идет и на кореТаинственные знаки примечает,Такие же, как некогда взаменПисьмен употребляли египтяне.

Средь чуждых начертаний он нежданноСирийские находит и читает:«О воин безрассудный, что дерзнулСвои шаги направить в царство смерти,Будь милостив и не тревожь приютаНесчастных, что навеки лишеныСияния небесного; войноюЖивым идти на мертвых не пристало».

Пока Танкред пытается проникнутьВ значенье слов загадочных, с шуршаньемВдруг пробегает ветер по листве;А вслед за тем, сливаясь в хор унылый,Из тайников лесных к нему и вздохиИ стоны, как от лютых мук, несутся:И в сердце вызывает этот хорТо ужас, то печаль, то состраданье.

В конце концов он вынимает мечИ кипарис разит что есть в нем силы.О, чудо! Из коры струей тягучей,Окрашивая землю, льется кровь.Герой дрожит; но, вскрыть желая тайну,Удар он повторяет с той же мощью:Тогда к нему протяжные стенанья,Как будто из могилы, долетают.

Потом он слышит голос: «Ах, Танкред!Остановись! Жестокой раной, варвар,Недавно разлучил меня ты с телом,Которое так дорого мне было;Зачем еще и дерево терзаешь,Судьбою мне назначенный приют?Иль хочешь ты, жестокий, и в могилеНад прахом ненавистным надругаться?

Клоринда – я; и не одна я в этомЛесу теперь живу: и христианеИ мусульмане – все, что под стенамиСолима пали, силой тайных чарСюда заключены; здесь все деревья,Что видишь ты кругом, живут и дышат;Во всем лесу не сможешь ты срубитьИ ветки, чтоб не сделаться убийцей».

Больной, когда драконы и химерыПриснятся вдруг ему, хоть в них не верит,Но все ж боится их и в глубинеДуши, наполовину убежденныйВ обмане чувств, все ж делает усильяБежать от наводящих страх чудовищ:Так бредням поддается и герой,Хоть борется рассудок здравый с ними.

Под властью чувства мощного егоВстревоженное сердце холодеет;В невольном, непредвиденном движеньеМеч из руки дрожащей выскользает,И чудится ему уже КлориндаС упреком на губах похолодевших:Не в силах он на кровь ее смотретьИ скорбные ее стенанья слушать.

Так мужество, которое не толькоОпасности страшнейшие, но дажеИ смерть была не в силах возмутить,Сдалось перед обманчивою тенью,Прикрывшеюся именем заветным.Далеко отнесло порывом ветраУпавший меч: владелец побежденныйЕго, из леса выйдя, поднимает.

Не смеет возвратиться он, не смеетВновь посягнуть на пагубную тайну.К Готфриду он является тотчас жеИ, с силами собравшись, держит речьТакую: «Государь, тебе по честиВсе чудеса я подтвердить обязан;И адский шум, и призраки – все это,Хотя невероятно, так и есть.

Передо мною вдруг возникло пламя,Весь лес как бы стеною охватив,Чудовища мне преградили доступ,Но я преодолел препоны эти:Орудия, чудовища, огонь —Все сгинуло; потом еще я видел,Как зимний иней и ночная тьмаВнезапно днем сменились лучезарным.

Сказать ли мне? Живут и говорятВо всех деревьях души человечьи;Я слышал, да, я слышал эти звуки,Что сердце мне терзают до сих пор.Когда мечом ударишь, как из раныТелесной, кровь оттуда льется… Нет,Я в слабости своей сознаться должен.Нет… я и ветки там сломать не мог бы».

Сказал. Меж тем Готфрид благочестивыйСреди наплыва мыслей сам не знает,На что решиться: самому ль вступитьВ бой с чарами лесными напоследок,Иль разыскать подальше лес, в которомДеревьев нарубить бы можно было;Но тут его пустынник извлекаетИз глубины раздумья, говоря:

«Брось смелые намеренья! ИнаяРука в деревьях чары одолеет.Уж судно роковое парусаСпускает на пустынном побережье;Тот воин, что победу нам доставит,Постыдные уж цепи разорвал:Сион под нашей властью будет скоро,И сарацин испустит вздох последний».

Лицо его все в пламени, и голосСильнее, чем у смертного, звучит;Готфрид надежде новой предается,В душе пылая рвеньем небывалым.Меж тем, вступив в созвездье Рака, солнцеЖжет землю нестерпимыми лучами;От зноя изнемогшие, к трудуУж никакому люди не способны.

Бессильно звезд, земле благоприятных,Влияние спасительное; звезды,Несущие лишь беды и напасти,Одни преобладают в небесах:Живое все становится добычейНещадно пожирающего зноя;За днем горючим ночь гнетет и давит,И новый, злей, ее сменяет день.

Восходит солнце утром не иначе,Как скрытое кровавыми парами,Предвестниками гибельного дня,И не иначе вечером заходит,Как в пятнах красноватых, предвещаяТакой же день ужасный и на завтра.Так день за днем насущная бедаУверенность дает в беде грядущей.

Под жгучими лучами засыхая,Со стебля осыпается цветок,Желтеет лист, трава, сгорая, чахнет,Земная разрывается кораИ родники живые иссякают.Небесный гнев карает всю природу,И даже облака – не что иное,Как лишь воспламененные пары.

Зияет черной печью свод небесный,И не на чем остановиться глазу;Прохладный ветер, скованный, притихВ своих пещерах; воздух неподвижен:По временам лишь знойное дыханьеПустыни африканской донесетсяИ, всколыхнув его слегка, лишь пущеУдушливой струей воспламенит.

Бесследно сожжены ночные тениПалящим блеском дня: ночной покровНасыщен вредоносными парамиИ пламенем комет, скиталиц мира.О бедная земля! Тебе в росеЖестокое отказывает небо;Твои цветы и травы, умирая,Напрасно ждут Авроры чистых слез.

На крыльях ночи к смертным не слетаетИ мак на них не сыплет сладкий сон;Они к нему взывают голосамиУгасшими, но глух он к их моленьям.Из этих всех бичей страшнейший, жажда,Нещадно пожирает христиан:Отравленные варваром фонтаныБолезни лишь приносят им да гибель.

Сокровищница вод кристально-чистых,Теперь уж оскудевший СилоамВ беспомощно-медлительном теченьеЕдва свой путь песчаный орошает.Что в нем! И Эридана в половодье,И Ганга, даже Нила самого,Дарящего Египту удобренье,Едва ли бы для христиан хватило.

И в их воображенье воспаленномВидения былого воскресаютИ те ручьи, что, серебром сверкая,Струились в мураве, и родники,Змеившиеся резво по полянам;Но радостные некогда картиныПитают в них отчаяние толькоИ жалобы усугубляют их.

Те воины, что до сих пор природуВо всех ее препонах побеждали,Не гнули спин под тяжестью доспеховИ смело вызывали смерть на бой,Теперь отягощают землю сами,Лишенные и мощи и отваги:Неведомый огонь течет в их жилахИ злобно жжет и пожирает их.

Скакун, утратив гордость, изнываетНад жалкою безвкусною травою;Нетверд он на ногах, и головаБеспомощно на стройной шее виснет.Не чувствует он больше жала славыИ собранных не вспоминает лавров;Его как шелк лоснившаяся кожаТеперь – лишь груз постылый для него.

Хозяина и дома знать не хочет,Как будто и забыл их, верный пес;В пыли бессильным телом разметавшисьИ не переставая задыхаться,Старается он тщетно успокоитьВнутри его сжигающее пламя:Тяжелый воздух вместо освеженьяСильнее только легкие гнетет.

От зноя так земля изнемогала,И гибли смертные на ней. ЗабывИ думать о победах, христианеПоследних опасаются несчастий.Со всех сторон в их стане раздаютсяЛишь жалобные возгласы: «На что жНадеется Готфрид? Чего он ждет?Чтоб и следа от нас тут не осталось?

Где силы он возьмет, чтоб одолетьТвердыни вражьи? Где на то снаряды?Иль мало было знамений? И гневаНебесного он видеть не желает?А между тем все эти чудеса,Чудовища и призраки все эти,И пламенное солнце напоследокНам на него указывают ясно.

Презренный, низкий сброд, каким он насСчитает, без сомнения, должны лиМы все до одного погибнуть, лишь быЕму сберечь и скипетр и корону?Он упоен своей верховной властью;Однако стоит ли она и счастьяИ жизней тех народов, что емуОбязаны покорностью безмолвной?

Э, вот он, муж благочестивый, вотПрославленное милосердье! Варвар!Чтоб суетным почетом наслаждаться,Соратников своих он забывает.Фонтаны и ручьи для нас иссохли;К нему ж течет вода из Иордана,И с ней мешая критское вино,Среди друзей он за себя спокоен».

Латиняне так ропщут; в то же времяВ уме своем решает грек коварный:«Зачем мне гибнуть здесь? Зачем мне ждать,Чтоб никого из наших не осталось?Пусть, если хочет, роет здесь могилыСебе и всем латинянам Готфрид!»Решил и под покровом ночи темнойУкрадкой удаляется из стана.

Побег его наутро уж не тайна,И многие прельщаются примером:Пришедшие сюда за Адемаром,Клотарием и прочими, когоНет более в живых, теперь считаютСебя освобожденными от клятв:Все думы их направлены к побегу,И некоторых нет уже с рассветом.

Готфрид и слышит все, и видит. Мог быВооружиться он верховной властью,Но строгих мер душа его не терпит;Он руки поднимает к небесам,В них взор, горящий рвением, вперяетИ с верою, что двигает горамиИ обращает вспять движенье рек,Смиренную мольбу возносит Богу:

«О Господи и Отче мой! В пустынеТы ниспослал росу народу с неба,Дал смертному Ты власть извлечь из камняСтрую воды: яви же мощь СвоюИ нам! Прости нас, духом ослабевших,И голосу лишь милосердья внемли!Мы – воины Твои, и хоть за этоНас, грешников, помилуй и спаси!»

Мольба взлетает быстро к небесам.Предвечный внемлет ей и благосклонноНа воинов измученных взирает;Он хочет положить предел напастямИ говорит: «Сражаясь за Меня,Они уж испытали бед немало.И Ад и мир, соединясь, и силуИ хитрость проявляли против них.

Повелеваю Я: да воцаритсяОтныне в той стране порядок новыйИ да откроет воинам МоимСудьба отныне путь к одним удачам.Пусть дождь польет; пусть возвратится в станИз стран чужих непобедимый воинИ явится затем лишь египтянин,Чтоб довершить его триумф и славу».

И задрожал от голоса ЕгоНебесный свод, и всколыхнулся воздух,И дали отклик трепетом покорнымИ океан, и пропасти, и горы;И молнии заискрились внезапно,И гулко пронеслись раскаты грома:Восторженными криками весь станПриветствует ниспосланную милость.

А тучи все сгущаются; уж это —Не плотные земные испаренья:Они на землю сходят прямо с неба,Открывшего все родники свои.Нежданно ночь вселенную объемлет,Малейший проблеск света поглощая;Неудержимый дождь ручьи поитИ быстро всю равнину заливает.

Так знойным летом птицы водяныеНа берегах иссохших ждут дождя:Неистовыми криками как будтоЗовут его и крылья расстилают,Чтоб первых даже капель не лишиться.И хлынул дождь, и птицы уж в водеНыряют, выныряют, вновь ныряютИ сладкой упиваются прохладой.

И так же христиане с ликованьемСбирают дар небес, струю живую:Спешат наполнить ею чаши, шлемыИ жадными ее глотками пьют.Одни лицо окатывают ею,Другие в ней полощутся руками;А кто предусмотрительнее, теЕе запасы делают в кувшинах.

Иссохшая, бесплодная земляВ раскрывшиеся недра столь же жадноЖивительную впитывает влагуИ ходами, сокрытыми для взора,Ее распространяет в глубине;Она же, там круговращаясь, вскореПитательной струей былую свежестьИ жизнь вливает в травы и в цветы.

Природа возрождается и крашеСтановится, чем ранее была:Так юная красавица, лекарствомСпасенная от угрожавшей смерти,Вновь розы видит на своих щекахИ, быстро забывая о болезни,Уборы за уборами меняет,Сама собой и тешась и любуясь.

Иссякли наконец потоки неба:Вновь солнце появляется на немИ кроткими весенними лучамиЛаскает к жизни вызванную землю.О вера, добродетелей царица!Порядок изменяешь ты времен,Мятежный успокаиваешь воздухИ над судьбой враждебной торжествуешь.

ПЕСНЯ ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ