Федор Кнорре - Без игры Страница 39

— Сто пятьдесят с приветом? — обрадованно, по привычке развязно-шаловливо, спросила Дуся. Не отрываясь от него взглядом, протянула назад на ощупь руку за бутылкой. — Еще не сбесился там один в лесу? Погоди, сбесишься.

Он смотрел на ее руки, как они наливали, как всегда, сверх меры ему водку из стакана в стакан, и вдруг понял, что пришел сюда по привычке, что ли. Или по ошибке.

— Съемки-то у вас наконец кончились? Уехали?

— Возятся еще. Во дворе монастырском чего-то ковыряются.

Она была как справочное бюро. Все городские новости так или иначе проходили через нее.

— Наборный все еще около съемок толчется, наверно?

— Нет, сегодня ведь суббота, значит, он газету выпускает. По субботам он дежурный... А я с утра тут троих клиентов, едва выперла. Вот уж надоели, только хлебнут, сейчас опять схватятся, идиоты, в спор, что такое есть Сарбернар!.. Об заклад бились, до двух литров. И тогда Хвазанов приволок книжку и тычет в нос: действительно, там портретик в рамочке и подпись как будто правильная, Сарбернар. Два литра выиграл. А после — хуже: Суглинков, кривоносый, приводит двух свидетелей, что была и у Лазебникова Динка, собака, тоже подлинный Сарбернар, хотя он ее потом увез. Крыть нечем. Тоже два литра выиграл. Тут я их выгнала, они где-нибудь под кустом все четыре вместе пропивают, черти... Ну, идиоты?..

— Ладно, — остановил ее Тынов, — ты мне потом все доскажи. Я это на обратном пути дослушаю лучше. Ладно? Мне к Наборному заглянуть!

Он поднялся по скрипучей лестнице на второй этаж деревянного дома, где помещалась редакция газеты. В коридоре было безлюдно, тихо, только голос Наборного за закрытой дверью бушевал. Жизнь в районной газете была довольно тихая, но когда представлялась малейшая возможность, он бушевал, окунаясь в клокочущую бездну кипучей, нервной, лихорадочной жизни той воображаемой газеты, с ее телетайпами, ночными звонками, сенсациями и катастрофами, мечта о которой все еще тлела в его душе, несмотря на то (или именно потому) что было ему уже за пятьдесят и он давно уже осел, обзавелся семьей, друзьями и родней в своем районе.

Он стоял без пиджака, в старомодных подтяжках, кричал в телефонную трубку. Большим пальцем он подцеплял лямку на груди, далеко оттягивал ее и вдруг разом отпускал. Она громко щелкала, и тогда он хватался за трубку обеими руками. Потом, как бы в соответствии с напряжением разговора, снова начинал оттягивать и спускать резиновую тетиву подтяжек.

— ...что? Что?.. почему он позвонил именно в редакцию? Дурак, вот и звонит в редакцию... Ну вот, теперь я передам вам. Всё? Все!

Он бросил трубку и в изнеможении вытер сухой лоб платком. Тынов смотрел на него с порога, сдерживая усмешку.

— Что ты тут разбушевался? Со двора слышно.

— Ах, это ты? — не сразу остывая от запальчивого крика и возвращаясь в тихую районную субботу, отозвался Наборный.

— Сенсация? ЧП?

— Да! — с достоинством, вызывающе сказал Наборный. — Да!.. Но лучше бы ее не было. Минуточку! — Он опять схватился за трубку, вызвал номер и напряженно стал ждать. Два раза щелкнул подтяжкой и тихо отложил трубку. — Не отвечают. Наверное, уже вылетели. Ты никуда не торопишься?

«Вот уж нет», — подумал Тынов и пожал плечами.

— Тогда пойдем со мной вместе, сходим на место действия... ну, в аэропорт. Я должен проследить с места событий, еще успею тиснуть в последние известия по району. Пошли, пошли, вернемся вместе, посидим, сдам номер, ко мне зайдем выпьем того или иного чаю.

— Куда ты меня, желтая пресса, тянешь?

Что такое «аэропорт», он знал. Взлетно-посадочная площадка с деревянным павильоном, похожим на длинную будку.

Они уже шагали по улице. Наборный рассказывал довольно громко, но таинственно, все время дергая за рукав Тынова, подтаскивая его, ради секретности, к себе поближе. Это было у него еще от «той» газеты, где сенсации хранятся в строгой тайне, чтобы взорваться, как бомба. Раза два из оттопыренных карманов пиджака у него вываливались небрежно засунутые туда пачки каких-то газет. Он на ходу подбирал их с тротуара и, не глядя, засовывал обратно, продолжая говорить:

— Понимаешь, этот баран, этот овцебык и кретин, лесник с Долгой Поляны, — ты знаешь пост на Долгой Поляне? — ну, вот. Сам он там где-то с пожарным отрядом. И вот этот болван вдруг названивает к нам в редакцию. По телефону откуда-то из сплавконторы, что ли? Сообразил вдруг, что у него на Поляне, в сторожке, семья осталась и сидит... Жена, понимаешь, и мальчик... или девочка, и, главное, корова, на корову он особенно напирал. Ему, конечно, приказали семью вывезти, а тут дождь! Он и понадеялся. А дождь попрыскал и хрю! И вот теперь сукин сын названивает — ах, караул, туда ни пройти ни проехать... Да, да, он в сплавконторе, добрался туда, и сидит сейчас, и названивает. И куда? В редакцию! Вспомнил, что семья!.. Ну, я передал куда надо, сказали, пошлют туда самолетик. Он сейчас уже туда вылетел.

— А мы туда зачем премся?

— Посидим, подождем, с чем он вернется... Ты же знаешь пост на Долгой Поляне?

— Был там раз... Так, по карте, знаю. Километров сорок, на той стороне реки.

— Пойдем, пойдем, ты меня не бросай, посидим, походим часок. Сводки о ходе борьбы с пожаром мы в газете каждый день печатаем. А тут живой эпизод... Но остолоп-то каков? В газету! Напечатать, что после проверки жалоба на пожар подтвердилась, что ли?

За старинной монастырской стеной вдруг вспыхнуло живое голубое сияние. Среди бела дня полыхнуло, плеснуло по белой известковой стене храма и осталось чудном гудящим заревом. Шла съемка.

Они оба остановились. Стоило обойти угол монастырской стены, заглянуть сквозь решетчатые кованые ворота, войти в калитку, и сразу окунешься в этот сияющий, ослепительный мир. Только минуту ясно и четко ее увидеть, потом закрыть глаза, отвернуться и уйти. Еще больней будет, но это не беда, он же не удовольствия, не покоя ищет, пускай. Ему бы только взглянуть еще разок, спокойно, без помех, чтобы унести с собой, что увидел. Все равно — будет она в парчовом сарафане с кокошником или в будничном платьишке. Она может его и не заметить, пускай, даже лучше. Только взглянуть внимательно, чтоб потом навсегда осталось, что вспоминать.

— Может быть, заглянем туда? Так, на минутку?

Наборному и самому хотелось. Он поколебался, почти соглашаясь. Без него туда соваться было совсем нелепо: могли просто не пустить или отогнать прочь, окриком, со съемочной площадки, и она, занятая своей работой, сосредоточенная, только досадливо обернулась бы, кинув отсутствующий взгляд, — «чего еще этот явился?..».

— Успеем еще, заглянем попозже! — бодро решил Наборный, и они пошли дальше. — Тебе на почте опять какое-то письмо. Не брал? Ясно. Ты хоть из тех, прежних, хоть одно распечатал?.. Честное слово? Ни одного? Ну, знаешь, я про тебя напишу новеллу: «Человек, который не распечатывает писем». Ведь целый год уже, а? Нет, брат, ты эдак окончательно превратишься во что-нибудь такое: неандертальца, каннибала или аборигена, честное слово, так нельзя... Вот я приду к тебе и сам распечатаю. А?

— Печатай. Мне наплевать. Ничего мне интересного там быть не может.

Свернув с дороги, наискосок через березовую рощу вышли на просторный загородный луг. В те времена, когда тут держали еще коров, это был выгон для скота.

Около старого двухместного самолета паслась коза.

Наборный ахнул и схватил Тынова за руку:

— Что же это такое? Он стоит!.. С ума они сошли, что ли? Ваня! — медленно, от волнения на согнутых ногах, он побежал к аэровокзалу — длинному павильону сарайного вида, но с двумя колонками у входа.

В жилом отсеке стояли, как в казарме, в ряд с одинаковыми интервалами четыре койки, со шкафчиками у изголовья.

Два мужика спали вповалку на койках. На стене, не переставая, звонил телефон.

Наборный всплеснул руками, схватился за голову и вдруг с ожесточением набросился на мужика, тяжело храпевшего, уткнувшись носом в серую подушку.

— Хвазанов! Ах, сволочи... Телефон звонит! Вставай, мерзавец!

Тынов, стоя в дверях, равнодушно наблюдал за тем, как Наборный трясет, дергает и наконец с трудом переворачивает лежащего. Сперва на бок, потом, ухватившись за свесившуюся с койки босую ногу, на спину.

— A-а, вот это кто! Красавец! — брезгливо усмехнулся Тынов. — Чего ты над ним надрываешься?

— Как чего? — Наборный прерывисто дышал от борьбы с бесчувственным телом. — Как чего? Да это же Хвазанов, ну, съемочной группе его самолет выделили, вон он стоит. Хорош пилот, скотина, ведь ему лететь нужно... Как на грех, директор съемочной группы ему два выходных, кажется, дал... Ну, что с ним делать, ведь его и на ноги не воткнешь!

Он в отчаянии оглядывался, не зная, на что решиться. Котелок с сырой картошкой стоял на столе. Придерживая ладонью, чтоб не вывалились картошки, Наборный слил всю воду из котелка прямо на морду Хвазанову. Тот захрипел, когда вода залилась в горло. Послышался мерзкий звук пьяного откашливания.