Поэмы 1918-1947. Жалобная песнь Супермена - Владимир Владимирович Набоков Страница 39

Из этого письма между прочим следует, что в «Солнечном сне» не стоит видеть сугубо автобиографическое иносказание: в Ивейне — самого Набокова, а в Нимфа-не — его невесту Светлану, поскольку, например, образ ее матери в поэме, «холодной, прямой», осуждающей союз дочери с «мечтателем», не напоминает «очаровательную» Клавдию Зиверт.

Согласие на помолвку, однако, было дано с условием. Выпускник Кембриджа поэт и переводчик Набоков должен был найти в Берлине место, которое позволило бы ему содержать семью. Из этого ничего не вышло: служба в немецком банке продлилась всего три часа, других попыток позаботиться о будущей жене, кроме туманных планов сочинения выгодных киносценариев, предпринято не было, и когда однажды 9 января 1923 года он, как обычно, зашел к Зивертам, ему объявили, что он нарушил условие и помолвка расторгнута36.

Светлану услали в Бад-Киссинген, и на этот раз Владимир уже не мог сопровождать ее. О том, что он тогда же, в январе, написал несколько горьких стихотворений, хорошо известно, но до прочтения рукописи «Солнечного сна» трудно было представить себе всю глубину его отчаяния. «Глухота» Нимфаны потрясает Ивейна меньше, чем ее решение оставить его и ее поспешное бегство из их уединенного шатра. Услышав «последний звук, последнее бряцанье / удил» коня, уносящего Нимфану «назад, назад, в обычный мир», он погружается в долгое беспамятство, от которого ему не суждено оправиться. В финале поэмы Набоков сохраняет надежду, хотя бы литературную, на то, что волновавшая его героя незримая женщина, идущая к нему навстречу по лестнице широкой, «воздушная, в шафрановых шелках», — это она, Нимфана, «знакомая и сказочно-чужая», ее потусторонний идеальный образ, но в берлинской реальности Набоков ждал напрасно и, так и не дождавшись возвращения своей Светланы, 23 августа написал эпитафию к их несостоявшейся жизни вдвоем:

Блистанье твоего ланцета

мне помнится, любовь! Сперва:

боль, ожиданье. В брызгах света

шумела за окном листва.

Но холод приторный эфира

мной длительно овладевал:

гул ускользающего мира —

и в бездну бархатный провал…

………………………….

Вздох, — и вернулся я к напевам,

журчаньям, шелестам листвы;

но на груди, вот тут, — под левым

сосцом, — невынутые швы.

И люди шепчутся, глазея

на мертвую мою мечту

в стеклянных сумерках музея,

где сердце выцвело в спирту37.

Его знакомство с Верой Слоним произошло 8 мая 1923 года на эмигрантском балу, за два дня до его отъезда на юг Франции, на ферму друга семьи, в Домен де Больё. Вернувшись 19 августа в Берлин (четыре дня спустя он сочинит приведенные стихи) и разыскав Веру, он свяжет с ней свою судьбу, благодаря чему (как он сам позднее признался Алданову) сможет сочинить свои первые романы и превзойти всех молодых эмигрантских писателей. Но и годы спустя рана от расторжения помолвки с юной Светланой продолжала саднить. В его карманном дневнике за 1968 год можно разобрать запись от 27 июня: «Снилась опять Светлана». Далее следуют стихи, три четверостишия, тщательно вымаранные.

Изучавший в Кембридже кроме прочего старинную европейскую литературу, Набоков избирает для своего героя имя одного из рыцарей короля Артура, которому посвящен роман Кретьена де Труа «Ивейн, или Рыцарь со львом» (ок. 1176–1181). «Король чернобородый», с которым набоковский Ивейн сражается в шахматы, напоминает о владельце волшебного источника Черном рыцаре, побежденном легендарным Ивейном в поединке (подразумевал ли Набоков здесь линию к зачаровавшему его героя волшебному месту в степных владениях чернобородого короля?). Любовная драма набоковского героя также пересекается в различных плоскостях с историей Ивейна: в замке поверженного им Черного рыцаря он влюбляется в прекрасную Лодину, женится на ней и уезжает на турниры, дав обещание вернуться ровно через год. Клятвы своей он не сдерживает. Отвергнутый своей дамой сердца, Ивейн теряет рассудок, покидает двор и превращается в одичавшего безумца. Артуровскому Ивейну, в отличие от героя «Солнечного сна», уготовано еще многое — он будет излечен от безумия бальзамом феи Морганы, совершит великие подвиги, вернется к волшебному источнику и вновь обретет милость Лодины. Поэму можно прочитать и как развернутую метафору из стихотворения Владислава Ходасевича «Психея! Бедная моя!..»: «Простой душе невыносим / Дар тайнослышанья тяжелый». Именно так Нимфане и лаолянским мудрецам из переулка Чисел тайнослышанье Ивейна оказывается недоступным. Берлинское издание сборника Ходасевича «Тяжелая лира» с этим стихотворением увидело свет в конце 1922 года и, вполне возможно, направило замысел Набокова. Что Ивейн считал единственным в своем роде безумием и чего стыдился, было на самом деле редким и тяжелым даром, позволявшим ему не только зреть незримое, но и побеждать в узорной игре, в которой другой гибнущий в конце книги гений, Александр Лужин, находил неизведанные глубины и прозрения.

Прямая от пушкинского эпиграфа к строкам пушкиниста и поэта Ходасевича («потомка Пушкина по тютчевской линии», как Набоков позднее скажет в посвященном ему эссе) проводится автором «Солнечного сна» естественно и уверенно, она тянется из этого раннего тематического ядра в «сказке» к знаменитым «Поэтам» — одним из его последних написанных в Париже стихам, и затем пунктирно продолжается в Америке в 1940–1950 годах, и вновь в Европе, вплоть до его последнего оконченного романа «Взгляни на арлекинов!» (1974). До сих пор первым значительным сочинением, началом Набокова, проложившем все главные пути к его контрапунктному искусству и двуплановым композициям, считалась «Трагедия господина Морна», оконченная в январе 1924 года, на заре его нового ослепительного увлечения и новых надежд, перешедших в большую любовь и грандиозную литературу; теперь же, после расшифровки и публикации рукописи «Солнечного сна», открылись неизвестные переходы и галереи к самой «Трагедии», выросшей из этого более раннего замысла, сохранившей сказочный сюжет, кольцевую композицию, тему потустороннего сновидца (Иностранца)38 и образ увлеченной балами красавицы (Мидии). Подобно Нимфане, Мидия оставляет «волшебника» Морна, однако лишь после того, как он утрачивает свой творческий дар, благодаря которому и существовала блестящая столица его королевства.

Рукопись «Солнечного сна» Набоков, по всей видимости, уничтожил. Несмотря на то, что в американском архиве писателя многие его поэмы и стихи 20‐х годов отложились в автографах, машинописях и в переписанных рукою матери или жены тетрадях, другого текста «Солнечного сна», рабочих материалов или черновиков к нему нам отыскать не удалось. К счастью, поэма переписана хотя и не вполне аккуратно и разборчиво, но от начала и до конца, что можно считать большой удачей, учитывая ее длину и