Стэн Барстоу - Любовь… любовь? Страница 4

Потом дядя Уильям, старший брат Старика, подошел к нему и сказал:

— Вот уж не знал, Артур, что ты у нас такой оратор, право, не знал…

— Я и сам этого не знал, — сказал Старик и добавил: — Я не очень глупо выглядел, как по-твоему? А то, если я свалял дурака, достанется мне от Люси.

— Глупо выглядел?! Да твоя речь — самое замечательное событие в нашей семье за много лет!

И похоже, что все так думают. За исключением тетушки Агнессы, которая приняла все сказанное Стариком на свой счет, распетушилась и отбыла восвояси. «Ну и скатертью дорога старой злыдне», — думаю я.

Итак, пир продолжается, и мы съедаем все, что осталось от свадебного обеда, и вообще все, что есть в доме, а покончив с едой, решаем позабавиться. Теперь слово принадлежит дяде Джорджу. Он такой, что кого угодно расшевелит, наш дядя Джордж. Его излюбленная игра — завязать вам глаза и заставить валять дурака перед всем честным народом. То и дело раздается смех, и никто не обижается, когда тебе всаживают булавку в зад или тычут лицом в пирог с лимонным кремом, — что же тут такого, просто милая семейная шутка. Когда это начинает немного надоедать и все уже нахохотались до слез, дядя Джордж, демонстрируя многогранность своих дарований, садится за пианино и аккомпанирует составленному наспех хору. Затем Старика заставляют притащить свой тромбон, и он играет «Лишь песня в сумерках» и свою любимую «Благослови же этот дом». Когда он берет самую высокую ноту, с треском лопается электрическая лампочка, разбрызгивая по всей комнате осколки стекла. Я слышал, что от пения одного певца разлетелась вдребезги винная рюмка, но никогда еще, не слыхал, чтобы от игры на тромбоне лопались лампочки. В темноте начинается неразбериха, писк и визг, пока, чиркнув спичкой, я не отыскиваю новую лампочку.

Однако около половины девятого веселье постепенно затухнет, потому что многим предстоит проделать изрядный путь; начинаются поиски пальто и шляп, рукопожатия и поцелуи, рождественские пожелания, и вот около девяти часов среди разгрома остаемся лишь мы да еще дядя Уильям с тетей Эдной, которые решили у нас переночевать. Минуты через две юный Джим отбывает в постель.

— Как после футбольного матча, — говорит, озираясь по сторонам, наша Старушенция. По всей комнате в беспорядке стоят стулья, в том числе и соседские. На полу валяются подушки, всюду пустые рюмки и полные окурков пепельницы. Огонь в камине почти потух — под конец всем и без того было очень жарко, — а накурено так, что хоть топор вешай. Я нагибаюсь, чтобы поднять рюмку, пока ее никто не опрокинул, и обнаруживаю в ковре прожженную окурком дыру. Однако я помалкиваю, считая, что наша Старушенция успеет узнать об этом и завтра.

— Ну как, свыкаешься понемногу с тем, что в семье у тебя на одного стало меньше? — через некоторое время спрашивает тетя Эдна.

— Это, знаешь ли, не так-то просто. И конечно, мне будет ее не хватать. Она ведь у нас хорошая девушка, Кристина. Всегда была хорошая… Но настало время и ей обзавестись семьей. У многих в двадцать семь лет уже дети есть и даже школьного возраста.

— Она, по-моему, за славного парня вышла, — говорит дядя Уильям.

— Да, Дэвид — отличный парень. Лучше трудно сыскать. Ей будет хорошо с ним, на этот счет я ни минуты не беспокоюсь.

— И так ладно говорит, — замечает тетя Эдна. — И такой воспитанный.

— Он ведь с образованием, Дэвид-то, — вставляет Старик, как будто этим все сказано. — С образованием.

— И нисколько этим не кичится, — добавляет Старушенция, — Да, лучшего мужа нашей Крис мы бы и желать не могли.

Тут тетя Эдна бросает взгляд в мою сторону, а я забрался в качалку, слушаю, наматываю себе все на ус и молчу.

— Что ж, теперь очередь Виктора, — говорит она.

Я очень люблю тетю Эдну, но, право же, иной раз зря она сует нос в чужие дела.

— Нет, мы еще не скоро будем пировать на свадьбе у Виктора, — говорит наша Старушенция, точно меня тут и нет. — Ведь ему и двадцати одного года не стукнуло, еще не время обзаводиться семьей. Да он как будто и не ухаживает ни за кем. Правда, я, наверно, последняя узнаю об этом. Но все равно — я за него не беспокоюсь. Дай бог, чтоб все парни были такие положительные и степенные. Вот Джим, тот меня иной раз тревожит. Понимаете, все время учится. Совсем голове отдыха не дает. Хочет быть доктором. Конечно, чтобы поступить в колледж, надо, видно, много работать, но он все равно перебарщивает. Как-то ночью — вот поверишь, Эдна, ей-богу, не вру — захожу к нему в комнату, а он сидит в постели, весь книгами обложился и крепко спит. Да как крепко-то! Понимаешь, он и ночью не может со своей наукой расстаться. Мозг у него нисколько не отдыхает, все работает, работает. Не нравится мне это. И растет он больно быстро, а здоровья настоящего нет, не то что у Виктора. Тот у нас с самого рождения был силен как лошадь. Ничем никогда не болел, кроме, конечно, тех болезней, какие бывают у всех детей, да еще вот раз упал на рельсах и раскроил себе голову.

Тетя Эдна поворачивается и с улыбкой, любовно на меня смотрит. Я подмигиваю ей, а она — мне.

— Джим в самом деле сильно вырос с тех пор, как мы видели его в последний раз, — говорит она.

— Ну да, растет он быстро, а силенок-то мало. Вся сила у него уходит в мозг, а не в мускулы. Я уже решила, что схожу с ним к доктору после праздников и посоветуюсь.

— Если учение ему в охотку, значит, все в порядке, — говорит дядя Уильям. — Он очень умный парень, это сразу видно, а такие ребята, если голова у них ничем не занята, становятся непоседами, шалыми. Я бы на твоем месте, Люси, за него не опасался. С доктором поговорить, конечно, можно, а тревожиться нечего.

— Тебе хорошо говорить, Уильям, но когда у тебя дети, как о них не волноваться. Тут уж ничего не поделаешь.

По-моему, Старушенции не следовало бы так говорить, потому что у дяди Уильяма и тети Эдны нет детей, и, как мне кажется, они частенько горюют об этом.

— Мы, конечно, вовсе не хотим, чтобы он что-то упустил в жизни, — говорит Старик. — Только бы хватило у нас средств поддержать его, пока он сам не начнет зарабатывать. С Кристиной дело было проще — она получала стипендию, но, когда человек изучает медицину, тут, говорят, стипендия — капля в море. — Он сует руку в карман за трубкой и табаком и вспоминает, что в буфете лежит большая коробка сигар. — А ну-ка, Уильям, — говорит он, — угощайся. Это мне Дэвид купил. Молодец он, верно?

— Очень даже, Артур. — Дядя Уильям берет сигару и нюхает. — А я уж подумал было, что ты сам себя так балуешь.

— Ну и зря подумал, — говорит Старик. — Я не из тех, кто курит сигары.

— Но и не так уж тебе далеко до них, верно, Артур? — говорит дядя Уильям, и при свете спички я замечаю лукавый огонек в его глазах. — Чем ты не новая аристократия: живешь себе припеваючи, сына собираешься послать в колледж изучать медицину. У кого, у кого, а у тебя деньжата водятся. Ты ведь их каждый вечер не пускаешь на ветер.

— Полегче! Полегче! — говорит Старик, распаляясь и попадаясь на удочку. — В кои-то веки люди стали зарабатывать прилично, так все теперь прохаживаются на их счет.

— Я бы не возражал по двадцать фунтов в неделю зашибать, — говорит дядя Уильям, — а там пусть хоть весь мир на меня кидается.

— А ты попробуй, — говорит Старик, — попробуй их заработать, я буду только рад. Но вот что я тебе скажу, Уильям, — я это всем говорю, — если ты думаешь, что можешь заработать в забое двадцать фунтов в неделю, приходи попробуй. Заработать такие деньги можно, и кое-кто из ребят всегда столько получает. Но зато они и вкалывают, как каторжные, А эти трепачи только знают, что подпирать стойки в барах да языком молоть. Опрокинут кружку-другую — вот и вся их работа, более тяжелой они не знали. Да они одной смены в забое но продержат. Я-то, рубил уголь. Я знаю, каково оно, и очень рад, что могу больше этим не заниматься. Вот я теперь старший, и, хотя многие под моим началом зарабатывают больше меня, я им не завидую, потому что сам когда-то выколачивал так деньгу и знаю, почем фунт лиха. И еще одно…

— Ну ладно, Артур, хватит уж, — вмешивается Старушенция. — Чего тут спорить. Уильям так об этом судит, а ты иначе.

— Никто не имеет права судить, если не знает фактов. — Я ведь просто объясняю ему…

Старушенция и тетя Эдна переглядываются, и тут я решаю, что пора мне сматывать удочки. Я встаю.

— Ты что, спать пошел, Виктор?

— Нет, я ухожу. Сегодня в городе танцы. Думаю сходить туда на часок.

— Что?! В такую поздноту?

— Да там самый разгар сейчас.

— Ну ладно. Возьми ключ. И не задерживайся слишком долго, ты ведь сегодня целый день был на ногах.

— Веселись хорошенько, Виктор, — говорит тетя Эдна.

Поднявшись наверх, я первым делом оглядываю себя в туалетном зеркале. Оно трехстворчатое, и, если поставить створки под определенным углом, можно увидеть не только свой фас, но и профиль. Что-то я последнее время слишком часто гляжусь в зеркало — и дома и на улице. Раньше я не замечал, что на свете так много зеркал — не только зеркал, а и зеркальных витрин, которые могут служить тем же целям, когда шторы за ними спущены. На работе я мою руки и вижу другую пару рук, которые проделывают те же движения. Иду в кино — и десять шансов против одного, что, всходя по лестнице, я столкнусь лицом к лицу с моим двойником, поднимающимся по лестнице с другой стороны. (Правда, это не совсем мой двойник — у него, например, правая рука там, где у меня левая.) А вечером, глянув в окно автобуса, я вижу того же двойника, который смотрит на меня снаружи. Не скажу, чтобы я был так уж влюблен в себя, — но всяком случае, не всегда, и, глядя на свое отражение в стекло или еще где-нибудь, я вовсе не умиляюсь: «Какой роскошный тип!», а стараюсь смотреть на себя как бы со стороны и представить себе, что я об этом парне думаю. А думаю я то, что и того типа в зеркале никак нельзя назвать роскошным. По крайней мере в большинстве случаев.