Стелла Даффи - Идеальный выбор Страница 4

Встать в позицию за опущенным занавесом, выждать четыре такта, и раз, и два, и занавес взвивается. А за ним три маленькие девочки уже танцуют. Кружатся. Перебирают ножками в идеальном согласии с музыкой. Прыг, скок, шажок, шажок. Скок, прыг, шаг, шаг. Раз подскок, два подскок, и поворот, и поклон. И прыг, и скок, и пауза, и вдруг Софии становится очень жарко, под блестящим париком чешется голова, прыг, и замешкалась, и споткнулась, и забыла, что дальше, смотри на Робин, повторяй за Кристин, и поворот, и подскок, но она поворачивается не в ту сторону, а софиты уже не такие яркие, как раньше, и почему все таращат глаза на сцену? На что они смотрят? На кого они смотрят? Почему судьи глядят на нее так внимательно, чересчур внимательно? Их бумаги шуршат, блокноты стукаются друг о друга. Кристин и Робин хватают ее за руки, руки Софии должны быть на дуге, но она не может найти ее концы, цветы из креповой бумаги отваливаются под ее маленькими потными пальцами, и скок, скок. Но подпрыгнуть не получается, ботиночная кожа липнет к полу, обычно легкие и послушные ножки отяжелели, София видит, как ее отражение кружится в начищенных башмачках, потом вспышка света и расширенные от ужаса глаза пожилой дамы-судьи, когда дуга разноцветной рвоты падает со сцены на первые ряды. Робин и Кристин мужественно пытаются продолжать, но зрители переживают за бедную маленькую девочку, музыка со скрипом смолкает, занавес падает, обрывая прыг, скок, шаг. Падает, но не так низко, как София.

Противные девчонки портят праздник другим девочкам, сбивают их с толку, а работа преподавателей, готовившихся целый год, идет насмарку. Очень плохо. Настолько, что впору отобрать новую Барби, отменить поход по магазинам и оставить Софию на выходные дома. Но это еще не все: противная девчонка не просто поступила плохо, но навредила самой себе, что куда хуже. В семь лет пора быть умнее, она же загубила свое будущее. Загубила карьеру, которую, сама того не подозревая, делала. И уж во всяком случае упустила шанс получить стипендию, позарез необходимую банковскому счету мамочки и папочки. Они не собирались орать, Джефф и Сью. Обычно они не орут, если способны сдержаться, и по большей части им это удается. Но до начала представления они пропустили по паре бокалов вина. В антракте выпили чуть больше, чем следовало, по причине нервозности, волнения и предвкушения мига, казавшегося столь близким, когда они увидят свою дочь звездой. Столько было надежд, и все пошли прахом.

На следующее утро, когда вся семья, страдая похмельем различной тяжести, собралась за завтраком, мама и папа были суровы, но тихи. София несомненно поступила очень дурно, но и родители сожалели о своей излишней откровенности. Они больше не кричали. Угрозы наказания были приведены в исполнение, но смягчены. Все отправились по магазинам, как и планировали. Пообедали в баре бургерами. О показательном выступлении никто не вспоминал, и в конце концов родителям удалось уговорить разъяренную преподавательницу взять Софию обратно. Спустя примерно неделю семейную размолвку аккуратно замели под коврик ручной работы, и на «чертово колесо» в Гластонбери они залезли дружной семьей — оценивающие взгляды других отдыхающих вернули им это звание.

Выходного в кругу якобы счастливой семьи оказалось маловато, чтобы вернуть Софии невинность. Месяц спустя после седьмого дня рождения София поняла, что танцы, которые она считала забавой, игрой и немножко трудом ради собственного удовольствия, на самом деле значат много больше. Танцы делают маму и папу счастливыми. Точнее, ее успехи делают их счастливыми. А поскольку ей было всего семь, София уравняла их счастье с их любовью к ней. В этом детском уравнении успехи в танцах равнялись любви мамочки и папочки. И поскольку родители Софии были всего лишь людьми, то в некотором смысле она была права.

А в ином некотором смысле с тех пор она танцевала ради любви каждый день своей жизни.

Три

София и впредь упорно занималась в студии, и с возрастом желание родителей превратилось в ее желание — в мечту стать балетной принцессой. Но даже самое вдумчивое воспитание пасует перед генетикой, в финальном забеге мать-природа неизбежно обходит мать-сцену. Накануне второго кроветворного лета стройные и гибкие конечности Софии удлинились несколько сверх меры. Следующее Рождество принесло в подарок отчетливо женственные бедра и грудь, которую более нельзя было извести голодовкой. В четырнадцать София была уже слишком женщиной для розовых, как леденец-монпансье, пуантов — ее центр тяжести соскользнул от затянутой талии к сексуальному низу. Опечаленные родители, желавшие для своего ребенка лишь всего на свете, осознали давнюю ошибку и с тоской вспоминали о тугом пеленании, от которого отказались, когда София была младенцем, — их хипповые наклонности были несовместимы с путами для ребенка. Роковое заблуждение.

Отрочество София провела, укрощая свое тело. Держала впроголодь предательскую плоть, одновременно упражняя мускулы до изнеможения, — и не усматривала в этом ни намека на поведение юной женщины, попавшей в беду: так поступали все девочки в студии, все, кого она знала. София ступила на хорошо утоптанную дорогу; ведомая ненавистью к своему телу, по этой дороге шла каждая вторая из знакомых ей девушек. Со временем София поднаторела в самоповреждениях, она скрывала их искуснее, чем другие девочки, преображала телесные травмы в иные фобии, которые было легче скрыть; как и во всем, к чему она прилагала руку, София достигла в этом деле немалых успехов.

Первый раз это случилось в четырнадцать. Плоть подставила Софию, честолюбие бросило. Родители пытались проявить понимание, оказать помощь, но им не хватало навыков. А София не научилась просить о помощи. Она знала лишь, что задернутые занавески в спальне спасают от слишком яркого солнечного света. Жар жег ей глаза, смех давил на барабанные перепонки. София прятала свою боль, потому что думала, что, если она ее обнаружит, зрелище выйдет столь впечатляющим, что ее вывернет наизнанку. К порезам она прибегла случайно. Средство, опробованное на доброй половине плохих девчонок, загнанных в угол, сулило решение проблемы. Тонкое лезвие, вынутое из розовенькой материнской бритвы, вошло в запястье, оставив щель длиной в дюйм. Поврежденная кожа сама собой раскрылась, и тонкая линия превратилась в алмазную нить. Под кожей проступил тончайший слой жира — мягкое желтоватое масло, намазанное на красную основу. Поначалу основа светилась бледно-красным с золотистым оттенком, потом она потемнела и растеклась по коже, переливаясь через край, пульсируя в такт с перепуганным сердцем Софии. Густая краснота убедила Софию в том, что она не ищет выхода, — по крайней мере, традиционного. Она лишь пытается найти способ пробиться обратно на свет. Тонкий порез — отверстие для чистого воздуха, которым она уже забыла, как дышать. Вдохнешь — и алый осязаемый румянец на щеках. И вот она — подлинная София. Прекрасное создание, а вовсе не то существо, которым она себя чувствовала, одновременно тяжелое, как свинец, и совершенно пустое.

Подростковая депрессия Софии — синий кокон, тяжелое одеяло, накрывшее с головой, скрутившее тугой пеленой, уложившее навзничь в жалкой беспомощности. Короткие передышки выдавались нечасто, прохладное лезвие врезалось в ядовито-синюю плоть, окрашивая ее красным — солнечным светом, цветом жизни. Смертельные порезы не допускались, целью было лишь обрести надежду иного существования. И даже когда София чиркала бритвой, она верила, что возвращение к разуму и к себе возможно — когда-нибудь потом. Доказательством этой веры служили порезы, неизменно тонкие и аккуратные. Никаких безобразных запекшихся корок, которые она замечала у других. В самой гуще синевы София всегда знала, что однажды вернется в мир, а потому тело — ее профессиональное орудие, ее спасательное судно — необходимо сохранить во что бы то ни стало. Теперь, когда София работает вечерами в полумраке и мутном отражении синтетических блесток, ее длинные гладкие шрамы заметны только очень пристальному взгляду. Тонкие порезы делались не напоказ и не взамен воплю о помощи. Эти полоски на запястьях и внутренней стороне бедер — словно шрамы после трахеотомии, в густо-синей яме они позволяли дышать, соединяя распавшиеся тело и душу крепче, чем что-либо другое.

Родители наконец смекнули: что-то происходит. Раздвинули, не слушая возражений, занавески в спальне и прозрели сквозь длинные рукава, из которых дочка не вылезала, несмотря на летний зной. Они отвели ее к доктору. Потом к симпатичной врачихе. И к другому доктору. София покорно отдалась обследованию, и в итоге ей достался врач в белом халате, обитавший в длинном запертом коридоре. Она приходила к нему дважды в неделю после школы, ждала под дверью кабинета. Вдали раздавался хлопок, и врач появлялся в конце коридора. С помощью двух ключей для трех замков он проникал через укрепленную стеклянную дверь в холл, где ждала София. Два месяца с лишним он внимательно слушал, потом выписывал лекарства, а потом предложил отправиться по другую сторону запертой двери. Или София знает иной способ стать счастливой? Тогда не будет ли она столь любезна поскорее им воспользоваться, ему жаль тратить на нее время. Впрочем, если она по-настоящему больна, он к ее услугам. Но настоящих больных держат взаперти.