Н Ляшко - Пятая камера Страница 4

— Э-э, не говори! — машет рукою Клочков. — До безвозможности мордуют.

Узколоб, лязгая кандалами, шагает к двери, стучит в нее и яростно кричит надзирателю:

— Как чего?! Сам не догадаешься! Не обедал я!..

В его брани еще нет переливов, ноги его смешно раскорячены, но многим ясно: он привыкнет к кандалам и будет дерзким, отчаянным. Лотошник с. любопытством вглядывается в него и пугает:

— Ты не очень-то кричи, а то в карцер говеть сведут.

Узколоб багровеет и бранит тех, кто строил карцер, кто его сторожит, кто верит в его силу, кто его боится.

Кузька одобрительно хлопает его по плечу:

— Правда, чорт их бери! Молодец!

Х

Тело Кривого ноет, пустая глазница дергается, будто глаз только вчера выбили. И все чаще суд представляется страшным чудовищем; стоит оно за грязными оврагами, среди домов, к нему подводят людей, оно захватывает п каменную пасть воров, честных, убийц, оклеветанных, перемалывает их, выбрасывает из себя и хрипит каждому вслед:

— Три года арестантских рот! Двадцать лет каторги!

Пять лет каторги!

Кривой в сотый раз вынимает из кармана обвинительный акт, водит глазом по камере и идет к Узколобу:

— Почитай, ради бога.

— Читали уже, надоело.

— Да темный я, видишь. В голову никак не возьму.

Что тебе стоит?

— Ну, ладно, только вникай ухом, а не пятками.

Кривой вытягивается и жадно ловит слова. По акту выходит, что он закоренелый конокрад. «И как написано, чтоб ему руки поотсыхали». Кривой мотает головой и шепчет:

— Как по-твоему?

— Не сорвешься, крючок хороший.

— Засудят?

— И головы не морочь себе: иди за готовым.

Кривой прячет обвинительный акт и ищет глазом Кузьку: «Беспременно к нему подаваться. Куда больше?»

— Что, неохота сидеть? Любил коней, люби и тюрьму.

— А ты любишь?

— Я что? Горько, ну, а я покажу себя, раз они со мной так. Свидетелям этим, я им волью по первое число. Жена сама довела меня, а они брехать. Она святая, по-ихнему, а я прямо зверюга. Я к ней вот как, а она все на сторону.

И уходить не уходит, и жить не живет. Колобродит, как козел в огороде. Лоб мой, видишь, ей не хорош, вроде я его сам выдумал. Прет по ему волос, а я что? Она ведет свои шуры эти, амуры, я и подглядел. Вот, а теперь я решенный: так-так, а не так, задам стрекоча и явлюсь. До конца уж пойду, потому, что я такое? Кому я нужен?

— Твое дело молодое, поживешь еще, — утешает Кривой.

— Годов у меня не куча, правда, — соглашается Узколоб, — а только, знаешь, навряд ли жить буду, кипит у меня от обиды. Пропаду я…

Кривой заглядывает Узколобу в глаза, думает: «Испортили человека», — и идет к Кузьке. Тот чинит бушлат

и поет:

ПозарасталиСтежки-дорожки,Где наступалиМилого-о ножки…

— Чего делаешь? — спрашивает Кривой.

— Сено кошу.

— М-м…

— Иная корова лучше тебя мычит.

— Привычка у мине такая, сызмалетотва я так,

— Ну, и отчаливай…

Поза-араста-али-иМохом, тра-аво-ою,Где мы гуляли,Милый, с тобою.

— Да мине б это… поговорить, спросить насчет молитвы насупротив суда, суд мине скоро, боязно…

— Перекрестись, долго подъезжать будешь?

— Мине б молитву. Целых пять рублей дам.

— Я не торговка.

— Кузька, валяй, игра будет! — говорит Лотошник.

— Семь дашь? — выпрямляется Кузька.

Кривой тянется к простреленному уху.

— Ну, хочешь? — торопит его Кузька.

— Да вить, как ослобонят ежели, так и больше дам.

— Э-э, хитрый какой! Ты со страху забудешь молитву, а я при чем?

— Ну, ладно, только по совести.

— А то как же? Эх, ты, старый драбадан!

Кузька ударяет Кривого по плечу и вскакивает:

— Ну, игроки, подваливай!

XI

— Смирно! Приготовь билеты!

Арестанты выстраиваются в шеренгу, разворачивают тюремные билеты и держат их перед собой. В камеру входят прокурор, начальник тюрьмы и ватага надзирателей.

Прокурор на ходу заглядывает в билеты и цедит:

— Заявления есть?

— Судили вот меня, — бормочет Клочков.

— Судили? Ну, и что же?

— Неправильность, обида…

— Надо было во-время обжаловать приговор.

— Чего жаловаться, раз не по закону?

— Судят только по закону.

— Где уж: взяли вот, заперли-и все.

Прокурор пожимает плечами:

— А что же еще?

— Дело б какое…

— Вот в арестантские роты отправим тебя, — улыбается начальник тюрьмы, — там тебе дадут дело. У нас дела нет.

— Да ведь народ портится, вот этак сидевши.

— Ты, старик, о себе заботься.

Дверь захлопывается.

— Ты, Клочков, ловко хотел загнуть ему, — раздумчиво говорит Кузька. Башка у тебя варит, только слабо ты говоришь. С ними надо лаять: трах-тарарах, чорт на горах! В уши чтоб ему, в уши. А ти: э-э, мэ-э, как теленок.

Я сказал бы ему, да надоело в карцере сидеть. Еще спрашивает: «А что же еще?»

— В царстве небесном, выходит, сидим. Нет, ты стой.

Взяли меня, ты садишь, так суди толком. Не корми меня арестантскою ротой, раз закон при тебе. Я, может, лучше тебя, а ты меня вроде навоза топчешь…

— Стойте, а какой — вам тюрьмы надо? — удивляется

Кузька.

— Издевки чтоб не было, чтоб при деле человек был…

— Дальше?

— Чего дальше? Да обнеси оградою землю сколько там верст, чего ее жалеть-то? Поле чтоб, сады, все чтоб, всякое майстерство. Превзойти чтоб можно было…

— Во-о, правильно! А тут нудят тебя…

— А еще что?

— И еще. Попал кто, с кем не бывает, сейчас сказать ему все, перевернуть его. Есть такие люди, что словами все с человеком могут сделать. Взвоешь, как скажут…

— Вот, и правильность чтоб. Человека к делу приспособлять и не рычать на него, как на собаку…

— Не тюрьму, выходит, вам надо, а училище?

— А что ж? Вник бы во что человек, понятие взял…

— А как он понятия не захочет?

— Эва сказанул! Что он, враг себе?

Кузька тяжело вздыхает и машет рукой:

— Не враг, а только не будет этого! Видал, какой он, прокурор-то? Духами от него прет. По тюрьме с фасоном ходит, неправильность ищет, а как по правде, так ему наплевать на нас, хоть и живет он нами. Не будет нас, что он такое? Окурочник несчастный…

XII

Кривой покачивается и твердит заученную Кузькину молитву:

— «Лягу я, раб божий Яков, помолясь, встану благословясь, свежей росой умываюсь, престольным полотенцем утираюсь. Выйду из дверей в двери, из ворот в ворота, в чистое поле, к морю-окияну…»

По телу разливается слабость, в глазу рябит, но язык шевелится:

— «На море-окияне, на острове буяне белоручьевои камень лежит, а на камени том престол господний. Божья матерь со всей силой небесной велит мне, рабу божьему Якову, белого воску взять, как в путь сбираться, або в суд итти, або к князьям-боярам, або к православным хрестьянам… хрестьянам…»

Кривой запинается и холодеет: другим Кузька дает молитвы против суда, а сам получил четыре года арестантских рот, — но ему тут же вспоминается случай с Обрубком, и слова вновь толпятся на язык:

— На чем это я? На «хрестьянам»… «Становлюсь я на медную землю, закрываюсь чугунной крышкой и девятью дверями, запираюсь десятью замками, отсылаю ключи кит-рыбе. Никто не найдет, никто не возьмет. Тот найдет, кто окиян-море перейдет, песок пересчитает. Найти найдет, а взять не возьмет: встречь ему два колдуна, два еретика, две колдуницы, две еретицы-от всего защита: от черной немочи, от пречудной девицы, тоски и судейской напасти. Аминь».

Всю ночь Кривой то и дело вскакивает, прислушивается и глядит на лампу. Арестанты спят тревожно: одного заковывают во сне, другого ведут на суд, третьего душит похожими на свечки пальцами покойный грек.

Стучат зубы, вскидываются головы, блуждают глаза…

«А как осудят, что тогда?» Кривой бесшумно сползает с нар, тянется к иконе, глаза которой кто-то выковырял гвоздем, падает на колени и по-простецки доказывает богу, как тяжело ему в тюрьме, как мало у него сил, как жалеет он, что пошел на последнюю кражу.

В глубине двора всхлипывает звонок. Надзиратели топают в коридорах и ключами стучат в двери.

— Поднимайсь! Поднимайсь!

Арестанты выстраиваются на середине камеры, а после проверки спешат на коридор и гремят умывальниками.

От слабости и злых сонных голосов к горлу Кривого подкатывает удушье, в виски стучит. Оп бредет в угол, садится на пол и прижимается к стене.

— Ты, Яков, на меня не серчай, — говорит ему Клочков.

— Я ничего… скорей бы уж… Тошно мине…

— А ты съешь хлеба с сольцой да чаю выпей.

— Нет, не стану я, лучше поговею. Ты возьми мой хлеб себе. Крал я, это ты верно, а какой я арестант? Помру тут, как грек помер.