Сахалин - Влас Михайлович Дорошевич Страница 4

к разорению. Тогда ужас отражается на перекошенном и беспрестанно дергающемся лице Наур-Сали (он эпилептик и страдает Виттовым плясом), он мечется из стороны в сторону, с криком бегает по палатам, залезает под кровати больных, сдергивает с них одеяла, - ищет своих овец. И я прошу вас представить положение больного с переломленной, положенной в лубки ногой, когда сумасшедший Наур-Сали с воем сдергивает с него одеяло.

 - Почему же их не разместят?

 - Да куда же я их дену?! - с отчаянием восклицает молодой, симпатичный лазаретный врач господин Кириллов.

 В лазарете тесно, в лазарете душно.

 За неимением места в палатах больные лежат в коридорах. "Приемный покой" для амбулаторных больных импровизируется каждое утро. В коридоре, около входной двери, ставится ширма, чтобы защитить раздевающихся больных от холода и любопытства беспрестанно входящих и выходящих людей.

 - Вообразите себе, как это удобно зимой, в мороз, смотреть больных около входной двери, - говорит доктор.

 Да оно и весной недурно.

 Вся обстановка Корсаковского лазарета производит удручающее впечатление. Грубое постельное белье невероятно грязно. Больным приходится разрешать лежать в своем белье.

 - На казенные рубахи полагается мыло, но я руку даю на отсечение, что они его не видят! - с отчаянием клянется доктор.

 Вентиляции никакой. Воздух сперт, душен, - прямо "мутит", когда войдешь. Я потом дня два не мог отделаться от этого тяжелого запаха, которым пропиталось мое платье при этом посещении.

 О какой-нибудь операционной комнате не может быть и помина. Для небольших операций больных носят в военный госпиталь. Для более серьезных - отправляют в пост Александровский, отрезанный от Корсаковского в течение полугода. Представьте себе положение больного, которому необходимо произвести серьезную операцию в ноябре - первый пароход в Александровск, "Ярославль", пойдет только в конце апреля следующего года!

 Когда я был в Корсаковском лазарете, там не было... гигроскопической ваты.

 Для перевязки ран варили обыкновенную вату, просушивали ее здесь же, в этом воздухе, переполненном всевозможными микробами и бациллами.

 - Все, чем мы можем похвалиться, это - нашей аптекой. Благодаря заботливости и настояниям заведующего медицинской частью, доктора Поддубского, у нас теперь богатый выбор медикаментов! - со вздохом облегчения говорит доктор.

 Вернемся, однако, к больным.

 Что за картины, - картины отчаяния, иллюстрации к Дантовскому чистилищу.

 С потерявших свой первоначальный цвет подушек смотрят на нас желтые, словно восковые, лица чахоточных.

 Лихорадочным блеском горящие глаза.

 Вот словно какой-то гном, уродливый призрак.

 Лицо - череп, обтянутый пожелтевшей кожей. Высохшие, выдавшиеся плечевые кости, ключицы и ребра и неимоверно раздутый голый живот. Белье не налезает.

 Страшно смотреть.

 Несчастный мучается день и ночь, не может лечь, - его "заливает". Чахотка в последнем градусе, осложненная водянкой.

 И столько муки, столько невыносимого страдания в глазах.

 Несчастный, - этот тонущий в воде скелет, - что-то шепчет при нашем проходе.

 - Что ты, милый? - нагибается к нему доктор.

 - Поскорей бы! Поскорей бы уж, говорю! Дали бы мне чего, чтобы поскорее! - едва можно разобрать в лепете этого задыхающегося человека.

 - Ничего! Что ты! Поправишься! - пробует утешить его доктор.

 Еще большая мука отражается на лице больного. Он отрицательно качает головой.

 Тяжело вообще видеть приговоренного к смерти человека, а приговоренного к смерти здесь, вдали от родины, от всего, что дорого и близко, - здесь, где ни одна дружеская рука не закроет глаза, ни один родной поцелуй не запечатлеется на лбу, - здесь вдвое, вдесятеро тяжелее видеть все это.

 Вот больной, мужчина средних лет, ранняя проседь в волосах. Красивое, умное, интеллигентное лицо.

 Чем он болен?

 Не надо быть доктором, чтобы сразу определить его болезнь по лихорадочному блеску глаз, по неестественно-яркому румянцу, пятнами вспыхивающему на лице, по крупным каплям пота на лбу.

 Это - ссыльно-каторжный из бродяг, "не помнящий родства", учитель из селения Владимировки.

 - Вы и в России были учителем?

 - Был и учителем... Чем я только не был! - с тяжелым вздохом говорит он, и печаль разливается по лицу.

 Тяжко вспоминать прошлое здесь...

 А вот продукт каторжной тюрьмы, специально "сахалинский больной".

 Молодой человек, казалось бы, такого здоровенного, крепкого сложения.

 У него скоротечная чахотка от истощения.

 Перед вами "жиган" - каторжный тип игрока. Игра - его болезнь, больше чем страсть, единственная стихия, в которой он может дышать.

 Его потухшие глаза на все смотрят равнодушным, безразличным взглядом умирающего и загораются лихорадочным блеском, настоящим огнем только тогда, когда он говорит о игре.

 Он проигрывал все: свои деньги, казенную одежду. Его наказывали розгами, сажали в карцер, - он играл. Он проигрывал самого себя, проигрывал свой труд и нес двойную каторгу, работая и за себя и за того, кому он проиграл.

 Он месяцами сидел голодный, проиграв свой паек хлеба чуть не за год вперед, и питался "в одну ручку" - жидкой похлебкой - "баландой" без хлеба.

 Его били жестоко, неистово; чтобы играть, он воровал, все что ни попадало.

 В конце концов, он нажил истощение, скоротечную чахотку.

 Он и тут, в лазарете, играл с больными, проигрывая свою порцию, но его скоро "накрыли" и игру прекратили. Он проигрывал даже свои лекарства.

 Сахалинским больным все кажется, что им "жалеют лекарства" и дают слишком мало. Они охотно покупают лекарства друг у друга.

 А вокруг этого несчастного такие же больные, умирающие, которые не прочь у умирающего выиграть последний кусок хлеба.

 Вот отголоски "зимнего сезона".

 Люди, отморозившие себе кто руки, кто ноги, иные на работах в тайге, другие во время "бегов".

 Они разматывают свое тряпье, - и перед нами засыпанные иодоформом руки, ноги без пальцев, покрытые мокнущими ранами, покрывающиеся струпьями.

 Их стоны, когда приходится ворочаться с бока на бок, смешиваются с бредом, идиотским смехом, руганью умалишенных.

 Вот интересный больной, Иоркин, бывший моряк, эпилептик.

 Ломброзо непременно снял бы с него фотографию и поместил в свою коллекцию татуированных преступников.

 Иоркин татуирован с головы до ног.

 На его груди выгравировано огромное распятие. Руки покрыты рисунками якорей и крестов, символами надежды и спасения, текстами священного писания.

 У Иоркина религиозное помешательсво, соединенное, по сахалинскому обыкновению, с бредом величия.

 - Мне недолго здесь быть, - говорит он, и глаза его горят экстазом. - Меня ангелы возьмут и унесут.

 А вот жертва, лишенная семьи.

 Карпов, донской казак, из Новочеркасска. Сегодня он что-то весел, все время улыбается, и с ним можно говорить.

 Он говорит охотно только на одну тему - о своей оставленной на родине семье: о братьях, матери, отце, жене. Как они живут,