Подарок от Гумбольдта - Сол Беллоу Страница 40

– Напрасно завидуешь, Чарли. Если бы ты только знал, как шатко мое положение. Со стороны кажется – одно, другое, но все это мыльные пузыри. У тебя вроде бы ни договоров, ничего, а положение куда прочнее. А теперь еще эта политическая катастрофа.

Я чувствовал, что Гумбольдт побаивается своих соседей там, в сельской глуши. По ночам ему снилось, что они поджигают его дом, он отстреливается, они линчуют его и уводят жену.

– Что нам теперь делать? Каков наш следующий шаг?

Вопросы были риторические. В голове у него уже созрел план.

– Следующий шаг? К чему ты клонишь?

– Мы либо эмигрируем, либо скрываемся в безопасном месте.

– Можешь попросить у Гарри Трумэна политического убежища в Миссури.

– Не хохми. У меня есть приглашение из Свободного университета в Берлине – прочитать курс американской литературы.

– Это же замечательно!

– Что ты? В Германии опасно. Я не могу рисковать.

– Значит, надо скрыться. Ты уже выбрал место?

– Не «ты», а «мы». Ситуация архисложная. Ты бы сам почувствовал, если бы пошевелил извилинами. Если ты такой красивый, большеглазый и умный, думаешь, тебя не тронут?

Затем ему вздумалось разделаться со Сьюэллом.

– Сьюэлл, в сущности, – поганая крыса.

– Вот как? Я думал, вы старые друзья.

– Многолетнее знакомство – еще не дружба. А тебе он нравится? Он, видите ли, соизволил принять тебя. Он снизошел до тебя. Ты для него – ноль без палочки. Он даже не разговаривал с тобой – только со мной. Мне было обидно за тебя.

– Ты мне этого не говорил.

– Не хотел огорчать тебя. Не хотел, чтобы ты начинал здесь с неприятным чувством. Как ты думаешь, Сьюэлл – хороший критик?

– Разве глухой может настраивать рояли?

– Однако проницательный, паршивец. Проницательный и коварный. Такого недооценивать не следует. Он настоящий борец. Стать профессором, не имея даже степени бакалавра-гуманитария… это уже кое о чем говорит. Его отец зарабатывал на жизнь ловлей омаров, а мать была прачкой. Еще шила воротнички а-ля Кеттридж и выклянчила в университетской библиотеке кое-какие льготы для сынка. Он поступил в Гарвард сосунком, а вышел оттуда мужем. Теперь этот выскочка – джентльмен, англосакс, протестант и командует нами. Мы с тобой повышаем его престиж. Два еврея в подчинении делают его важной персоной.

– Ты хочешь, чтобы я имел на него зуб? Зачем?

– Ну конечно, ты сам высокомерен до чертиков. Мы, видите ли, выше мелочных обид. Сьюэлл – сноб, а ты сноб вдвойне. Интраверт, ищущий вдохновение внутри себя, никакой связи с внешним миром. Поцелуй меня в задницу, говоришь ты внешнему миру. – Гумбольдт совсем разошелся. – А думать о деньгах и положении, об успехах и неудачах, об экономике и политике ты милостиво предоставляешь нам, жалким людишкам вроде меня. Чихать ты хотел на такие вещи.

– Допустим. Но что в этом плохого?

– А то плохо, что взваливаешь на меня все прозаические обязанности. А сам сидишь, развалившись, как восточный владыка, и наблюдаешь. Ни одна муха не посмеет сесть на Иисуса Христа. Ты на ничейной земле и в ничейном времени, ты не с евреями и не с гоями. Ты чей, Чарли? Пусть кто хочет ищет ответ на этот вопрос. Ты – свободная независимая личность! Паршивец Сьюэлл вел себя оскорбительно, и тебя это задело, не отрицай. Но обращать внимания не хочешь, потому как втихомолку грезишь о своей космической судьбе. Признайся, какую нетленку сейчас ваяешь?

В таком русле текли мои воспоминания в эти утренние декабрьские часы с холодной голубизной за окном, пока я лежал на своем роскошном диване. Шумно гудели обогревательные устройства огромного чикагского здания. Я мог бы обойтись и без них, хотя отнюдь не против достижений современного инженерного искусства. Перед моим мысленным взором стоял Гумбольдт в принстонском кабинете. Я был сосредоточен на этом видении.

– Давай лучше к делу, – вместо ответа сказал я.

Рот у Гумбольдта явно пересох, но выпить было нечего. От таблеток всегда жажда. Он затянулся несколько раз и проговорил:

– Мы с тобой друзья. Сьюэлл позвал сюда меня, а я – тебя.

– Я благодарен тебе, но ты, кажется, не испытываешь благодарности к нему.

– Не испытываю. Он сукин сын.

– Возможно. – Я не стал возражать, Сьюэлл и впрямь вел себя по-свински. Редеющие волосы, усы цвета сухой овсянки, испитое лицо, сцепленные с претензией на изящество руки, ноги, небрежно-элегантно закинутая одна на другую, пруфроковские перескоки в разговоре, туманные литературные аллюзии – нет, Сьюэлл не был заклятым врагом. И все же мне нравилось, как Гумбольдт поносит его, хотя я и пытался сдержать друга. Когда Гумбольдт расходился, своенравное полубезумное богатство его речей удовлетворяло некоторые мои низменные желания – должен в этом признаться.

– Сьюэлл пользуется нашей добротой, – заметил Гумбольдт.

– С чего ты взял?

– Когда он вернется, нас отсюда попросят.

– Лично я с самого начала знал, что эта работа – на год.

– Мы что, вещи, которые можно взять у Хертца напрокат? Как раскладушку или детский горшок? Тебе это нравится?

Под просторным, как одеяло, шерстяным пиджаком в черную и белую клетку у Гумбольдта словно вырос горб. Знакомый знак. Массивный бизоний нарост на спине означал, что он затевает что-то нехорошее. В уголках глаз и рта появились угрожающие складки. Два хохолка на голове топорщились больше обычного. По бледному лицу прокатилась горячая волна. По подоконнику, мягко ступая красными лапками, важно прохаживались серые, с желтоватым оттенком голуби. Гумбольдт не любил голубей. Это были принстонские птицы. Сьюэлловские птицы. Они ворковали за Сьюэлла. По временам Гумбольдт смотрел на голубей как на соглядатаев и шпионов. Как ни крути, этот кабинет принадлежал Сьюэллу, и Гумбольдт сидел за столом Сьюэлла. И книги на полках вдоль стен тоже принадлежали Сьюэллу. Недавно Гумбольдт повыкидывал множество томов в ящики. Он снял с полки собрание работ Тойнби и вместо него поставил Рильке и Кафку. Долой Тойнби, долой Сьюэлла!

– Никто с нами здесь не считается, – констатировал Гумбольдт. – На нас просто кладут. Почему? Объясняю. Потому что мы евреи, пархатые жиды. Мы не представляем никакой опасности для Сьюэлла.

Помню, я крепко задумался, мой чистый лоб прорезали глубокие складки.

– Что-то я не улавливаю.

– Представь, будто ты Соломон Леви. Он спокойно оставляет пархатого Соломона, а сам едет в Дамаск читать курс по Генри Джеймсу. Потом через год возвращается в свое профессорское кресло. Нет, мы с тобой не опасны для Сьюэлла.

– Я не хочу быть для него опасным. И почему он должен бояться какой-то мнимой опасности?

– Потому что он на ножах с козлиными бородками, здешними старожилами. Все эти старые хвастуны, Гамильтон, Райт, Мэйби, его на дух не выносят, за вшивого