Море исчезающих времен - Габриэль Гарсия Маркес Страница 42

Слова оборвались и застыли в воздухе. Священник почувствовал, что не может унять дрожь в руках, что дрожит всем телом и что по спине его медленно стекает струйка холодного пота. Ему было плохо, он дрожал, ему хотелось пить, он чувствовал пустоту внутри и шум, похожий на глубокий звук органа. Тогда ему открылась истина.

Он видел людей в церкви, видел, что по среднему нефу по направлению к амвону бежит взволнованная сеньора Ребека, театральным жестом простирая руки вперед, с горьким и холодным выражением лица, и голова ее запрокинута кверху. Он смутно понял, что произошло, и у него хватило проницательности понять, что было бы тщеславием приписывать это чуду. Он смиренно оперся дрожащими руками на деревянную амвонную решетку и возобновил свою речь.

– Потом он подошел ко мне, – продолжал он. И теперь он слышал свой голос, звучавший страстно и убедительно. – Он подошел ко мне; у него были изумрудно-зеленые глаза и шершавая кожа; пахло от него козлом. Я поднял руку, чтобы изгнать его именем Господним, и сказал ему: «Остановись! Воскресенье – неподходящий день для того, чтобы принести в жертву агнца».

Когда он кончил, в церкви было жарко. Стояла сильная, неподвижная, палящая жара этого незабываемого августа. Но отец Антонио Исабель не чувствовал никакой жары. Он знал, что здесь, рядом с ним, находятся люди, снова охваченные тоской, потрясенные его проповедью, но и это не радовало его сердце. Как и то, что вот-вот его пересохшее горло увлажнится вином. Он чувствовал себя бесприютным и беззащитным. Чувствовал, что был рассеян, и не смог сосредоточиться в кульминационный момент свершения таинства. Это случалось с ним уже не раз, но теперь его рассеянность была иной: какое-то смутное беспокойство заглушило все остальные чувства. И тут первый раз в жизни он познал гордыню. И точь-в-точь как он это представлял себе и как формулировал это в проповедях, он ощутил, что гордыня есть чувство, подобное жажде. Он с силой захлопнул дарохранительницу и позвал:

– Пифагор!

Служка – мальчик с бритой, блестящей головой (отец Антонио Исабель окрестил его и дал ему имя Пифагор) – подошел к алтарю.

– Собери пожертвования, – сказал ему священник.

Мальчик быстро заморгал глазами, повернулся и почти неслышно сказал:

– Я не знаю, куда подевалась тарелочка.

Это была правда. Пожертвования не собирались уже несколько месяцев.

– Тогда поищи в ризнице мешочек, только не маленький, и собери как можно больше, – сказал священник.

– А что мне говорить? – спросил мальчик.

Священник задумчиво посмотрел на его обритую голову с синеватой щетиной, на шевелящиеся губы. Теперь уже он сам заморгал глазами.

– Скажи: это для того, чтобы изгнать Агасфера, – сказал он, а сказав это, почувствовал великую тяжесть на сердце.

С минуту он слышал лишь потрескивание больших восковых свечей в тишине собора да свое собственное тяжелое и прерывистое дыхание. Затем положил руку на плечо служки, смотревшего на него испуганными круглыми глазами, и сказал:

– Потом возьми деньги и отдай их тому юноше, что пришел сюда первым и сперва сидел совсем один, и скажи: эти деньги посылает ему священник, чтобы он купил себе новую шляпу.

Искусственные розы[20]

В предрассветных сумерках Мина отыскала на ощупь платье без рукавов, которое повесила вечером около кровати, надела его и переворошила весь сундук, разыскивая фальшивые рукава. Не найдя, она стала искать их на гвоздях, вбитых в стены и в двери, стараясь не разбудить слепую бабку, спавшую в той же комнате. Но когда глаза Мины привыкли к темноте, она обнаружила, что бабки на постели нет, и пошла в кухню – спросить ее про рукава.

– Они в ванной, – ответила слепая. – Вчера вечером я их выстирала.

Там они и висели на проволоке, закрепленные двумя деревянными защипками. Рукава еще не высохли. Мина сняла их, вернулась с ними в кухню и расстелила на краю печки. Возле нее слепая помешивала кофе в котелке, уставившись мертвыми зрачками на кирпичный карниз вдоль стены коридора, который вел в патио. На карнизе стояли в ряд цветочные горшки с целебными травами.

– Не трогай больше мои вещи, – сказала Мина. – Рассчитывать на солнце сейчас не приходится.

– Совсем забыла, ведь сегодня страстная пятница.

Втянув носом воздух и убедившись, что кофе уже готов, слепая сняла котелок с огня.

– Подстели под рукава бумагу, камни грязные, – посоветовала она.

Мина провела пальцем по камням. Они и вправду были грязные, но сажа, покрывавшая их, затвердела и испачкала бы рукава только в том случае, если бы камни ими потерли.

– Если испачкаются, ты будешь виновата, – произнесла Мина.

Слепая уже налила себе чашку кофе.

– Ты злишься, – ответила она, волоча в коридор стул. – Грех причащаться, когда злишься.

Она села с чашкой в конце коридора, возле роз в патио. Когда в третий раз прозвонили к мессе, Мина сняла рукава с печки. Они были еще влажные, но все равно она их надела. С голыми руками отец Анхель отказался бы ее причащать. Она не умылась, лишь стерла с лица мокрым полотенцем остатки вчерашних румян, потом зашла в комнату за мантильей и молитвенником и вышла на улицу. Через четверть часа она вернулась.

– Попадешь в церковь, когда уже закончат читать Евангелие, – сказала слепая. Она все еще сидела около роз.

– Не могу я туда идти, – направляясь в уборную, проговорила Мина. – Рукава сырые, и платье неглаженое.

У нее было ощущение, будто на нее неотступно смотрит всевидящее око.

– Сегодня страстная пятница, а ты не идешь к мессе.

Вернувшись из уборной, Мина налила себе чашку кофе и села около слепой, прислонившись к побеленному косяку. Но пить не смогла.

– Это ты виновата, – прошептала она с глухим ожесточением, чувствуя, что ее душат слезы.

– Да ты плачешь! – воскликнула слепая.

Она поставила лейку, которую держала в руке, у горшков с майораном и вышла в патио, повторяя:

– Ты плачешь! Ты плачешь!

Мина поставила чашку на пол, потом ей кое-как удалось собой овладеть.

– Я плачу от злости. – И, проходя мимо бабки, добавила: – Тебе придется исповедаться, ведь это из-за тебя я не причастилась в страстную пятницу.

Слепая ждала, чтобы Мина закрыла за собой дверь спальни; потом двинулась в конец коридора, наклонилась, вытянув вперед пальцы, пошарила и наконец нашла не пригубленную даже чашку Мины. Выливая кофе в помойное ведро, она сказала:

– Бог свидетель, у меня совесть чистая.

Из спальни вышла мать Мины.

– С кем ты разговариваешь? – спросила она.

– Ни с кем, – ответила слепая. – Я ведь уже говорила тебе, что теряю разум.

Запершись в комнате, Мина расстегнула ворот на платье и вынула три надетых на английскую