Сол Беллоу - Жертва Страница 44

Голдстон улыбался:

— А вы там, посерьезней. Мои кузены, — пояснил он Левенталю, исхитрившись поймать его взгляд.

— Моя мама сама себе сшила саван, — вставил Каплан, блестя перекошенной синью глаз.

— Ну и правильно, такой был обычай, — сказал Бенджамин. — Так все старики делали. И неплохой, между прочим, обычай, как вы считаете, мистер Шлоссберг?

— Тут многое можно сказать, — ответил Шлоссберг. — По крайней мере тогда люди понимали, кто они, на каком они свете, и чего можно ждать. Сейчас они уже сами не знают, на каком они свете, но не хотят сдаваться. Когда я в последний раз был на похоронах, в могилу напихали бумажной травы, чтоб прикрыть грязь.

— Значит, вы на стороне Бенджамина? — крикнул Гаркави.

— Нет, не вполне, — сказал старик, — конечно, у Бенджамина работа такая — людей пугать.

— Так, значит, вы на моей стороне?

Шлоссберг глянул с досадой:

— Тут не вопрос пристрастий. И не надо людям ни о чем напоминать. Никто и не забывает. Просто люди чересчур заняты, чересчур умны, им не до смерти. Понять нетрудно. Вот я сижу тут, а мыслью могу обежать весь мир. Есть ли предел моей мысли? А в следующую минуту я вдруг умру, вот на этом самом месте. Вот и весь мой предел. Но я должен до конца оставаться собой. И каждый, кто умирает, да? Я такой, каким был с самого первого вздоха. Я — не три человека, не четыре. Я один раз родился, я один раз умру. А вы хотите, чтоб в вас было два человека? Хотите быть сверхчеловеком? Может, потому, что человеком быть не умеете? Всем некогда. Каждый, чтоб дело делать, вливается в корпорацию. И вот — один акционер едет в лифте, другой на крыше смотрит в телескоп, третий ест мороженое, а четвертый сидит в кино и любуется хорошенькой мордашкой. Кто же остается? И как может корпорация умереть? Умирает один акционер. А корпорация живет себе поживает, ест мороженое, едет в лифте, смотрит в телескоп и любуется хорошенькой мордашкой. Но само собой, после бумажной травы в могиле уж вся травка будет бумажной…

— От Шлоссберга вечно дождешься чего-нибудь новенького, — из-за вздернутых бровей угол косины у Каплана поразительно изменился, — обязательно надо говорить о своем!

— Ну действительно, — вклинилась Юлия, — мама права. Что за разговоры в день рожденья?

— Это никогда не лишнее, — сказал Бенджамин.

— Лишнее? — крикнул Бломберг с дальнего края стола. — О вкусах не спорят. Вот, я слышал, одна французская дама легкого поведения надевала для клиентов венчальную фату.

— Сэмми, прекрати! — пророкотала миссис Гаркави грозно. И поднялся шум, гам, из которого вырос новый разговор, но Левенталь, правда, уже не слушал. Гаркави отвлекся, и он налил себе еще бокал вина.

21

Левенталь еще не совсем проснулся на кушетке у Гаркави, где ночевал, но уже чувствовал, что у него раскалывается голова, и, когда открыл глаза, даже серый свет ненастного дня больно по ним полоснул, и он поскорей зарылся липом в подушку, занырнул под стеганое одеяло. В нижней рубашке, разутый, он так и не снял брюк. Пояс врезался, он его расслабил, потом выпростал ладонь, стал давить и месить кожу на лбу. А сам из-под ручки кушетки оглядывал старинную мебель, сборчатый шелк немодных ламп, цветы, драконов, завитки на ковре. Ковер был знакомый. Он достался старому Гаркави из имущества одного брокера, который покончил с собой в Черную пятницу[25].

Время от времени окнами хлопал ветер, и занавешенные стеклянные двери дрожали в ответ. В трубах шипел пар, пахли осенью горячие батареи. У Левенталя першило в носу. Мохер шерстил щеку. Он не менял позы. Зажмурился, пробовал снова уйти в дрему от рвущей головной боли.

Под стеклянной дверью зашелестело, он крикнул: «Войдите!» Но никто не вошел, и он отпахнул одеяло. Ремешок часов неплотно сидел на руке и перекрутился. Левенталь насупился, разглядев показания стрелок: чуть ли не полвторого. Он сидел, подавшись вперед, и глыбилась на жирной груди рубаха. Потянулся было за ботинками и носками, но вдруг оказалось, что невозможно шелохнуться, не передохнуть. И странно обнаружилось, что нет в нем ни единой частички, на которую не навалилась бы вся тяжесть мира: давит на тело, на душу, снизу толкает в сердце, сверху жмет на кишки. Он сосредоточился, шевеля губами, будто хочет что-то сказать, мучительно задышал носом. Но между тем соображал, что за этим сбоем в бездумных движениях, которые он всегда производит, утром вставая с постели, таится возможность понять что-то непереносимо важное. И надо хвататься за эту возможность. Он все свои силы напряг, чтоб собраться, исходя из той, начальной, уверенности, что весь мир на него жмет, весь мир сквозь него проходит. Он ужасно разволновался. Сидел в той же позе, этакой глыбищей, уставя угрюмое лицо на нежные папоротники в серой траве. И раздувал ноздри. В голове мелькнуло, что он как шахтер в забое — чует запах, воспринимает жар, но так и не видит огня. И вдруг спазм прошел, но с ним и таинственная возможность. Он завозил подошвами по ковру, и ноги дрожали. Потом встал, подошел к окну, услышал, как хлещет вовсю ветер. Качает деревья на узком клинышке парка шестью этажами ниже, щиплет на крышах провода, выбивает дым из-под облаков, развеивает, как сажу по парафину.

Он оделся, и чуть-чуть ему полегчало. Манжеты на рубашке запачкались, пришлось подвернуть, перезастегнуть пуговки. Галстук сунул в карман: помоюсь, потом надену. Сдернул с кушетки простыни, вместе с шелковым одеялом тщательно сложил на стуле. Открывая стеклянную дверь, думал застать в холле миссис Гаркави, кого-нибудь, удивился, что так тихо в квартире. Темная комната Гаркави была открыта, кровать пуста. Левенталь включил свет, увидел брюки, аккуратно вывешенные из верхнего ящика шкафа, змеившиеся по полу подтяжки. Распластанная газета крылом прикрывала лампу.

Гаркави в одиночестве сидел на кухне. Под боком тикает тостер. На электрической плитке разогревается кофе. Вельветовая курточка поверх пижамы, с пояском, с кожаными крупными пуговицами. Голые ноги он поджал под себя на стуле. Шлепанцы — на полу.

— Привет! — У Гаркави был довольный вид. — Гуляка!

— Привет. Где все?

— Отправились к Шифкарту-старшему на праздничный обед.

— А ты почему не пошел?

— Тащиться в Лонг-Айленд-Сити, когда есть возможность подрыхнуть? Они в девять двинулись.

— Надеюсь, ты не из-за меня остался?

— Из-за тебя? Нет, выспаться хотелось. Выходные — отрава, если тебе рано вставать. — Он погладил свою золотисто-зеленую курточку. — Люблю попозже позавтракать в тишине. Холостяцкие замашки. Раз не женат, уж надо держать марку.

Кухонный свет, отражаясь от плиток, от белого холодильника, резал глаза Левенталю. Он поморщился слегка.

— Как ты? Не очень?

— Голова болит.

— Ты же пить не привык.

— Да уж. — Левенталю слегка поднадоел этот тончик.

— Ты вчера был хоро-ош.

Левенталь глянул угрюмо:

— Ну и что из этого?

— Ничего. Я же не пилю тебя, понимаешь ли, за то, что ты слегка поднабрался. Значит, были причины.

— Где у тебя аспирин?

— В ванной. Я принесу. — Гаркави приподнялся.

— Сиди-сиди. Сам найду.

— Выпей чашечку кофе. Полезней будет. — Он спустил ноги со стула. Очень длинные белые ноги, и даже большие пальцы и те точеные.

Левенталь налил себе чашку черного кофе. Горького, с ощутимым на языке осадком, но он чувствовал с каждым глотком облегчение.

Гаркави вздохнул:

— Я и сам какой-то кислый. Что уж я там выпил; но этот шум, гвалт и вообще. А мама — вскочила в семь, навела порядок. Вот энергия! Ее мать — та была такой вихрь, ой-ей-ей! До девяноста четырех дожила. Помнишь ее? На Джоралемон-стрит?

— Нет, не помню. — Левенталь старался вернуть то чувство, которое на него нашло, когда он одевался, и понял, что оно почти совсем улетучилось.

— И в кого я такой! — продолжал Гаркави. — Меч, износивший ножны[26]. А старики… Шлоссберг, скажем, — тащит на себе семью, никудышного сына, этих дочек. Старика иногда заносит, конечно, но надо ему отдать справедливость. Настоящий мужчина. Теперь не часто такого встретишь. Я к нему иногда цепляюсь, но я просто люблю поспорить. Не доверяю людям, которые не любят спорить.

В Гаркави исподволь произошла перемена. Он ссутулился, осел мешком, широко разбросав ступни на линолеуме, руки забросив за спинку стула; жилы набрякли на кистях в светлом пушку. Потом вдруг у него мелко-мелко задрожали веки, он захлопал ресницами и, перед тем как снова заговорить, нервно боднул головой воздух, будто заранее отталкивал все возраженья.

— Почему ты никак не расколешься насчет того дела, про которое мы говорили вчера? — сказал он.

— Расколешься — при чем тут?

— Я просто диву даюсь. Все стараюсь обмозговать. После всего, что ты про него наговорил, чтоб еще стараться что-то устраивать…