Подарок от Гумбольдта - Сол Беллоу Страница 44

Принстон похож на другой городок, который я посетил как турист, – сербский водный курорт Врнячка-Баня. Нет, трудно найти другой такой уголок. Принстонский университет – это не завод и не универсам, не офис огромной корпорации и не бюрократическое общественное учреждение. Там все заняты каждодневной рутинной работой. Если же вам удается держаться подальше от рутинной работы, считайте, что вы интеллектуал или художник. То есть человек слишком беспокойный, тонкий, трепетный, чтобы восемь часов подряд торчать за письменным столом. Такому человеку нужно заведение высшего порядка.

– Кафедру поэзии для Гумбольдта, – заключил я.

– Кафедру поэзии? Грандиозная идея! – воскликнул Рикеттс. – Я лично обеими руками «за», да и остальные тоже. Правда, есть маленькое «но». Если бы у нас были деньги! Мы же бедны как церковные крысы. Кроме того, это новая административная единица. Для нее нужны смета, штатное расписание. С бухты-барахты такие вещи не делаются. Необходимо приложить определенные организационные усилия…

– Как обычно учреждаются новые кафедры?

– Обычно на частное пожертвование или вклад какого-нибудь фонда. Пятнадцать – двадцать тысяч в год. Программа, как правило, составляется на двадцать лет. С учетом пенсионного фонда это полмиллиона долларов. Таких денег у нас нет, дорогой Чарли. До чего же обидно, что не можем пригласить Гумбольдта. Просто сердце разрывается.

Рикеттс заметно повеселел! Без усилий с моей стороны память вызвала из прошлого его седой бобрик, карие глаза-бусины, розовые щеки.

Вот и все, подумал я, когда мы обменялись прощальным рукопожатием. Отделавшись от меня, Рикеттс стал сама сердечность.

– Если б у нас были деньги! – повторил он.

Я знал, что Гумбольдт пребывает в лихорадочном ожидании, но не спешил. Я стоял на свежем воздухе под кирпичной аркой, и со всех сторон по дорожкам из плитняка и по газонам сбегались ко мне белки-попрошайки. Было ветрено и сыро, ветви в колечках и овалах скупого солнечного света. Бледное лицо Демми Вонгель. Ее пальто с куньим воротником. Ее зовущие, касающиеся друг друга колени и остроносые туфельки, как у сказочной принцессы, ее раздувающиеся ноздри, которые говорили как глаза, и ее жадное дыхание, когда она целовала меня, обхватив за шею рукой в тугой перчатке, и говорила: «У тебя все получится, Чарли. Замечательно получится». Мы прощались на перроне Пенсильванского вокзала. Такси ждало ее на улице.

Гумбольдт вряд ли бы согласился с ней.

Удивительно, но я оказался не прав. Когда я ступил на порог его кабинета, он попросил своих студентов уйти. Благодаря ему они бредили литературой и постоянно толпились около него со своими рукописями.

– Джентльмены, – объявил он, – расписание сдвигается на час вперед. Лекция не в одиннадцать, а в двенадцать. Семинар – в три тридцать вместо двух тридцати.

Я вошел. Он запер дверь. В комнате стоял запах книжных переплетов и табака.

– Ну? – спросил он.

– У него нет денег.

– Он не сказал «нет»?

– Ты знаменит, нравишься ему, он в восторге от тебя и мечтает видеть тебя на факультете, но на новую кафедру у него нет денег.

– Он так и сказал?

– Так и сказал.

– Теперь он у меня на крючке! Да, Чарли, он попался!

– Каким образом на крючке? Каким образом попался?

– Самым элементарным! Он не сказал «нет», не сказал «ни при каких условиях», не послал тебя к чертям собачьим. Он спрятался за бюджет. Хо-хо! – негромко, не разжимая мелких зубов и словно задыхаясь, хохотнул Гумбольдт, окутанный облаком табачного дыма. Он был похож сейчас на Матушку Гусыню. Корова перепрыгнула через луну, собачонка залилась от смеха. – В условиях монополистического капитала, – продолжал Гумбольдт, – на творческую личность смотрят как на жалкую скотину. Но эта фаза истории кончается… – Даже если это верно – какое это имеет отношение к нашему делу? – Нам с тобой надо кое-где побывать.

– Где именно?

– Потом, все потом… Но ты все-таки молодец. – Гумбольдт начал собирать портфель – он всегда так делал в ответственные моменты. Щелкнул замком, откинул измятую крышку, стал вытаскивать из портфеля книги, газеты, рукописи, пузырьки с лекарствами. От нетерпения Гумбольдт переступал ногами – казалось, будто ему коты вцепились когтями в края брюк. Потом так же торопливо начал запихивать в портфель другие книги, рукописи, пузырьки. Снял с вешалки широкополую шляпу. Подобно герою немого кино, собирающемуся в большой город со своим изобретением, Гумбольдт был готов отбыть в Нью-Йорк.

– Напиши объявление студиозусам. Буду завтра, – сказал он.

Я проводил друга до станции. Но он больше рта не раскрыл – думал. На платформе Гумбольдт вспрыгнул на ступеньку допотопного вагона, сквозь грязное окно помахал мне рукой.

Я мог бы вернуться в Нью-Йорк вместе с ним, поскольку приехал только ради разговора с Рикеттсом. Но когда у человека мания, лучше оставить его в покое.

* * *

Так, удобно растянувшись в шерстяных носках на диване (и попутно подумав, что ноги у мертвецов в могиле – Гумбольдтовы ноги! – ссыхаются, как табачный лист), я, Ситрин, наперекор кипящему котлу жизни, сосредоточенно размышлял над тем, как сорвалась и падала звезда моего вдохновенного вздорного друга. Его талант не пошел ему на пользу, и теперь мне приходилось думать, что делать с талантом в наши дни и в нашем столетии. Как уберечь душу от проказы? Казалось, именно на меня возложена эта тяжелейшая задача.

Медитация протекала обычным путем. Я мысленно пошел по следам Гумбольдта. Вот он выходит в тамбур покурить. Вот он энергично и целеустремленно пересекает громадный зал Пенсильванского вокзала, увенчанный запылившимся стеклянным куполом. Вот он садится в такси. Можно поехать и на метро, но сегодня каждый миг необычен, не имеет прецедента. Необычен потому, что Гумбольдт не может положиться на разум. Разум работает короткими циклами – то он есть, то его нет. Что, если в один прекрасный день разум уйдет и не вернется? Что ему тогда делать? В таком случае им с Кэтлин понадобится пропасть денег. Однажды Гумбольдт сказал мне, что в кресле заведующего кафедрой можно быть полным психом – все равно никто не заметит. Ах, Гумбольдт, Гумбольдт! Ты мог бы стать… нет, у тебя действительно была тонкая натура!

Гумбольдт парил. Им овладела идея дойти до самого верха. Когда он дойдет, там, наверху, при всех изъянах сердечности, моего приятеля встретят, внимательно выслушают и поймут его, Гумбольдта, резон.

Гумбольдт шел к Уилмору Лонгстаффу, знаменитому Лонгстаффу, князю высшего образования в Америке. Сравнительно недавно его назначили председателем нового Фонда Белиша, который богаче Фонда Карнеги и Рокфеллеровского фонда. Лонгстафф распоряжался сотнями миллионов, идущими на образование, научные исследования, искусство, социальные программы. Гумбольдт уже имел синекуру от фонда. На теплое местечко его устроил старый приятель Хильдебранд, плейбой, издатель поэтов-авангардистов, сам поэт. Он заприметил Гумбольдта еще в