Эрих Мария Ремарк - На обратном пути Страница 47

– Молчать, подлые слюнтяи! Враги отечества! Грязные подонки, предатели!

Мальчики энергично одобряют. Один грозит нам слабым кулачком.

– Мы вам покажем, покажем! – кричит он высоким голосом.

– Трусы! – подключается второй.

– Пацифисты! – Это уже третий.

– Нужно расправиться со всеми большевиками, иначе Германия не будет свободной! – от зубов отскакивает у четвертого.

– Молодец! – Предводитель хлопает его по плечу и выходит вперед. – Прогоните их, ребята!

Тут просыпается Вилли. До сих пор он спал. В этом он все еще солдат: стоит приклонить голову, отключается тут же.

Он встает. Предводитель сразу останавливается. Вилли во все глаза смотрит на сборище и начинает хохотать.

– Это что, маскарад? – Потом понимает, в чем дело, и кричит предводителю: – Все правильно, нам вас очень не хватало! Да-да, отечество, вы одни его арендовали, правда? А остальные, значит, предатели? Странно, но тогда три четверти немецкой армии – предатели. Убирайтесь-ка отсюда, мыльные пузыри! Не могли оставить мальчишек в покое на пару лет? Они же еще ничего не соображают!

Предводитель отводит свою армию. Но лес он нам изгадил. Мы идем обратно к деревне. За нами, отбивая такт, раздается ритмичное: «Фронт хайль! Фронт хайль! Фронт хайль!»[8]

– Фронт хайль! – хватается за голову Вилли. – Сказали бы это кому-нибудь на фронте!

– Опять снова-здорово, – раздраженно говорит Козоле.

Рядом с деревней мы видим маленькую харчевню, где несколько столов уже выставлены на улицу. Хотя Валентину через час нужно к своему аттракциону, мы быстро садимся, чтобы не упустить это время: кто знает, когда еще соберемся…

Небо окрашивает бледный закат. У меня все не выходит из головы история в лесу.

– Господи, Вилли, – говорю я, – мы еще живы, только-только выбрались. Как это возможно, что есть люди, которые такое творят?

– Они всегда будут, – непривычно серьезно и задумчиво отвечает Вилли, – но мы тоже есть. И так, как мы, думает целая куча народу. Большинство, уж поверьте мне. Мне после этого – ну, вы понимаете, после Людвига и Альберта – чего только в голову не лезло, и я так думаю: каждый может делать что-то свое, даже если у него вместо головы репа. На следующей неделе у меня заканчиваются каникулы, надо обратно в школу, в деревню. Я даже рад. Хочу научить своих малышей, что такое отечество на самом деле. То есть их родина, а не политическая партия. А их родина – это деревья, поля, земля, не залихватские слова. Я тут пораскинул мозгами и решил, что нам уже достаточно лет, чтобы у нас была задача. Вот это моя задача. Не бог весть какая, признаю. Но с меня хватит. Я в общем-то не Гете.

Я киваю и долго на него смотрю. Потом мы уходим.

Шофер нас ждет. Автомобиль медленно едет по сгущающимся сумеркам.

Мы уже недалеко от города, зажигаются первые огни, когда к шуршанию колес примешивается протяжный, резкий горловой крик: по вечернему небу на восток тянется клин – стая диких гусей…

Мы смотрим друг на друга. Козоле хочет что-то сказать, но осекается. Мы все думаем об одном и том же.

Город наваливается улицами и шумом. Валентин выходит. Потом Вилли. Потом Козоле.

II

Я целый день бродил по лесу и, усталый, завернул на маленький постоялый двор, попросив комнату на ночь. Постель готова, но спать не хочется. Я сажусь к окну и слушаю шорохи весенней ночи.

Из-за деревьев крадучись наползают тени, из леса доносятся крики, как будто там раненые. Я спокойно, трезво смотрю в темноту, потому что больше не боюсь прошлого. Я смотрю ему прямо в погасшие глаза, не опуская взгляда. Я даже иду ему навстречу, отправляя мысли назад, в блиндажи и воронки; и, вернувшись, они уже не несут с собой страха и ужаса, напротив, силу и волю.

Я ждал грозы, которая спасла и вырвала бы меня оттуда, однако все произошло тихо, я даже ничего не почувствовал. Но произошло. Пока я корчился от отчаяния, думая, что все кончено, оно прорастало. Я думал, прощание – это всегда конец, а теперь знаю: зарождение – это тоже прощание. Это тоже значит уходить. И конца тут быть не может.

Часть моего существа служила разрушению, сражалась на стороне ненависти, вражды, убийства. Но во мне осталась жизнь, а это уже почти цель и путь. Хочу трудиться над собой, хочу быть готовым, хочу занять руки, мысли, хочу не надуваться индюком, а идти дальше, даже если иногда тянет остаться. Много нужно построить, исправить, есть над чем работать, есть что копать, доставая засыпанное землей в годы гранат и пулеметов. Необязательно каждому быть первопроходцем, понадобятся и руки послабее, силы поменьше. Там я буду искать свое место. Тогда мертвые умолкнут, и прошлое будет не преследовать меня, а помогать.

Как все просто, и как много времени потребовалось на поиски. И возможно, я так и заблудился бы на подступах, пал жертвой проволочных колец и детонаторов, если бы смерть Людвига ракетой не осветила нам местность и не указала путь. Видя, как река нашего единства, воля мощно наивной, уцелевшей на грани смерти жизни, вместо того чтобы сметать отжившие формы полуправды и себялюбия, вместо того чтобы искать новые берега, утопала в трясине забвения, погружалась в болото пустых фраз, уходила в песок связей, хлопот и профессий, мы приходили в отчаяние. Сегодня я знаю, что, может быть, все в жизни только подготовка, единичные действия, во множестве клеточек и канальцев, всему свое место; и так же, как клеткам и каналам дерева нужно лишь подхватить и передать дальше стремящиеся наверх токи, так, наверно, и здесь когда-нибудь зашумит освещенная солнцем листва, древесная крона, свобода. Я хочу начать.

Это будет иначе, чем мы мечтали в детстве, иначе, чем ожидали после лет, проведенных там. Это будет такой же путь, как и другие, местами каменистый, местами ровный, с пробоинами, деревнями, полями, путь труда. Я буду один. Может, порой и найдется попутчик, но, наверное, не навсегда. Может, не раз, когда слишком устанут плечи, мне придется снимать ранец, в недоумении стоять на перекрестках, медлить у границ, чуть отступать, спотыкаться, падать; но я снова буду вставать, лежать не останусь, я хочу идти дальше не оборачиваясь. Может, я никогда не буду абсолютно счастлив, может, война убила эту возможность и я навсегда останусь как бы сторонним, нигде не почувствую себя дома; но я не буду и абсолютно несчастлив, потому что всегда найдется что-то, что меня поддержит, пусть лишь мои руки, дерево, дыхание земли.

Токи поднимаются по стволам; с легким щелчком лопаются почки; и мрак заполняет шепот зарождения. В комнате ночь и луна. В комнате жизнь. Потрескивает мебель, постукивает стол, постанывает шкаф. Деревья повалили много лет назад, обстругали, склеили, сделали полезные предметы, стулья и кровати, но каждой весной, в ночь устремляющихся вверх токов, в них снова что-то бурлит, они просыпаются, потягиваются, они уже не инструмент, не стул, не целесообразность, они снова причастны потокам и течениям мира. Под ногами у меня скрипят, двигаются половицы, под руками трещит подоконник, а возле дороги у дома даже потрескавшаяся, трухлявая липа выбрасывает крепкие коричневые почки. Через несколько недель на ней будут такие же шелковисто-зеленые листочки, как и на широко раскинувшихся ветвях укрывающих ее своею тенью платанов.

Примечания

1

Французская медаль «За заслуги» (фр.).

2

От англ. cut away (отрезать).

3

Аллюзия на одноименную церковь в Берлине.

4

Музыка Франца Шуберта.

5

Носке Густав (1868–1946). Германский правый социал-демократ, один из главных организаторов белого террора в январе—марте 1919 г. Ему принадлежат слова: «Кто-то должен взять на себя роль бладхаунда. Я не боюсь ответственности».

6

Олд Шаттерхенд – персонаж ряда произведений Карла Мая, друг индейцев.

7

Общее название для различных молодежных культурно-образовательных и туристических групп в Германии, особенно популярных в конце XIX – начале XX в.

8

Нашему фронту – ура! (нем.)