Уильям Фолкнер - Звук и ярость Страница 48

– Они не сойдут, – говорит она. – Иди и ешь, а я им чего-нибудь отнесу.

– Они что, заболели? – говорю я. – Что у них нашел доктор? Не черную оспу, надеюсь?

– Иди же, Джейсон, – говорит она. – Не задерживай меня больше.

– Ладно, – говорю я и снова поднимаю газету. – Я подожду ужина.

Я чувствовал, что она смотрит на меня с порога. Я читал газету.

– Зачем ты все это делаешь? – говорит она. – Ведь знаешь же, что у меня и без тебя хлопот по горло.

– Если мать расхворалась с того времени, как она спускалась к обеду, так ладно, – говорю я. – Но пока я плачу за еду для тех, кто моложе меня, им придется выходить к столу, чтобы есть ее. Скажи мне, когда ужин будет готов, – говорю я и снова читаю газету. Я слышал, как она ковыляла вверх по лестнице, кряхтела и охала, словно она приставная между ступеньками по три фута. Я услышал, как она остановилась у материной двери, а потом я услышал, как она зовет Квентин, словно дверь заперта, потом она вернулась в материну комнату, а потом мать вышла и поговорила с Квентин. Потом они сошли вниз. Я читал газету.

Дилси подошла к двери.

– Иди, – говорит она. – Пока ты еще какую-нибудь дьявольщину не придумал. Уж сегодня ты постарался.

Я пошел в столовую. Квентин сидела опустив голову. Она опять накрасилась. Нос у нее был точно фарфоровый изолятор.

– Я в восторге, что ты настолько хорошо себя чувствуешь, что смогла спуститься к ужину, – говорю я матери.

– Разве я могу отказать тебе в такой малости, – говорит она. – Конечно, ради тебя я всегда спущусь к столу. И не важно, как я себя чувствую. Я понимаю, что мужчине, после того, как он проработает весь день, приятно посидеть за ужином в кругу семьи. Я с радостью делаю то, что тебе нравится. Я бы только хотела, чтобы вы с Квентин лучше ладили. Мне было бы легче.

– Мы прекрасно ладим, – говорю я. – Пусть она хоть весь день сидит, запершись у себя в комнате, если ей так хочется, я ничего против не имею. Но никаких визгов и капризов в часы еды я не допущу. Я знаю, это значит требовать от нее очень многого, но уж так я положил в моем собственном доме. В твоем доме, хотел я сказать.

– Он твой, – говорит мать. – Теперь ты его глава.

Квентин так и не подняла глаз. Я разделил жаркое по тарелкам, и она начала есть.

– Мясо у тебя ничего? – говорю я. – Если нет, я поищу кусок получше.

Она молчит.

– Я говорю, мясо у тебя ничего? – говорю я.

– Что? – говорит она. – Да, вполне.

– Хочешь еще риса? – говорю я.

– Нет, – говорит она.

– Все-таки дай я тебе подложу, – говорю я.

– Я не хочу больше, – говорит она.

– Не стоит благодарности, – говорю я. – Кушай на здоровье.

– Твоя головная боль прошла? – говорит мать.

– Какая головная боль? – говорю я.

– Я боялась, что у тебя голова разболится, – говорит она. – Когда ты приезжал днем.

– А! – говорю я. – Нет, она не разболелась. Мы сегодня были так заняты, что я про все забыл.

– Потому ты и вернулся поздно? – говорит мать. Я заметил, что Квентин слушает. Я посмотрел на нее. Ее нож и вилка все еще двигались, но она глядела на меня и сразу же опустила голову. Я говорю:

– Нет. Я часа в три одолжил машину одному человеку, и мне пришлось ждать, пока он ее не вернул. – Я опять начал есть.

– А кто он? – говорит мать.

– Кто-то из циркачей, – говорю я. – Муж его сестры вроде бы поехал кататься с какой-то из городских девиц, и он их разыскивал.

Квентин сидела совсем неподвижно и не жевала.

– Напрасно ты одалживаешь машину таким людям, – говорит мать. – Ты никому не отказываешь. Вот почему я редко ее у тебя прошу.

– Я и сам уже начал так думать, – говорю я. – Но тут он вернулся. И говорит, нашел то, что искал.

– А кто она? – говорит мать.

– Я тебе потом скажу, – говорю я. – Мне не хочется говорить о таких вещах при Квентин.

Квентин перестала есть. Иногда она отпивала воды, а так сидела и крошила лепешку, наклонив голову над тарелкой.

– Да, – говорит мать. – Разумеется, женщины, которые сидят взаперти, как я, ничего не знают о том, что происходит в городе.

– Да, – говорю я. – Не знают.

– Моя жизнь была совсем другой, – говорит мать. – Слава Богу, что я ничего не знаю об этой мерзости. Я и знать про нее не хочу. Я ведь в этом не похожа на других людей.

Я больше ничего не стал говорить. Квентин сидела и крошила лепешку, пока я не кончил есть, а тогда она говорит:

– Можно мне теперь уйти? – ни на кого не глядя.

– Что? – говорю я. – Конечно, можно. Тебе же со стола убирать не надо.

Она поглядела на меня. Она раскрошила всю лепешку, но ее пальцы двигались так, словно все еще крошили, а глаза были как пойманные в ловушку, и тут она начала кусать губы – словно отравилась всем этим красным свинцом.

– Бабушка, – говорит она. – Бабушка…

– Тебе хотелось поесть еще чего-нибудь? – говорю я.

– Почему он так со мной обращается, бабушка? – говорит она. – Я ему никогда ничего плохого не делала.

– Я хочу, чтобы вы ладили друг с другом, – говорит мать. – У меня только вы и остались, и я так хочу, чтобы вы лучше ладили между собой.

– Это он виноват, – говорит она. – Он мне дышать не дает, а я так не могу… Если я ему тут мешаю, почему он не позволяет мне вернуться к…

– Довольно, – говорю я. – Ни слова больше.

– Так почему он мне дышать не дает, – говорит она. – Он… он нарочно…

– Он заменил тебе отца, которого у тебя никогда не было, – говорит мать. – Это его хлеб мы с тобой едим. И он имеет право требовать от тебя послушания.

– Это он виноват, – говорит она. И вскочила. – Он меня вынуждает. Если бы он только… – Она смотрела на нас, ее глаза были как пойманные в ловушку, а пальцы дергались.

– Если бы я только – что? – говорю я.

– Что бы я ни сделала, виноват будешь ты, – говорит она, – Я скверная, потому что мне ничего другого не остается. Ты меня такой сделал. Лучше бы я умерла! Лучше бы мы все умерли! – И она убежала. Мы слышали, как она взбежала по лестнице. Потом хлопнула дверь.

– Первая разумная вещь, которую она в жизни сказала, – говорю я.

– Она сегодня не была в школе, – говорит мать.

– Откуда ты знаешь? – говорю я. – Ты ездила в город?

– Я просто знаю, – говорит она. – Я бы хотела, чтобы ты был с ней поласковее.

– Тогда нужно устроить так, чтобы я видел ее чаще одного раза в день, – говорю я. – Тебе придется присмотреть, чтобы она всегда выходила к столу. Тогда я смогу каждый раз подкладывать ей еще один кусок мяса.

– Ты мог бы быть добрее в мелочах, – говорит она.

– Например, не обращать внимания, когда ты попросишь меня последить, чтобы она пошла в школу, – говорю я.

– Сегодня она в школе не была, – говорит она. – Я это знаю. Она говорит, что поехала днем покататься на автомобиле с одним мальчиком, а ты ее выслеживал.

– Как бы это я мог ее выслеживать, – говорю я, – когда весь день на моей машине ездил другой? А была она сегодня в школе или нет, это дело прошлое, – говорю я. – Если уж тебе приспичило беспокоиться по этому поводу, так отложи до понедельника.

– Мне так хотелось бы, чтобы вы с ней ладили, – говорит она. – Но она полностью унаследовала все ее упрямство. И квентиновское тоже. Я еще тогда подумала: с ее наследственностью и дать ей это имя. Иногда мне кажется, что она – кара, ниспосланная мне за Кэдди и Квентина.

– Господи Боже ты мой, – говорю я. – Хорошенькие же у тебя мысли. Неудивительно, что ты все время доводишь себя до болезни.

– Что? – говорит она. – Я не понимаю.

– Надеюсь, – говорю я. – Порядочная женщина многого не понимает такого, чего ей полезнее вовсе не знать.

– Они оба были такими, – говорит она. – Когда я пыталась исправлять их недостатки, они всегда находили защиту у твоего отца. Он говорил, что за ними не нужно приглядывать, что они уже знают, что такое чистоплотность и честность, а большему никого научить нельзя. И теперь, надеюсь, он удовлетворен.

– У тебя же есть такая опора, как Бен, – говорю я. – Смотри веселее.

– Они нарочно не допускали меня в свою жизнь, – говорит она. – Всегда она и Квентин, с самого начала. Они всегда что-то затевали против меня. И против тебя тоже, хотя ты был слишком мал, чтобы понимать это. Они всегда смотрели на нас с тобой, словно на посторонних, точно так же, как на твоего дядю Мори. Я всегда говорила твоему отцу, что им дано слишком много воли, что они слишком много времени проводят вместе. Когда Квентин пошел в школу, нам пришлось на следующий год и ее отдать туда же, чтобы она от него не отстала. Она не могла стерпеть, чтобы кто-то из вас умел делать то, чего не умеет она. Одно тщеславие, тщеславие и ложная гордость. А затем, когда с ней произошло все это, я знала, что Квентин сочтет себя обязанным выкинуть что-нибудь столь же скверное. Но я не предполагала, что он окажется настолько эгоистичным, чтобы… мне и в голову не приходило, что он…

– Может, он знал, что будет девочка, – говорю я. – И что еще одной такой ему не выдержать.