Джон Чивер - Ангел на мосту Страница 5

— Отойди от меня, — сказал он. — Отойди, а не то я тебя задушу.

Он снова вышел на дождь и поехал домой. Звуки и запахи, которые встретили Чарли, как только он открыл дверь, говорили о том, что на кухне готовится еда. «Эти вечные звуки и запахи, — подумал он, — не они ли были первыми вестниками жизни на земле и не им ли суждено оказаться последними ее проявлениями?»

В гостиной лежала вечерняя газета. Чарли схватил ее со стола и закричал:

— Бомбу им, бомбу! Пусть знают, кто командует парадом! — Но тут же, упав в кресло, прошептал: — О господи, когда же все это кончится?

Миссис Пастерн возникла в двери буфетной.

— Вот именно, — тихо сказала она. — Я уже четвертый месяц жду от тебя этих самых слов: когда же все это кончится? Я почувствовала, что происходит что-то неладное, когда увидела, что ты продал свои запонки. В чем дело? подумала я. Затем, когда ты подписал контракт на постройку бомбоубежища, не имея ни гроша, чтобы за него расплатиться, я кое-что начала понимать. Ты просто-напросто жаждешь конца света. Что, Чарли, разве я не угадала? Я это давно уже поняла, но только у меня не хватало духу сознаться в этом самой себе — это казалось так жестоко! Впрочем, нынче что ни день, то новости.

Миссис Пастерн прошествовала мимо него в коридор, занесла ногу на ступеньку лестницы и сказала:

— Там на сковородке — котлеты; картошка — в духовке. Можешь еще разогреть себе цветную капусту. Она в кастрюле. Я иду звонить детям.

И поднялась на второй этаж.

В наш век мы путешествуем с такой стремительной скоростью, что нам удается удержать в памяти в лучшем случае несколько географических названий. Умозаключения свои мы вынуждены сдавать в багаж — пусть догоняют нас на почтовом, если могут! Конец этой истории я узнал из письма моей матери, нагнавшего меня в Китцбюхеле, куда я езжу кататься на лыжах.

«За эти полтора месяца, — писала она, — произошло столько событий, что я даже не знаю, с чего начать. Во-первых, с Пастернами кончено, и кончено навсегда. Он получил два года за крупные хищения. Салли бросила колледж и работает в магазине Мейси, а мальчик, насколько мне известно, все еще ищет работы. Он живет с матерью, где-то в Бронксе. Говорят, они получают пособие по бедности. Оказывается, Чарли уже год назад промотал наследство, доставшееся ему от тетки, и они все это время жили в кредит! Банк описал их имущество, и они съехали в мотель в Тенсфорде. Затем, взяв машину напрокат, переезжали из мотеля в мотель, нигде не оплачивая счетов. Первыми спохватились служащие мотелей и прокатной конторы. Довольно симпатичные люди по фамилии Уиллоби выкупили дом Пастернов. Да, а Флэннаганы развелись. Ты помнишь ее? Она, бывало, прогуливалась у себя по саду под шелковым зонтиком. Ей не присудили никаких алиментов, ничего. Говорят, ее видели в Центральном парке в одном легком платьице, хоть вечер был не из теплых. Но знаешь, она как-то приходила сюда. Странная история! Она появилась здесь в прошлый четверг. Снег только-только выпал. Это было вскоре после ленча… Ну и глупая же у тебя мать, однако! Казалось бы, пора уже привыкнуть старухе к зрелищу снежной метели, а я, сколько вот ни живу на свете, все никак не перестану удивляться ей, как чуду. Я была ужасно занята в тот день, но бросила все и стояла у окна, любуясь падающим снегом. Небо было темное-темное. А снег, сухой, легкий, вскоре покрыл всю землю, словно одеяло, сотканное из света. Вдруг смотрю — идет по улице миссис Флэннаган! Должно быть, приехала поездом два тридцать три и шла пешком от станции. Не много-то, видно, у нее денег, если она даже такси не может себе позволить! Одета она была легко, туфли на шпильках и без калош — представляешь себе? Ну вот, идет она по улице и вдруг прямо через пастерновский, то есть я хочу сказать через бывший пастерновский, газон и — к бомбоубежищу. Стоит и смотрит на него! О чем она думала, стоя возле бомбоубежища? Знаешь, оно ведь немного напоминает могилу, так вот миссис Флэннаган казалась плакальщицей: стоит такая одинокая, всеми покинутая, а снег все падает да падает — на голову, на плечи, на грудь… И мне все это показалось так грустно! Подумать только, она ведь с этими Пастернами даже и знакома-то не была! Тут мне позвонила миссис Уиллоби и сказала, что у них перед бомбоубежищем стоит какая-то незнакомая женщина, не знаю ли я, кто она такая, и я сказала, что знаю, что это миссис Флэннаган, которая прежде жила на косогоре, и тогда она меня спросила, что же делать? И я ей сказала, что, наверное, надо просто попросить ее уйти. И тогда миссис Уиллоби послала к ней горничную, и я видела, как горничная говорит миссис Флэннаган, чтобы та уходила. А потом, несколько минут спустя, миссис Флэннаган поплелась по снегу на станцию».

АНГЕЛ НА МОСТУ

Вы, наверное, видели мою матушку на катке в Рокфеллер-центре, где она скользит и кружится по льду, несмотря на свои семьдесят восемь лет. Она удивительно подвижна для своего возраста. С красной лентой в белых волосах, в короткой бархатной юбочке, тоже красной, в очках и в телесного цвета трико она прытко вальсирует с одним из тренеров катка. А я почему-то никак не могу примириться с этими ее танцами на льду. Зимой я стараюсь держаться подальше от Рокфеллер-центра, и уж никакие силы не заставят меня пойти в ресторан, выходящий окнами на каток. Однажды, когда мне пришлось проходить мимо, какой-то человек, подхватив меня под руку и указывая на мою матушку пальцем, воскликнул: «Нет, вы только посмотрите на эту сумасшедшую старуху!» Признаться, мне стало очень не по себе. Собственно говоря, мне следовало бы радоваться и благодарить судьбу за то, что моя матушка развлекается как может, сама, и не требует от меня какого-то особенного внимания. И тем не менее как бы мне хотелось, чтобы она нашла себе какой-нибудь иной, не столь эффектный способ заполнять свой досуг! Когда я вижу даму почтенного возраста, склонившуюся в грациозной позе над вазой с хризантемами или разливающую чай в гостиной, перед моим мысленным взором возникает образ моей матушки. Вырядившись, как молоденькая гардеробщица в ночном клубе, она кружится по льду в объятиях платного партнера — и это в самом центре огромного города, третьего в мире по величине!

Фигурному катанию матушка моя выучилась еще в Сент-Ботольфсе, маленьком городке Новой Англии, откуда мы все родом. Должно быть, нынешняя ее страсть к танцам на льду — всего лишь символ ее приверженности к прошлому. Ибо с каждым годом она все острее тоскует по уходящему провинциальному миру своей юности. Здоровье у нее, как вы сами понимаете, железное, но всякие новшества она переносит с трудом. Однажды я было устроил ей поездку к родственникам в Толедо. Я привез ее на аэродром в Ньюарк. Зал ожидания, его сводчатый потолок, светящиеся рекламы, нескончаемое оглушительное танго, под звуки которого разыгрывались трогательные, а подчас и душераздирающие сцены прощания, — все это произвело на мою матушку впечатление довольно тягостное, а ньюаркский аэропорт, столь непохожий на железнодорожный вокзал в Сент-Ботольфсе, показался ей неприглядным и лишенным какого бы то ни было интереса. И в самом деле, таким ли должен быть фон для разлук и прощаний?

Полет откладывался, и нам предстояло провести еще целый час в зале ожидания. Я взглянул на мать: она вдруг осунулась и постарела. Через полчаса у нее началась одышка. Приложив к груди руку с растопыренными пальцами, она время от времени судорожно вздыхала, как человек, испытывающий острую боль. Лицо ее покраснело и пошло пятнами. Я делал вид, будто ничего не замечаю. Но вот наконец объявили посадку; матушка поднялась с места и воскликнула: «Вези меня домой! Если уж умирать, так не в летающей машине!» Я продал билет и повез свою матушку домой, на ее квартиру, а о случившемся припадке не рассказывал никому. Но эта капризная, или, если угодно, неврастеническая боязнь авиационной катастрофы, которую испытывала моя мать, открыла мне глаза на многое: я увидел, как возрастает с годами число опасностей, подстерегающих ее на каждом шагу, — сколько их прибавилось, этих подводных рифов, этих хищных зверей, готовых ринуться на нее из засады! Как неожиданны, как причудливы пути, которые ей приходится выбирать теперь, когда границы мира раздвигаются все шире и шире, а самый мир этот становится все непонятнее и все неприемлемее для нее!

Мне в ту пору летать приходилось довольно часто. Дела требовали моего присутствия то в Риме, то в Нью-Йорке, то в Сан-Франциско, то в Лос-Анджелесе, и я, бывало, чуть ли не каждый месяц перелетал из одного города в другой. Летать мне нравилось. Нравилось любоваться свечением неба на огромных высотах. Мчаться с запада на восток и следить из окна самолета за тем, как ночь шагает по материку. Представлять себе, как женщины Нью-Йорка, накормив семью ужином, моют посуду, тогда как часы на моей руке показывают четыре по калифорнийскому времени и наша стюардесса вот уже второй раз предлагает желающим джин, коктейль и виски. К концу полета становится душновато. Вы устали. Золотая нить в обивке кресла ни с того ни с сего начинает царапать щеку, и вам на минуту кажется, что вас забыли, забросили, и вы по-детски дуетесь на весь мир; все вам дико, и все вам чужие. Разумеется, кое с кем из пассажиров вы познакомились, среди них оказались и приятные собеседники, и докучливые говоруны. Однако сколь ничтожны и прозаичны, в общем-то, дела, заставляющие нас взмывать над землей! Вон та старая дама летит через Северный полюс в Париж, чтобы вручить своей сестре банку телячьего студня. А ее сосед — коммивояжер и торгует стельками из синтетической кожи.