Коллектив авторов - Сцены частной и общественной жизни животных Страница 5

Зоофизиогномика, то есть «описание человеческих страстей через код символического бестиария»[76], согласно которому каждое животное воплощает какую-то страсть, – важная традиция, которую и Гранвиль, и литераторы, принявшие участие в создании «Сцен», разумеется, в той или иной форме (зачастую, вероятно, бессознательно и опосредованно) впитывали. Однако животные в «Сценах» нередко порывают со своими привычными репутациями. Да и вообще, хотя в книге постоянно идет речь о животных, авторов, разумеется, прежде всего интересуют люди; как писала 11 октября 1841 года петербургская газета «Северная пчела», в «Сценах» изображены «животные с человеческими страстями»[77], причем изображены в декорациях сугубо современных и наделены сугубо современными чувствами.

В этом радикальное отличие «Сцен» от басен, хотя басенная традиция, безусловно, повлияла и на всех авторов по отдельности, и на замысел книги в целом. Однако классическая басня не описывает повседневной жизни с приметами конкретного места и конкретного времени; в классической басне нет места парламенту и бирже; басенные звери не носят модного платья, не ходят в театр, не цитируют Вергилия или Расина[78]. Между тем звери из «Сцен» все это проделывают; в этой книге, как писал биограф Гранвиля Шарль Блан, «звери надели наше платье, обули наши башмаки и вошли в наши салоны»[79]. Кроме того, басня использует «эссенциалистскую модель»[80]: в ней звериные характеры всегда одни и те же, каждому животному приписывается неизменный набор качеств и свойств. Напротив, в «Сценах» к традиционным звериным «репутациям» (заяц труслив, крокодил плотояден, муравей трудолюбив и экономен и т. д.) прибавляются другие, совершенно неожиданные и сугубо человеческие черты, благодаря чему порой возникают такие парадоксальные фигуры, как Медведь – руссоист и байронист. Именно наложение человеческих черт и обстоятельств на традиционные звериные репутации и привычки обуславливает комический эффект «Сцен» – который, впрочем, пришелся по вкусу не всем современникам. Хотя, как уже было сказано, книга имела большой успех у читателей, нашелся критик-педант, который совершенно не оценил гранвилевскую манеру; это автор уже цитированной выше статьи «Иллюстрированная литература». Он писал:

В «Животных, нарисованных ими самими» художник насильственно наделяет породы, имеющие очень мало сходства с человеком, нашими жестами, привычками и костюмами. Г-н Гранвиль создал слонов, которые курят сигары, улиток, которые величественно разъезжают в каретах, крокодилов, которые восседают за столом, уставленным блюдами и бутылками, и лошадей, которые держат копытом перо. Это ребячество, доведенное до крайности, это отсутствие вкуса приводят к тому, что фантастические изображения становятся бесцеремонными и неуместными. Несмотря на свою изощренную наблюдательность, г-н Гранвиль не понял, что эти остроумные маскарады оправданы лишь в исключительных случаях, ибо очень немногие животные так сильно схожи с человеком[81].

Та самая парадоксальность рисунков Гранвиля, которая кажется нам особенно пленительной, вызывает у критика-«реалиста» недоумение и досаду; да, он прав, конечно, лошади не пишут пером, а крокодилы не сидят за столом – но именно тем Гранвиль и удивителен, что у него они все это делают – и безо всякой натуги.

Впрочем, о текстах, вошедших в «Сцены», автор статьи в «Ревю де Де Монд» судит еще более несправедливо, чем об иллюстрациях, ибо считает их всего лишь второстепенной добавкой к рисункам Гранвиля, причем добавкой весьма посредственного качества:

Вся литературная часть сводится к более или менее остроумным намекам на палату депутатов, более или менее внятным шуткам по поводу научных споров. Кажется, будто талантливые авторы совершенно растерялись. Лукавое, изящное и тонкое добродушие отказало Нодье в «Записках Жирафы», равно как и в истории «Лиса, попавшего в западню». «Первый фельетон Пистолета» свидетельствует лишь о той легкости, с которой г-н Жанен марает бумагу.

«Путешествие парижского Воробья» автор статьи именует «многословным и претенциозным разглагольствованием»[82] и вообще убежден, что все рассказы, за исключением «Истории белого Дрозда» Альфреда де Мюссе («очень язвительной и очень тонкой насмешки над некоторыми литературными слабостями»), написаны «в самой посредственной газетной манере»: «не стоило наделять животных даром речи, чтобы речи эти оказались столь неостроумными». Автор статьи не находит в «Сценах»

никакой связи, кроме общности намерения. Быть может, авторы желали подвергнуть критике наши пороки, наши смешные черты, наши политические установления, нашу нынешнюю литературу? Ничуть. Они выказывают смутное желание сочинить сатиру на все эти вещи сразу, но притом даже самый проницательный человек не может быть в этом уверен. Буйство фантазии не искупает отсутствия плана; постоянная толкотня и путаница между авторами и их персонажами все время сбивает читателя с толку. Мораль, или, если угодно, заключение книги, скрывается в тумане[83].

Последнее суждение представляется мне совершенно несправедливым. Особенность «Сцен» именно в том и заключается, что, в отличие, например, от «Французов, нарисованных ими самими», где каждый автор выступал со своей собственной системой ценностей и республиканец соседствовал с монархистом, а иронические очерки – с очерками патетическими, у «Сцен» имеется не только сквозной сюжет, но и единая мораль, которая пронизывает самые разные тексты. Причем особенно любопытно, что эта мораль не совпадает с тем, что нам известно о политических убеждениях инициатора и организатора издания, П. – Ж. Этцеля. Этцель, как и его первый компаньон Полен, были люди либеральных взглядов (Полен в 1830 году, накануне Июльской революции, вместе с Тьером и Минье основал газету «Насьональ», в ту пору резко оппозиционную по отношению к правящей королевской власти). Старый приятель Эдуард Гренье называл Этцеля «прирожденным республиканцем, другом старых карбонариев»[84], а после переворота Луи-Бонапарта (1851) Этцель из-за своих свободолюбивых убеждений вынужден был даже покинуть Францию. Тем не менее, если судить по текстам, открывающим первую и вторую части «Сцен» и написанным им лично, его отношение к революционным переворотам как минимум скептическое[85]. Революции совершаются одними людьми, а плоды их присваивают себе другие: «Открыл дверь Слон, а вошел в нее Лис» (с. 385); тратится много слов, иногда проливается много крови, но в результате ничего не изменяется к лучшему – вот картина революции, которую рисует Этцель/Сталь.

Гораздо правильнее избрать другой путь – не искать приключений, не пытаться переменить свою судьбу, а вести патриархальный образ жизни в семейном кругу, и если счастье не выдумка, то обрести его можно только на этих путях. Эта мораль настолько очевидно просматривается практически во всех рассказах, вошедших в «Сцены» (и тех, которые сочинил Этцель/Сталь, и тех, которые принадлежат другим авторам), что не заметить ее, кажется, просто невозможно; тем не менее о ней (как, впрочем, и о самих «Сценах» как едином литературном произведении) написано очень мало[86].

Что происходит с персонажами «Сцен»? Заяц (правда, не по своей воле) покидает родной лес Рамбуйе и становится жертвою множества самых ужасных катастроф, а затем возвращается в этот «возлюбленный» лес врачевать свои душевные раны; Крокодил из эгоизма не желает заводить подругу, за что и расплачивается жизнью[87]; английская Кошка, равно как и Кошка французская, уступает соблазну променять тихую семейную жизнь на любовное приключение и горько в этом раскаивается; Мотылек не умеет побороть своего непостоянства и любопытства – и сгорает в пламени газового рожка; Медведь поначалу отрекается от жизни в семейном кругу ради руссоистского одиночества, но в конце концов обретает «покой и радость в лоне семьи» (с. 205); Воробей путешествует по разным странам и исследует разные политические режимы, но возвращается домой, в Париж, не удовлетворенный ни одним из них; напротив, африканский Лев и африканская Жирафа по разным причинам разочарованы поездкой в Париж и мечтают вернуться на родину; Лису лучше было бы жить, как все Лисы, и не влюбляться в Курицу, а Пингвину – жить, как все Пингвины, и не влюбляться в Чайку; представитель обезьяньего племени Топаз остался бы в живых, если бы, охваченный честолюбивой мечтой о просвещении сородичей, не освоил ремесло дагерротиписта; Скарабей не обрел счастья после того, как отринул «мирные сельские радости» из-за снедавшей его «тяги к неведомому», а белый Дрозд испытывал сплошные неприятности, пока скитался в поисках собственной, говоря современным ученым языком, идентичности. И конечно же, Ласточка, отправлявшаяся в путь с твердым намерением жить и странствовать, не связывая себя узами брака, возвращается под крыло подруги Канарейки с перебитой лапкой и разочарованием в душе. Из «странствователя и домоседа»[88] авторы «Сцен» безусловно выбирают домоседа[89].