Джон Апдайк - Кролик разбогател Страница 52

Как это бывает со многими событиями, которые мы рисуем себе в воображении, все получается не так, как представлялось. Гарри и Дженис поднимаются наверх гораздо позднее обычного, оба расстроенные и взвинченные. Ужинать пришлось рано, потому что Нельсон и Пру должны были ехать к Манной Каше, как они прозвали Кэмпбелла, на третье собеседование. Вернулись они около половины десятого, причем Нельсон так кипел, что пришлось снова откупорить вино, которое подавали к ужину, а он с банкой пива в руке изображал, как молодой священник долбил церковные заповеди, влезая в их интимную жизнь.

— Он все твердит, что церковь — это Хри-истова н-невеста. Мне так и хотелось спросить его: «А вы чья будете невеста?»

— Нельсон, — остановила его Дженис, бросив взгляд в направлении кухни, где ее мать готовила себе овальтин.

— Я хочу сказать, это непристойно, — не отступал Нельсон. — Чем он занимается — трахает церковь через зад?

Гарри заметил, что Пру рассмеялась. Нельсон тоже ее так трахает? Это, пожалуй, последнее, что еще не вошло у деток в обиход, а в журналах нынче об этом только и разговору, есть такой фильм «Шампунь», где Джуди Кристи, с которой связано представление о костюмных драмах и дамах в чепцах, вдруг прямо с экрана заявляет, что она хочет пососать Уоррена Битти, и фильм не помечен даже звездочкой, это самый обычный фильм, и его смотрят все эти юнцы и девчонки, что сидят, так мило держась за руки, точно это повторный показ «Парохода» с Кэтрин Грэйсон и Говардом Килом, и девчонки смеются вместе с мальчишками. Длинное безгласное тело Пру не рассказывает, чем она занимается, этого не произносят и ее бледные губы, которые выглядят такими сухими и сморщенными — должно быть, она научилась так поджимать их на курсах для секретарш. «В постели ей равных нет», — сказал ему в свое время Нельсон.

— Извини, мам, но он, право же, выводит меня из себя. Он заставляет меня говорить то, во что я не верю, а потом ухмыляется и веселится, точно все это дурацкая шутка. Бабуля, и как только ты и все прочие пожилые дамы можете его выносить?

Бесси вышла из кухни с кружкой горячего овальтина, на которую она смотрит не сводя глаз, волосы ее, уложенные на ночь в сетку, словно приклеены к черепу.

— Что ж, — говорит она, — он лучше некоторых и хуже других. По крайней мере он не душит нас всех ладаном, как тот, который стал потом православным священником. И он хорошо потрудился, заставив твердолобых принять новую форму. Мой язык до сих пор с трудом произносит слова некоторых ответов.

— Он, по-моему, очень гордится тем, что по новым правилам не обязательно «повиноваться», — заметила Пру.

— А люди никогда и не повиновались, поэтому, я думаю, это вполне можно было исключить, — заявила мамаша.

Дженис вроде решила сама наставить Нельсона:

— Право же, Нельсон, ты не должен так противиться. Кэмпбелл весь наизнанку вывернулся, чтобы обвенчать вас в церкви, и мне кажется, судя по тому, как он себя ведет, он искренне хорошо к вам расположен. Он действительно понимает молодых людей.

— Вот как, — говорит Нельсон достаточно тихо, чтобы мамаша Спрингер не могла расслышать, и, подражая Кэмпбеллу, громко добавляет: — Дорогие матушка и батюшка такие дремучие. Это же чудо, что я вообще сюда попал. Я это говорю на случай, если вы удивляетесь, почему я выгляжу таким грибом поганкой.

— Не следует винить людей в том, как они выглядят, — сказала Дженис.

— Ох, матушка, но именно так и происходит.

Какое-то время они продолжали в том же духе — это не менее интересно, чем смотреть телевизор: Нельсон подражал медоточивому голосу пастора, Дженис взывала к разуму и милосердию, мамаша Спрингер пребывала в собственном мирке, где епископальная церковь царила с момента мироздания, а Гарри возвышался над всеми ними, владелец золота, который не мог дождаться той минуты, когда он поведет свою жену наверх и покажет их сокровище.

По телевидению начинается повторная демонстрация «Военно-полевого госпиталя», фильма, который хотелось посмотреть Нельсону, — лица молодых людей вдруг становятся усталыми, опустошенными; они сидят рядышком на диване — молодая пара, которую усиленно пытаются сплотить. У каждого из них уже появилось свое привычное место. Пру сидит в конце дивана, возле маленького столика вишневого дерева, где стоит ее рюмочка ликера и лежит ее вязанье, а Нельсон — на средней подушке, задрав ноги в кроссовках фирмы «Адидас», с подошвами в кружочках на стилизованную скамейку сапожника. Теперь, когда он перестал бывать в магазине, он не утруждает себя и не бреется каждый день, так что на подбородке и верхней губе появилась щетина, а на щеках — все еще пушок. А ну его к черту, этого неряху. Кролик решил жить для себя.

Когда Дженис выходит из ванной нагая и влажная под своим махровым халатом, он уже запер дверь спальни и лежит в одних трусах на постели.

— Эй, Дженис, — окликает он ее вдруг охрипшим вкрадчивым голосом, — посмотри-ка! Я сегодня кое-что нам купил.

Ее темные глаза очумело смотрят после всего выпитого да еще всех этих стараний строить из себя добрую мамочку — она и душ-то приняла, чтобы прочистить голову. Постепенно взгляд ее становится осмысленным, и она, должно быть, видит на его лице такой безмерный восторг, что это озадачивает ее.

Он вытягивает непослушный ящик и сам не без удивления смотрит, как два цветных цилиндрика скользнули к нему — они по-прежнему тут, по-прежнему рядом. А ведь, казалось бы, нечто столь ценное должно излучать сигналы, и грабители должны были примчаться сюда, точно псы по следам распаленной сучки. Гарри вынимает из ящика один цилиндрик и кладет его на руку Дженис — от неожиданной тяжести рука у нее опускается, незавязанный халат распахивается. Ее стройное загорелое потасканное тело в этом распахнутом одеянии кажется привлекательнее девичьего, и у него возникает желание протянуть руку к тому месту, где темно и влажно.

— Что это, Гарри? —спрашивает она, широко раскрыв глаза.

— Открой, — говорит он ей, и, поскольку она слишком долго копается с прозрачной клейкой лентой, удерживающей на месте крышечку в виде сиденья на стульчаке, он поддевает ее своим крупным ногтем. Затем вытаскивает папиросную бумагу и вытряхивает на стеганое лоскутное покрывало пятнадцать кругеррандов. Они краснее, чем, насколько он помнит, бывает золото. — Золото, — шепчет он, поднося к ее лицу ладонь с двумя монетами, которые лежат разными сторонами кверху: на одной — профиль какого-то старого бура, на другой — что-то вроде антилопы. — Каждая из этих штук стоит около трехсот шестидесяти долларов, — сообщает он ей. — Только не говори об этом ни твоей матери, ни Нельсону, никому.

Она смотрит на них словно завороженная и берет одну монету. Ее ногти при этом царапают его ладонь. В карих глазах загораются золотые искорки.

— А это не против правил? — спрашивает Дженис. — Где, черт побери, ты их взял?

— В новом магазине на Уайзер, напротив лавки, где торгуют арахисом, там продают драгоценные металлы, покупают и продают. Все было очень просто. Надо было только принести заверенный чек в течение суток с момента, когда тебе назвали цену. Они гарантируют, что возьмут их обратно в любое время по цене на тот момент, так что теряешь ты на этом только шесть процентов комиссионных, которые они берут себе, да налог на товары, который окупится за неделю при том, как золото растет в цене. Вот. Я купил две упаковки. Смотри.

Он достает из ящика второй волнующе тяжелый цилиндрик, снимает крышечку и вытряхивает на покрывало одну за другой пятнадцать антилоп, тем самым выставленное на обозрение богатство сразу удваивается. Покрывало — легкий стеганый шедевр пенсильванских немцев — состоит из маленьких квадратных лоскутков, сшитых вместе терпеливыми мастерами с переходом от светлых тонов к темным, чтобы создать пространственный эффект: получилось как бы четыре коробки, у каждой из которых есть более светлая и более темная сторона. Гарри ложится на этот мираж и кладет себе на каждое веко по кругерранду. Красноватые золотые кругляшки холодят веки, он слышит голос Дженис:

— Боже мой! Я-то думала, что только правительство может держать золото. Разве на это не нужно разрешение или что-то еще?

— Только деньги. Только треклятые деньги, Чудо-Женщина[27].

Он лежит слепой и чувствует, как от непривычной тяжести золота в нем вспыхивает желание.

— Гарри, сколько же ты на это потратил?

А он думает о том, как бы внушить ей, чтобы она спустила ему трусы и сосала, сосала, пока не задохнется. Но ему не удается это ей внушить, тогда он снимает с век монеты и смотрит на нее — лежит и глядит, воскресший мертвец. Перед его глазами не гробовая мгла, а очумелое лицо жены, обрамленное темными обвисшими патлами, с мокрой после душа челкой на лбу — вылитая Мейми Эйзенхауэр[28].