Джон Кроули - Большой, маленький Страница 54

НАКОНЕЦ УСПОКОИЛАСЬ Приготовления ко сну в одной кровати были очень веселыми: он шутил, что нужно положить между ними обнаженную шпагу, а ей это казалось очень смешным, так как она никогда раньше такого не слышала. Но когда их обступила темнота, он услышал, как она тихо плачет, бесшумно вытирая слезы, на своей половине кровати. Ему казалось, что они не смогут заснуть; Сильви долго вертелась, вздыхала, как будто испуганная собственными мыслями, наконец она нашла удобное положение, слезы высохли на ее смуглых щеках и она уснула. Пока она устраивалась поудобнее, она перетянула к себе почти все одеяло, а он не посмел тревожить ее сон. На ней была сорочка с треугольным вырезом, которая напоминала скорее сувенир для иностранных туристов и трусики из черного шелка, которые едва прикрывали ее тело. Он долго лежал без сна рядом с ней, пока ее дыхание не стало ровным. Оберон не заметил, как его одолел сон и ему приснилась эта ее ночная сорочка, и ее горе, и одеяло, прикрывающее бедра и вся она - полуобнаженная. Он засмеялся во сне и этот смех разбудил его. Очень осторожно, как это обычно делали кошки Дэйли Алис, выискивая местечко потеплее и стараясь не потревожить спящего, его рука под одеялом прикоснулась к ее телу. Он лежал так тихо и осторожно довольно долго. Он снова задремал и на этот раз ему приснилось, что его рука, прикасающаяся к Сильви, превращается в золото. Он тут же проснулся и отдернул руку; у него было такое ощущение, что руку кололи иголками. Потом он снова уснул и снова проснулся. Ему казалось, что Сильви принимает огромные размеры и всем своим телом давит на свою половину кровати, как некое сокровище. Когда же он наконец по-настоящему заснул, то ему приснились не обитатели старой фермы, а его раннее детство в Эджвуде и Лайлек.

III Дом, в котором рос Оберон, не был похож на тот дом, в котором росла его мать. Как только Смоки и Дэйли Алис вступили во владение имуществом, привычный порядок жизни, к которому привыкли дети и родители Алис, все их старые привычки - все было нарушено. В противоположность своей матери Дэйли Алис обожала кошек и по мере того, как подрастал Оберон, в геометрической прогрессии увеличивалось и количество кошек в доме. Они лежали в тепле перед камином, они лежали на предметах мебели и на ковриках, наподобие пушистого, постоянного инея, их мордочки маленьких демонов отовсюду смотрели на Оберона. Холодными ночами Оберон просыпался от холода, вытесненный двумя-тремя упитанными кошками.

ЛАЙЛЕК И СВЕТЛЯЧКИ Кроме кошек в доме была собака, которую звали Спак. Его родословная восходила корнями к знаменитому Китону-колли: у него была длинная вытянутая морда, он обладал превосходными сторожевыми качествами, единственным недостатком, портящим породу, были светлые пятнышки над его глазами. Когда подошло время спаривания, он случился с тремя неизвестными суками и еще одной собакой его породы; теперь продолжение его родословной было обеспечено и он со спокойной совестью облюбовал себе любимое кресло доктора у камина на всю оставшуюся жизнь. Но не только животные послужили причиной развода доктора и Мом. Мом стала зваться Мом Дринквотер, потом Мом Д., потом Мом Ди, а потом Момди, и она не могла помешать этому. Спустя несколько лет, многочисленные часы в доме стали показывать разное время, хотя доктор имел обыкновение в окружении двух-трех детей подводить стрелки и чистить механизмы. Да и сам дом состарился; кое-где правда сохранились еще черты изящества, но в целом здание обветшало и осыпалось. Ремонт представлял собой грандиозную задачу, которая никогда не была выполнена. Многие комнаты в доме были закрыты, высокая стеклянная оранжерея стояла теперь с выбитыми стеклами, осколки которых, сверкая, как бриллианты, валялись на цветочных клумбах. Из всех садов и клумб, окружающих дом, менее всего подвергся запустению огород. Сколько хватало сил тетушка Клауд ухаживала за грядками и это давало результаты. В углу сада росли три ветвистых яблони; каждую очень их тяжелые плоды падали на землю, опьяняя жужжащих ос своей сладкой мякотью. Момди измельчала их и делала желе. Оберон вырос в саду. Когда наконец пришла весна и тетушка Клауд решила попытаться привести огород в порядок, у нее стали так болеть ноги, что она отказалась от своей попытки. Оберон был в восторге: ему теперь не запрещали играть на грядках. Теперь заброшенный сад и дворцовые постройки превращались в руины: садовый инвентарь, пришедший в негодность, пылился в сарае, пахнущем свежевскопанной землей, огромные пауки оплетали сетью садовые лейки и ведра, придавая им вид мифических древних шлемов, найденных при раскопках. Водонапорная башня, стоящая в отдалении напоминала ему варвара. В башне были пробиты крошечные и совершенно бесполезные окошки, остроконечная крыша и миниатюрные подоконники и карнизы. Скорее она напоминала языческую часовню. Ему приходилось становиться на носочки, чтобы дотянуться до насоса; он изо всех сил поднимал и опускал рычаг, а железный идол яростно щелкал зубами, открывая и закрывая рот. Сад в то время был для него слишком большим. Издалека была видна и неровная поверхность крыльца, увитого цветами, дальше тянулась каменная стена и заканчивалась воротами, которые никогда не открывались, а за ними начинался парк. Парк напоминал море и джунгли. И только он один знал, что случилось с выложенной камнем тропинкой, потому что он много раз бегал по шуршащим листьям в самые дальние уголки порка по ее каменным плитам, серым, гладким и прохладным, как вода. Вечером появлялись светлячки. Он всегда удивлялся их появлению: казалось, только что ничего не было, но как только сгущались сумерки, они включали свои крошечные фонарики в бархатной темноте. Однажды он решил сидеть на крыльце, пока день не превратится в ночь, сидеть смотреть только на светлячков, и поймать самого первого, а потом еще и еще; ему этого очень хотелось и это желание останется на всю жизнь. Ступеньки крыльца в то лето были для него, как трон; он садился на верхнюю ступеньку, крепко упираясь ногами, обутыми в тапочки, он даже пел, хотя у него не было ни слуха, ни голоса - его пение напоминало торжественную оду наступающим сумеркам. С наступлением вечера он всегда занимал свой наблюдательный пункт, правда однажды Лайлек первой заметила светлячка. - Там,- сказала она своим тоненьким нежным голоском и протянула ручку в сторону зарослей, где уже мелькал огонек. Когда засветился еще один, она указала на него пальчиком. На Лайлек не было никакой обуви, она никогда не носила туфли, даже зимой; на ней было только бледно-голубое платье без рукавов и пояса, доходившее ей до середины бедер. Когда он говорил о том, что Лайлек не носит обуви своей матери, она тут спрашивала его, простужается ли Лайлек и он не мог ответить на этот вопрос. Это было очевидно: она никогда не замерзала в своем легком сатиновом платьице. В отличие от его фланелевых рубашек, оно было частью девочки и она носила его не для того, чтобы защититься от холода или прикрыть свою наготу. В саду летала уже целая армия светлячков. Как только Лайлек указывала пальчиком и говорила "там", светлячки появлялись друг за другом и зажигали свои маленькие фонарики, которые горели зеленовато-белым светом. Как только их собиралось великое множество, Лайлек водила пальцем по воздуху, описывая круги, и светлячки появлялись там, где мелькал ее палец; они медленно кружились в воздухе, будто танцевали торжественную павану. Ему даже казалось, что он слышит музыку. - Лайлек заставила светлячков танцевать,- сказал он матери, когда, наконец, вернулся из сада. Он напевал и водил пальцем по воздуху так же, как Лайлек. - Танцевать? - переспрашивала мама.- А не пора ли тебе ложиться спать? - А Лайлек еще не спит,- отвечал он, вовсе не желая сравнивать себя с ней - для нее не существовало вообще никаких правил,- а только подчеркивая свое сходство с ней. Он считал, что неправильно отправлять его спать, когда небо еще не стало темным, и не все птицы уснули, и еще он знал девочку, которая не ложится спать так рано и которая будет сидеть в саду до глубокой ночи или будет гулять в парке и наблюдать за жуками, да и вообще если она не хочет, то не будет спать вовсе. - Попроси Софи приготовить тебе ванну,- сказала мать,- скажи ей, что я буду через минуту. Некоторое время он стоял, глядя на нее и решая, стоит ли протестовать. Лайлек никогда не принимала ванну, хотя часто садилась на край лохани. Его отец отложил газету и издал непонятный звук; Оберону поневоле пришлось идти на кухню - дисциплинированный маленький солдатик. Газета Смоки лежала на столике. Дэйли Алис с кухонным полотенцем в руках хранила глубокое молчание, ее глаза смотрели в никуда. - Многие дети стараются подражать своим друзьям,- сказал наконец Смоки,- или братьям, или сестрам. - Лайлек,- почти беззвучно выдохнула Алис. Он вздохнула и взяла чашку; она посмотрела на плавающие чаинки, как будто хотела прочитать по ним будущее.