Арман Лану - Майор Ватрен Страница 56

— Уверяю вас, до конца еще далеко. Не ждите восстания. Хотя… Да. Вот о чем вам надо рассказать. Я ехал поездом Берлин — Париж. Nach Paris. В мое купе вошли немцы — отпускники. Среди них был молодой солдат с открытым лицом. Он сразу заговорил со мной по-французски, это меня разозлило. Сообщил, что возвращается из России. Врач. Вы ведь знаете, у них врачи не обязательно имеют офицерское звание. Через несколько минут он начал рассказывать о Восточном фронте… О нет, благодарю вас, лейтенант, ваш картофель превосходен, но больше не могу — желудок отвык принимать помногу… Надо, чтобы он снова привык. О чем я говорил…

— О фрице… — подсказал Камилл.

— Так вот… Этот фриц-врач принялся обрисовывать положение, рассказывать об обмороженных ногах, о большом количестве погибших, об эпидемиях, о русском сопротивлении, о храбрости неприятеля, о пессимистических настроениях среди офицеров, о репрессиях против партизан, о жестокости самих партизан. Этот человек проявил смелость, которая меня поразила. Я указал ему на его спутников. «Ни один не понимает по-французски», — сказал он. И он начал восхвалять коммунизм. Опасаясь, что это провокация — было бы чересчур глупо попасться, не правда ли? — я сделал вид, что валюсь с ног от усталости, и вскоре заснул. Когда я проснулся, купе было пусто, солдаты ушли. Я полез в карман за куревом и вдруг обнаружил там пачку голландского табака. На обертке был написан парижский адрес и еще несколько слов. «От Ганса. Желаю удачи». Интересно, что стало с этим Гансом.

— Ганс… — пробормотал Франсуа, вспомнив слова Ватрена.

— Наверно, их все-таки немного, — заметил Ван.

— Да, их немного, если сравнивать с количеством коммунистов во французской армии в сороковом году. Но наши коммунисты не были активны. Они довольствовались тем, что, подвыпив, пели «Интернационал». Иногда они доходили до того, что пели «Молодую гвардию» и распространяли ужасный слух, будто Даладье пьет слишком много перно. Немецких коммунистов меньше в тысячу раз, может быть, в десять тысяч раз, но у них несравненно больше решимости.

Франсуа подумал о глухом противодействии, которое росло, в первую очередь, во Франции. Парижские газеты открыто говорили об этом. Они занимались бранью, доносами, но не могли отрицать самого факта. Так же обстояло дело и в Германии.

— Вы, кажется, в курсе вопроса о коммунистах в армии в 1939–1940 годах. Я никогда не принимал их всерьез, — сказал Франсуа.

— Я тоже, — ответил Аруайе, — хотя я и был постоянным читателем «Же сюи парту»[54]. Штабы придавали этому чрезмерное значение. В воинских частях свирепствовала эпидемия шпиономании и большевикомании. Я повидал тогда немало отвратительных вещей. Например, я помню, как отличных ребят месяцами держали в тюрьме за то, что они однажды запели от скуки «Молодую гвардию» вместо того, чтобы выпить, или за то, что они утверждали, будто у немцев есть грузовые машины! Многие социалисты были записаны, как говорится, красными чернилами, то есть в списке «Б», в качестве революционеров. Сплошная нелепость: ведь ни один социалистический лидер, ни одна директива никогда не осуждали эту войну.

«Боже мой, — подумал Субейрак. — Ведь майор именно про это говорил в тот раз. Я был в красном списке, и он знал об этом».

Мысли всегда связываются друг с другом в определенном направлении. Коммунизм, пораженчество, список «Б», человек из Вольмеранжа. Франсуа, как коза вокруг своего колышка, вертелся вокруг этой непонятной драмы, казалось, уже ушедшей в прошлое.

— Офицеры редко бывают в курсе подобных дел. Откуда вы знаете все это, господин капитан?

— В самом деле, — перебил его Ван, — я забыл сказать: мой кузен был секретарем в военном трибунале мотомехдивизии.

Они не торопясь попивали кофе, пахнущее ячменем. Участники театральной труппы усадили гостя в великолепное картонное кресло.

— Господин капитан, как происходят заседания военного суда? — спросил Франсуа.

Пьерэ де Аруайе ответил профессиональным тоном, совсем не таким, каким он только что рассказывал о побегах.

— Так же, как и в гражданском процессе. Случайное помещение, большей частью какая-нибудь школа. Прямо удивительно, как только ни используются школьные здания, помимо их прямого назначения.

— Я учитель, — сказал Франсуа.

— Да? Ну так вот, представьте себе вашу кафедру на обычном месте, за ней какой-нибудь полковник в качестве председательствующего. Два стола по обе стороны, за ними сидят судьи в различных чинах. Один обязательно должен быть унтер-офицером.

— В вашей дивизии бывали заседания военного суда?

— Сколько угодно. В этом отношении ничего не изменилось.

— И смертные приговоры?

— Тоже. Но не в эту войну, а в ту. Я тогда был не секретарем, а защитником.

Франсуа посмотрел на Тото и на Вана. Оба они с одинаковым напряженным вниманием следили за разговором.

— Простите, что я омрачаю наш обед, но нам необходимо узнать все подробности об этом. Я потом объясню вам, зачем.

— Ну что ж, начинают с установления личности. Потом опросом, свидетельскими показаниями, если можно, очными ставками устанавливают факты. Потом прокурор произносит обвинительную речь, а адвокат защищает.

— Значит, все-таки есть адвокат? — вызывающе спросил Тото.

— Ну конечно. Военный суд часто изображают, как пародию на правосудие. В отдельных случаях бывает и так. Но обычно это просто более суровое правосудие, вот и все… со своими особыми «табу». Конечно, тут нет гарантий, которые дает участие присяжных заседателей. Но вы согласитесь, что присяжные мало совместимы с военным духом.

— Еще бы, — насмешливо сказал Камилл, — от них один только беспорядок.

— Но ведь то же самое происходит в армиях всего мира… У нас обвиняемый охраняется двенадцатью конвоирами из дивизионной жандармерии.

— Конечно, — с отвращением заметил Франсуа, — дивизия, сражающаяся на фронте, не может обойтись без жандармерии.

Им было очень уютно сидеть в этой нелепой комнате, уставленной пальмами, цветами алоэ и другими декорациями для «Комической истории».

Франсуа, наконец, спросил:

— Обвиняемому сообщают приговор?

Капитан выпрямился:

— Именем французского народа… На караул! Ток-ток-ток! Сего дня военный трибунал, слушая дело в закрытом заседании… Председательствующим был поставлен вопрос: — Угрожал ли капрал X лейтенанту Y, называя последнего шкурой и офицерской мордой?.. Тайным голосованием членов суда… Председательствующий произвел подсчет голосов, согласно требованиям закона… На вопрос, виновен ли X в мятеже, суд единогласно ответил: «Да, виновен».

Капитан рассказывал все это с тем же лихорадочным возбуждением, с каким говорил о своем неудавшемся побеге, но на этот раз в его голосе звучало осуждение.

— Ну конечно, — продолжал он, откинувшись в кресле, — потом (я говорю о заседании в вашей школе, господин Субейрак) переходят к следующему вопросу: «Есть ли смягчающие обстоятельства?». Тут все зависит от тех зебр, которые судят, не так ли, от мнения полковника — председателя суда. Нельзя сказать, что он навязывает свое мнение, но, в общем, он, не стесняясь, дает понять, что думает. Кроме того, это зависит от очередной сводки. На участке спокойно, новости хорошие, приближается рождество… — все делаются добренькими. Парень был пьян. Он идиот от рождения. У него четверо детей. Давайте, большинство голосов — да! Обойдется шестью месяцами штрафных… Немцы нажимают, фронт прорван, в тылу беспорядок? Нет! Единогласно!

— И тогда?

— Тогда трибунал удаляется, чтобы избрать меру наказания. Председатель производит опрос, начиная с младшего по чину. Все предусмотрено. Ввиду изложенного и принимая во внимание, что сержант Вашэ дезертировал с боевого поста, трибунал приговаривает его к смерти, лишению воинского звания и возмещению судебных расходов…

— Н-не может быть! — воскликнул Тото.

— Именно так! И устанавливает, что приговор будет оглашен перед строем.

С большим опозданием Франсуа мысленно присутствовал на суде над человеком из Вольмеранжа. Действительность оказалась еще более возмутительной, чем та пародия, которую он себе представил, — об этом сейчас с достаточной убедительностью рассказывал капитан Пьерэ де Аруайе… Дело происходит в его классе. Председатель дремлет. Элегантный, надушенный полковник Розэ пальцем указывает на солдата, и его нижняя губа подрагивает от негодования. Положенный по закону унтер-офицер занимается своими ногтями и скучает. Человек из Вольмеранжа сидит напротив кафедры. Вот он поднимает голову…

Франсуа очнулся. Он хотел знать все до конца.

— Приговор всегда оглашается?

— Насколько мне известно — всегда.

— А что потом?

— Потом прошение о помиловании.

— И в эту войну было так?