Уильям Сароян - Приключения Весли Джексона Страница 57

Джиль эта мысль понравилась, и очень скоро она научилась печатать вполне прилично. Все, что она записывала, было замечательно, и я был уверен, что наш сын будет когда-нибудь благодарен ей за то, что она так много о нем думала и все для него записывала, чтобы он мог прочитать, когда научится грамоте. Она была не слишком сильна в правописании и делала много ошибок, но я ей сказал, чтобы она об этом не беспокоилась, потому что ее написание лучше правильного. Она писала "чуство" вместо "чувство", "нилепый" вместо "нелепый" и "цывилизация" вместо "цивилизация", но я понимал, что она хочет сказать, и был уверен, что сын поймет тоже. Сначала Джиль писала не так уж много, потому что плохо еще печатала на машинке, и рассказывала все больше о том, как она меня любит и как ей кажется, что это все во сне, но постепенно в ее рассказ стали вкрапливаться разные милые подробности.

Больше всего я любил ее веселые проделки.

Бывало, приду домой с какого-нибудь банкета, а она напустит на себя важный вид и смотрит на меня свысока, потому что она, видите ли, оперная певица. Оттолкнет меня, взберется на кушетку, будто на подмостки Ковентгарден, и начинает петь по-итальянски, а пела она куда лучше всех певиц за все существование Ковентгарден; потом сойдет с кушетки, как бы опираясь на руку первого тенора, раскланивается перед публикой и посылает воздушные поцелуи, принимает букеты цветов, крепко прижимает их к груди и удаляется, но вдруг как споткнется, будто нечаянно, - ой, едва не упала! и, потеряв всю свою элегантность, она прыскает со смеху, бросается на пол и хохочет вместе со мной.

А иногда вместо оперной певицы изображала она балерину - и танцует, танцует без устали с нашим дорогим сыночком под сердцем. В жизни не видал ничего более легкого и грациозного, в жизни не встречал такого брызжущего, яркого очарования, и я все спрашивал себя: как это мне вдруг посчастливилось встретиться с Джиль, как могло случиться такое чудо? Как удалось такому увальню, как я, заполучить в жены такую прелестную девушку и как могла она меня полюбить, с моим придурковатым лицом, с моей претензией непременно стать когда-нибудь большим человеком! А я все-таки буду великим, может быть, даже и не писателем, но все-таки вернее всего - писателем. Так или иначе, я должен быть великим ради сына, а если бог сохранит мою жизнь, то и ради дочери, а потом и ради второго сына, и ради второй дочери, и ради матери их, чья любовь ко мне жила во всем, что она ни делала, даже в гневе ее, даже в спорах, которые у нас порой возникали.

Когда я сердился, что она не торопится выйти на солнце ясным воскресным утром, оттого что ей хочется быть покрасивее - сидит себе перед зеркалом и мажется кремом и пудрится, как маленькая девчонка, изображающая взрослую - и когда я орал, чтобы она, ради бога, чуточку поспешила, и мы из-за этого ссорились, - даже тогда она заставляла меня счастливо смеяться - и чему? Моей собственной глупости. Как это я не понимаю, что, когда она выходит погудять со мной, ей хочется быть самой хорошенькой женщиной на свете, и поэтому-то она и не должна торопиться, и что бы там ни было, сколько я ни кричи, а она все-таки будет самой хорошенькой, а если мне это не нравится, я могу отправляться один. Тогда я хватал ее в охапку, и мы начинали бороться. Она вскакивала на кушетку, чтобы напомнить мне, что ей поклоняется публика, и особенно - оперные завсегдатаи. Интереснейшие мужчины Англии добиваются ее внимания. Она пела на бис и благодарила публику за то, что ее все любят, за то, что соглашаеются с ней, что она самая красивая женщина в Лондоне, и, черт возьми, что оставалось мне делать, как не любить ее и не смеяться от счастья? Велика ли беда, что она не может одеться так быстро, как я?

А поздно вечером, вдоволь нагулявшись по Лондону, она лежала, склонив голову мне на плечо, а я осторожно гладил ее животик, проверяя, как растет мой сын, и она шептала мне на ухо:

- Если я тебе так нравлюсь, то лишь потому, что твоя любовь делает меня такой.

А я кричал моему сыну:

- Слышишь, что говорит твоя мать? Слышишь ты эти восхитительные слова твоей восхитительной мамочки?

Я обожал ее за то, что она такая славная подружка для меня и такая прелестная мать моего ребенка.

ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ШЕСТАЯ

Джо Фоксхол пишет стихи, посвященные сыну, и читает их Весли, Джиль и их сыну

Однажды Джо Фоксхол зашел в наш кабинет и подал писателю два листка бумаги.

- Первый раз в жизни я написал стихи, которые мне хочется дать комунибудь прочесть, - сказал он. - Вот они.

Писатель прочел стихи и передал их мне. "Моему сыну" - так назывались стихи, хотя у Джо Фоксхолла никакого сына не существовало, он не был женат, у него еще и невесты-то не было, а был только роман с этой "трепещущей девицей".

- Ну, как, что скажете? - спросил Джо.

Я выжидательно посмотрел на писателя, и он заговорил первый.

- Превосходная вещь, - сказал он. - Я испытываю к своему сыну точно такие же чувства. А я и не знал, что у вас есть сын.

- У меня нет сына, - возразил Джо.

- Значит, вы его ждете? Но этого я тоже не знал, - сказал писатель.

- Нет, и не жду пока, - отвечал Джо.- Но подобная неудача не лишает меня права на отцовские чувства - особенно сейчас, когда надежда на успех с каждым днем уменьшается. У вас есть сын. Виктор ждет сына, и Джексон тоже. А я не нашел еще даже невесты и не думаю, что найду, пока война не кончится. И все-таки я - такой же отец, как и каждый из вас.

После этого Джо повернулся ко мне. Он ничего не сказал, но я понял, что он хочет узнать мое мнение о его стихах.

- Я хотел бы снять копию с этой вещи, - сказал я, - чтобы прочесть ее вечером своему сыну.

- Твой сын еще не родился, - заметил Джо.

- И все-таки я хочу прочитать ему эту вещь. У него есть мать, и он должен скоро родиться. Почему бы ему не послушать твои стихи?

- Тогда сделай мне одолжение, - сказал Джо. Он был необычайно серьезен, таким я его еще никогда не видел, - позволь мне самому прочесть эти стихи твоему сыну.

- Ну конечно, - согласился я. - Он тебе не чужой. Конечно, прочти.

- Благодарю, - сказал Джо.

В тот же вечер я привел Джо к себе. Я рассказал Джиль о стихах, которые он посвятил своему сыну, и о том, что сына-то у него еще нет и пока не ожидается, потому что он еще не нашел себе невесты, но он хочет почитать стихи нашему сыночку, который ему близок, потому что Джо наш друг. Джиль все отлично поняла и после ужина уселась в кресло посреди комнаты, а Джо прочел свои стихи.

Поваленное дерево,

В бумагу обращенное,

Беру я вместо камня,

Чтоб высказать на нем так мало,

Когда хотелось бы высказать так много.

Но что еще могу сказать,

Как не все то же "да" и "да"?

Здесь не нужны ни камень, ни бумага,

"Да" - говорят глаза при пробужденье,

"Да" - сон мой говорит моим умершим,

"Да" - говорит рука всем поднятым рукам,

Занесены ль они для злодеянья

Или протянуты из жалости.

Не мыслю говорить на языке вражды.

Любовь - вот мой язык,

Иное мне все чуждо.

Пусть люди говорят и делают все то,

Что говорят и делают, а я

В оцепенении священном повторяю:

"Люблю тебя".

Наследник мудрый детства моего,

Дитя мое, мой кровный сын,

Откликнись мне

Ведь я уже одной ногой в могиле.

Пришла твоя пора, и твой удел

Стократ счастливей будет моего.

Я написал единственную книгу,

Навеянную всем, что я видал,

И если в ней дневного света нет

Ни утренней зари, ни полдня

Одна лишь ночь, кромешная, сплошная,

Без проблеска небесной синевы,

Даруй мне свет твоих ребячьих глаз.

Моя пора была сплошная ночь,

И все творенья божьи, что я видел,

Я видел в сумраке ночном.

Я знаю - есть другие существа,

Я видел их, но все они безгласы

И потому - забыты.

Ведь только то поистине и зримо,

Что обладает зреньем и само.

Деревья, по которым будешь лазать

И падать с них,

Поваленные, обращенные в бумагу,

Послужат камнем и тебе,

Чтоб вырезать слова.

И это почти все, что нам дано

Тебе, и мне, и сыну твоему

Все, да не все!

Есть также лес на свете.

Деревья разной есть породы

И назначенья всякого.

Но, взятые все вместе, составляют

Единый лес, как дерево одно.

В бумаге нет ни леса, ни деревьев.

Бумага - это либо камень,

Чтоб высекать на нем святое "да",

Либо мешок для мусора.

Свое я имя в обращеньях к богу

Уж, верно, слишком часто повторял.

Теперь твое я имя повторяю.

Бен, Бен, Бен, Бен, мой сын,

Люблю тебя, я всех людей люблю,

И среди них - деревья, и бумагу,

И камень, и все буквы алфавита.

Вот все, что я хотел тебе сказать,

А ты скажи сверх этого еще,

Но только "да".

Любовь - вот наш язык, иное нам все чуждо.

Всему, всему, мой Бен, скажи "люблю",

А лучшее - боготвори.

Мы долго молчали, потом Джиль подошла к Джо Фоксхоллу и поцеловала его в щеку, и мне так понравилось, что она поняла красоту того, что высказал Джо своему сыну и что мы с Джиль передали нашему - словами Джо. Я уверен, что обращение Джо дошло до нашего сына, ибо оно дошло до сердца Джиль и она поцеловала Джо. Не знаю, насколько хороши стихи Джо - может быть, они никуда не годятся. Но мне кажется, я знаю, что он хотел сказать в этих стихах своему сыну, и я люблю людей, которые так хорошо во всем разбираются, что могут разговаривать с сыном, когда он даже еще не зачат. Мне нравятся люди, которые, говоря о лесе, умеют вам рассказать, что в мире так много разных людей и у каждого своя цель, великая или малая, и что все их усилия могут кончиться ничем, но если только они полюбят, то добьются многого. Любовью можно достичь всего.