Планета мистера Заммлера - Сол Беллоу Страница 58

ложь. Безграничное желание. Безграничные возможности. Бесконечные невыполнимые требования к сложной реальности. В инфантильной и вульгарной форме возрождаются древние религиозные представления и тайны, причем, что поражает, это делается совершенно неосознанно. Орфизм, митраизм, манихеизм, гностицизм. (Когда зрение мне позволяет, я читаю «Энциклопедию религии и этики» Хастингса и вижу там много удивительных аналогий с современностью.) Но в первую очередь бросается в глаза своеобразное лицедейство современного человека, его хитроумная и иногда действительно артистическая подача себя как личности и странное стремление к оригинальности, к исключительности, к тому, чтобы представлять интерес – да, интерес! Драматическое развитие образцов одновременно с их отрицанием. Античность и Средние века признавали модели (не хочу превращаться в ваших глазах в ходячий учебник истории), но сегодняшний человек, вероятно, из-за того что вынужден жить в толпе себе подобных, пылает страстью к оригинальности. Идея уникальности души замечательна и верна, но какие неполноценные формы она принимает! Боже правый! Эти волосы, эта одежда, это обилие наркотиков и косметики, эти выставляемые напоказ гениталии, эти нескончаемые оргии, путешествия по кругам зла и уродства! Даже дорога к Богу ведет через непристойность. Как, должно быть, мучается душа, как она ярится, как мало дорогого находит для себя в садистских упражнениях! Впрочем, даже маркиз де Сад, хоть и на особый сумасшедший манер, был философом Просвещения. Он, главным образом, усердствовал в богохульстве, но для тех, кто сегодня (сам того не зная) следует его рекомендациям, богохульство уже превратилось в гигиеническое удовольствие – очаровательный атрибут интересной жизни. Интересная жизнь – вот что главное для современных тупиц. Может быть, я мыслю не совсем ясно. Я сегодня очень измучен, мне тяжело. К тому же я понимаю, насколько аномален мой собственный опыт. Иногда я вообще спрашиваю себя, место ли мне здесь, среди других людей. С одной стороны, я один из вас, а с другой – не совсем. Я не вполне доверяю собственным суждениям, потому что мне досталась крайне незавидная доля. Я был молодым книжным червем и не предназначал себя для действия. Но началась война: кровь, стрельба, могилы, голод. Очень жестокая хирургия. Никто не мог остаться невредимым. Долгое время я каким-то образом сохранял твердость духа. Почти как преступник – человек, который отбрасывает прочь бумажное кружево обыкновенных правил и грубо все упрощает. Не совсем так, как сказал господин Брехт: «Erst kommt das Fressen, dann kommt die Moral»[100] – это чванство. Аристотель тоже говорил нечто подобное, однако не чванился и никого не дразнил. Я же в силу обстоятельств был вынужден задавать себе вопросы: «Кто кого убьет: я его или он меня? Проснусь ли я, если засну? Действительно ли я жив или у меня осталась только иллюзия жизни?» С тех пор я знаю, как это бывает, когда человечество назначает некоторых людей на смерть. Захлопывает перед ними дверь. Мы с Шулой как раз попали в категорию вычеркнутых. Если тебе, несмотря ни на что, удалось выжить, ты превращаешься в исключительный феномен. Сначала меня пытались убить немцы, потом в меня стреляли поляки. Я бы погиб, если бы мне не помог господин Цеслакевич – человек, из чьих списков я не был вычеркнут. Он позволил мне жить, открыв для меня склеп. Подобный опыт деформирует. Так что вы уж извините.

– Но вы не деформированы.

– Конечно, деформирован. И у меня есть навязчивые идеи. Вы, наверное, заметили, как часто я говорю о лицедействе, об оригинальности, о драматической индивидуальности и о театральности в людях как о формах современных духовных стремлений. Все это без конца крутится у меня в голове. Передать вам не могу, как часто я думаю о Румковском – сумасшедшем «еврейском короле».

– Что это за человек?

– Видная фигура в Лодзи, крупном текстильном городе. Немцы, когда пришли, дали ему, этому Румковскому, власть. В среде беженцев его до сих пор часто обсуждают. Бывшего предпринимателя, директора сиротского приюта, сборщика денег на благотворительные нужды, плохого актера. Немолодого, шумного, продажного. В еврейской общине над ним неприязненно смеялись. Как слишком многие нынешние люди, он любил поиграть. Вы о нем слышали?

Нет, Лал не слышал.

– Тогда я вам немного расскажу. Нацисты дали ему должность – Judenältester[101]. Всех евреев согнали в гетто, которое превратилось в трудовой лагерь. Детей хватали и отправляли на уничтожение. Был голод. Умерших просто выносили на улицу и складывали у дороги, чтобы труповозка их забрала. И вот в этом кошмаре Румковский был королем. Он печатал деньги и марки со своим портретом. У него был собственный двор, при котором устраивались зрелища, разыгрывались пьесы. На церемониях Румковский появлялся в королевских одеждах. Ездил в сломанной карете прошлого века, изукрашенной позолоченными узорами. Тянула ее полудохлая белая кляча. Однажды он набрался храбрости и высказал несогласие с арестом и депортацией (то есть, попросту говоря, с убийством) своих советников. За это нацисты его избили и вышвырнули на улицу. Но на лодзинских евреев он наводил ужас. Для них он был диктатором, королем. Точнее, пародией на короля. Сумасшедшим монархом, который правил смертью пятисот тысяч людей. Возможно, он втайне рассчитывал, что хоть чьи-то жизни ему удастся сохранить. Возможно, смысл его безумных выходок был в том, чтобы развлечь или отвлечь немцев. Гротескное кривляние несостоявшейся индивидуальности, фальшивое гран-сеньорство, диктаторский абсурд, странная озлобленность против эволюции человеческого сознания – все это на каждом углу порождало ужасных, конвульсивно бьющихся клоунов. Те люди были довольны: в их программах убийства неизменно присутствовал юмор. Грубо обнажалась нелепость человеческих претензий, и даже сама человеческая личность выглядела как глупая шутка (мы все иногда так себя чувствуем). Важные персоны превращались в насекомых. Да, театр Румковского, очевидно, нравился немцам. Евреи и так были вычеркнуты из жизни, а то, что ими правил король-шут, унижало их еще сильнее – к удовольствию нацистов, которые любили кровавые фарсы в духе «Ubu roi»[102] и часто использовали патафизику как средство облегчения страха. На этом примере превосходно прослеживаются формы действенных проявлений освобожденного сознания, чье падение и унижение – праздник для убийц, переполненных кровавой ненавистью.

– Извините, – сказал доктор Лал, – я что-то потерял нить.

– Да, конечно, я выражаюсь не совсем ясно. Это все моя мания общения с самим собой. Если помните, в Библии Иов жалуется, что Бог требует от него слишком многого. «Опротивела мне жизнь, – говорит он. – Не вечно жить мне… Что такое человек, что Ты столько ценишь его и обращаешь на него внимание Твое, посещаешь его каждое утро, каждое мгновение испытываешь его? Доколе же Ты не оставишь, доколе не отойдешь от меня, доколе не дашь мне проглотить слюну мою? Ибо,