Джордж Элиот - Мидлмарч: Картины провинциальной жизни Страница 60

– Вы ошибаетесь. Я вовсе не скорбное меланхолическое создание и редко грущу подолгу. Я легко сержусь и совершаю далеко не лучшие поступки – не то что Селия. Я вспыхиваю, а потом все вновь кажется мне прекрасным. Я не могу не верить в то, что существует высокое и прекрасное. И здесь я была бы готова радоваться искусству, но слишком многое остается мне непонятным, слишком многое кажется мне восхвалением безобразия, а не красоты. Пусть картины и статуи великолепны, но вложенные в них чувства часто низменны, грубы, а порой и нелепы. Иногда я вижу перед собой что-то воистину благородное, что-то, что пробуждает во мне такие же чувства, как Альбанские горы или закат солнца на холме Пинчо. Но тем обиднее, что среди всей этой массы вещей, в которые люди вложили столько старания и труда, мало по-настоящему хорошего.

– Разумеется, скверных произведений всегда много, зато это почва, на которой произрастают более прекрасные и редкие цветы.

– Да-да, – сказала Доротея, увидя в его словах подтверждение того, что особенно ее тревожило. – Я понимаю, как трудно сделать что-либо хорошо. С тех пор как мы приехали в Рим, мне часто кажется, что наши жизни, если бы их можно было повесить на стену, в подавляющем большинстве выглядели бы много безобразнее и нелепее картин.

Доротея, казалось, хотела сказать что-то еще, но передумала и замолчала.

– Но вы так молоды… Подобные мысли в ваши лета неестественны, – решительно заявил Уилл, встряхивая головой. – Вы говорите так, словно вообще не знали юности. Это чудовищно! Словно вы, подобно мальчику из легенды, узрели в детстве ужасы подземного царства. Вас воспитывали в тех ужасных представлениях, которые, точно Минотавр[92], избирают прекраснейших женщин, чтобы пожрать их. А теперь вы уезжаете и вас запрут в каменной темнице Лоуика. Вы будете погребены заживо. Я прихожу в бешенство при одной мысли об этом! Лучше бы я вовсе вас не знал, чем думать, что вас ждет подобное будущее!

Уилл вновь испугался, что зашел слишком далеко. Но смысл, вкладываемый нами в слова, зависит от состояния наших чувств, а его тон гневного сожаления был так внятен сердцу Доротеи, которое щедро дарило свой пыл и не находило ответного пыла в сердцах тех, кто ее окружал, что она ощутила неведомую ей прежде благодарность и ответила с мягкой улыбкой:

– Вы очень добры, но не надо из-за меня тревожиться. Все дело в том, что Лоуик вам не нравится, вас влечет иная жизнь. Я же избрала Лоуик своим домом.

Последняя фраза была произнесена почти торжественно, и Уилл не нашелся что ответить: припасть к ее туфелькам и объявить о своей готовности умереть за нее он не мог – что толку? Да и она, по-видимому, ни в чем подобном не нуждается. На минуту воцарилось молчание, а затем Доротея вновь заговорила – и было ясно, что она решилась наконец высказать то, что занимало ее больше всего:

– Мне хотелось бы спросить вас о том, что вы сказали в прошлый раз. Может быть, дело просто в вашей манере выражаться. Я замечаю, что вам свойственна некоторая горячность. Я и сама часто преувеличиваю, когда увлекаюсь.

– Но что вы имеете в виду? – сказал Уилл, заметив, что она говорит со странной для нее робостью. – Мой язык склонен к гиперболичности и сам себя подстегивает. Вполне возможно, что мне придется взять свои слова назад.

– Вот вы говорили, что надо знать немецкий, то есть для занятий предметами, которым посвятил себя мистер Кейсобон. Я думала об этом, и мне кажется, широта знаний мистера Кейсобона позволяет ему работать над теми же материалами, какими пользуются немецкие ученые… – Доротея растерянно заметила, что наводит справки о степени учености мистера Кейсобона у постороннего человека.

– Ну, не совсем над теми же, – ответил Уилл, стараясь быть сдержанным. – Он ведь не знаток Востока и сам указывает, что сведения об этих источниках получает из вторых рук.

– Но ведь есть ценные старые книги о древних временах, написанные учеными, которые ничего не знали о нынешних открытиях, и этими книгами пользуются до сих пор. Отчего же книге мистера Кейсобона не быть столь же ценной? – с жаром спросила Доротея. Она чувствовала неодолимую потребность продолжить вслух спор, который вела сама с собой.

– Это зависит от направления исследований, – ответил Уилл, заражаясь ее горячностью. – Предмет, который избрал мистер Кейсобон, меняется не менее, чем химия: новые открытия постоянно порождают новые точки зрения. Кому нужна в наши дни еще одна система, опирающаяся на четыре элемента[93], или трактат против Парацельса[94]? Неужели вы не видите, насколько бессмысленно теперь ползти чуть дальше людей прошлого века – таких, как Брайант[95], – и исправлять их ошибки? Жить на чердаке среди старого хлама и подновлять хромоногие теории о Куше и Мицраиме[96]?

– Как вы можете говорить об этом так легко? – спросила Доротея, глядя на него с грустным упреком. – Если вы правы, то что может быть печальнее, когда столь упорный и самозабвенный труд оказывается напрасным? Не понимаю, почему вас совсем не трогает, – если вы действительно это думаете, – что человек такой добродетельный, талантливый и ученый, как мистер Кейсобон, не сумел преуспеть в том, чему отдал свои лучшие годы.

Доротея растерялась, заметив, до какого предположения она дошла, и вознегодовала на Уилла за то, что он ее на это подтолкнул.

– Вы же меня спрашивали о фактах, а не о чувствах, – ответил Уилл. – Но если вы хотите карать меня за факты, я покоряюсь. Я не в том положении, чтобы высказывать свои чувства по отношению к мистеру Кейсобону. В лучшем случае это будут восхваления облагодетельствованного.

– Простите меня, – сказала Доротея, густо краснея. – Я понимаю, что вы правы, и мне не следовало касаться этой темы. К тому же я ошибаюсь. Потерпеть неудачу после длительных стараний куда достойней, чем вообще ни к чему не стремиться.

– Я совершенно с вами согласен, – ответил Уилл, стараясь поправить дело. – И решил не лишать себя больше возможности потерпеть неудачу. Пожалуй, щедрость мистера Кейсобона была для меня вредна, и я намерен отказаться от свободы, которую она мне давала. В ближайшее время я вернусь в Англию и начну сам пролагать себе дорогу, чтобы не зависеть ни от кого, кроме самого себя.

– Это прекрасно, я уважаю такое чувство, – сказала Доротея с прежней ласковостью. – Но я убеждена, что мистер Кейсобон всегда думал только о том, чтобы помочь вам.

«У нее хватит упрямства и гордости служить ему и не любя, раз уж она вышла за него», – подумал Уилл, а вслух сказал, вставая:

– Я больше вас не увижу…

– Не уходите, не дождавшись мистера Кейсобона! – сказала Доротея со всей искренностью. – Я очень рада, что мы встретились в Риме. Мне хотелось узнать вас покороче.

– А я заставил вас рассердиться, – сказал Уилл. – И вы будете дурно обо мне думать.

– Нет-нет. Сестра предупреждала меня, что я всегда сержусь на тех, кто не говорит того, что мне хотелось бы услышать. Но надеюсь, я все же не думаю о них дурно. В конце концов я обычно начинаю сердиться на себя за нетерпимость.

– Тем не менее я вам не нравлюсь. Теперь я связан для вас с неприятными мыслями.

– Вовсе нет, – искренне ответила Доротея. – Вы мне очень нравитесь.

Уилл не слишком этому обрадовался; ему пришло в голову, что если бы он не нравился ей, то, наверное, значил бы для нее больше. Он промолчал, но лицо его стало хмурым, почти обиженным.

– И мне очень хочется узнать, чем вы займетесь, – весело продолжала Доротея. – Я глубоко верю, что люди рождаются с разными призваниями. Без этого убеждения я, наверное, была бы крайне узкой в своих взглядах – ведь и, кроме живописи, есть много такого, о чем я не имею ни малейшего понятия. Вы представить себе не можете, как мало я знакома с музыкой и литературой, в которых вы такой знаток. Интересно, каким же окажется ваше призвание? Может быть, вы станете поэтом?

– Как сказать. Поэт должен обладать душой настолько чуткой, что она различает любой оттенок, и настолько открытой чувствам, что чуткость ее, как незримая рука, извлекает множество гармоничных аккордов из струн эмоций – душой, в которой знание тотчас преображается в чувство, а чувство становится новым средством познания. Но подобное состояние достижимо лишь иногда.

– Однако вы ничего не сказали о стихах, – заметила Доротея. – По-моему, без них не может быть поэта. Я понимаю ваши слова о знании, преображающемся в чувство, так как, мне кажется, я постоянно испытываю именно это. Но право же, я не сумею написать даже самого короткого стихотворения.

– Вы сами – стихотворение, и в этом заключается самое лучшее в поэтах: то, что озаряет сознание поэта в минуты вдохновения, – сказал Уилл, блистая оригинальностью, которую все мы разделяем с утренней зарей, весенними днями и прочими вечными обновлениями.

– Мне очень приятно это слышать, – ответила Доротея со смехом, звонким, как птичья трель, и с шаловливой благодарностью во взгляде. – Какие любезные вещи вы говорите!