Федор Кнорре - Без игры Страница 62

— Еще бы, сразу!.. Помнишь, как он с получки вернулся совсем трезвый! А сам потихоньку приволок две бутылки водки в карманах и вдруг сразу нырнул в каюту. Чтоб втихую напиться, а я пошла, ему пучок луку принесла, поставила перед ним стакан и сама села против него: „Пей, Афоня, неужто ты не заслужил? Мы кругом перед тобой в долгу — столько времени нас все выручаешь! Понятно, тебя на волю тянет, осточертеет за других ночные вахты стоять!..“ Не помню, что я еще там говорила, взялась сама ему бутылку открывать, а он у меня вдруг ее вырывает из рук и с грохотом мчится на своей тележке обратно на берег! У ларька и разгорается скандал. Он в крик требует, чтоб у него бутылки обратно приняли, деньги отдали, ларечница отказывается брать, народ собирается на крик, Афоня из себя выходит, на эту ларечную будку своей тележкой налетает как танк, бодает ее, как бык, посуда на полках дребезжит, баба орет, какие-то мужики за Афоню вступаются, дубасят в стену кулаками, одну бутылку тут же вдребезги кокнули, другую мужики в складчину у него взяли, деньги отдали и его же угостить обязательно хотели, шли за ним, уговаривали. Никак!

— Да, да, вот тогда же и нашелся добрый человек — на него донос написал!..

Им как-то легче говорилось сейчас не о себе, а о таком вот легком, теперь казавшемся даже забавным происшествии с Афоней. Потом связно переговариваться стало все трудней и ненужней. Он больше вслушивался в самый звук ее голоса, больше, чем в слова. И они все чаще погружались в молчаливое воспоминание, вызванное одним каким-нибудь произнесенным словом. Точно, взявшись за руки, снова проходили своей прежней дорогой и выговоренное слово становилось как окликом: „Ты идешь за мной?..“ — „Да, я тут, иду за тобою следом!“ И обоих охватывало то давным-давно испытанное и утраченное чувство блаженной отъединенности от всего остального мира, когда, как вокруг низенькой палубы, со всех сторон только черная вода, и так близко, совсем рядом и вокруг тебя, будто ты не на земле и не в небе, а где-то посередке между ними: звезды покачиваются в глубине реки под тобой, и стоит закинуть голову, другие звезды по всему небу горят над тобой, и темные волжские берега с редкими пугливыми огоньками медленно все уходят назад, а сам ты как будто ничей и нигде: только движешься и уходишь, уходишь куда-то к бесконечной дели, которая всегда ждет тебя впереди...

Все это оборвалось, когда машинист с проклятьями заявил, что окончательно и бесповоротно полетел подшипник и теперь придется дожидаться, пока не пришлют новый. Так началась долгая стоянка в многолюдной Астрахани, где в порту весь день грохочут краны и бок о бок с тобою в тесноте пришвартованы другие суда и суденышки. Они почувствовали себя как будто с необитаемого острова попали на городскую улицу, где со всех сторон их обступили дома, полные шумных соседей.

Город тонул в слепящем тяжком зное. Жаркий ветер вздымал облака горячей пыли и гнул верхушки высоких тополей, в каюте стояла духота днем и ночью.

Белокурый первый помощник с пассажирского теплохода, в сверкающем крахмальной белизной кителе и белых брюках, пробравшись по сходням, спрыгнул на железную палубу чумазого „Муравья“, представился с чопорной вежливостью капитану и попросил представить его супруге.

Наташа, еще издали приметив эту белоснежную фигуру, пробирающуюся по мосткам качающихся сходней, проложенных от судна к судну, повязала голову тряпкой и, когда Митя, стиснув зубы от неловкости и злости на этого пижона, ее окликнул, явилась и встала, непринужденно опираясь на швабру, которой мыла палубу.

Несмотря на свою невыносимую щеголеватость, помощник оказался далеко не дурак. Не растерялся ни на мгновение, оценил забавную сторону положения и даже подыграл: засмеялся, лихо взял под козырек, щелкал каблуками и рапортовым тоном доложил о себе. Даже Митя усмехнулся. Парень был как будто ничего. Явился он с официальным поручением: пригласить их на „вечер“ и концерт в клубе водников по случаю какой-то даты.

Когда он ушел, Митя сказал: „Почему бы тебе действительно не пойти? Ты тут все сидишь и сидишь, тебе же скучно!“ Он уже ненавидел помощника, тем более ненавидел, что ему тот понравился.

— Ты сам пойди сходи, раз тебе скучно!

— Я не говорил, что мне скучно!

— Я тоже, кажется, не говорила.

— Я хотел сказать, может, пойдем... вместе, конечно.

— Нет, ты сказал, что мне скучно!..

Так все и застыло в неопределенности, пока к вечеру не явился сам знаменитый капитан Виталий Водолеев. Хотя он давно уже не плавал — работал каким-то инспектором в пароходстве, — все продолжали называть его „капитан Водолеев“, точно звание это было ему присвоено пожизненно. Лет пятьдесят назад он был крючником, а потом долго командовал последними на Волге одноколесными пароходами „Аляской“ и „Ниагарой“. Теперь это был черноволосый, квадратный от непомерной ширины плеч, человек, с задубелым от загара лицом, изрезанным свирепыми морщинами. Курчавые полубаки отпущены были, вероятно, нарочно, чтоб выглядеть совсем таким, каким его представляли себе по рассказам люди: бывшим крючником, знаменитым кулачным бойцом и легендарным капитаном „Ниагары“.

С Митей они были уже знакомы, встречались по поводу неприятности с подшипником, и Водолеев уже орал в телефон и посылал телеграммы, требуя, чтобы подшипник выслали поскорее из Горького.

— А где же наша дама? — спросил он, сдавливая руку Мите в рукопожатии. — Пора, а то опоздаем к началу.

— Какая еще дама? — хмуро, отводя глаза в сторону, тупо буркал Митя. — Что это я не понимаю?.. Чего это очень уж переполошились все тут из-за нас?

— Да, да, да! Ты оглянись вокруг себя. Сколько судов. Сколько народу. И у каждого по два глаза. Делать нечего, приглашай свою даму, не задерживай, пошли!

Она слышала все это, сидя в каюте, улыбаясь, закусив губу, и торопливо зашивала какую-то складочку на своем лучшем платьице в мелких цветочках.

Та обычная мужская ревнивая неприязнь, смесь страха и ненависти, какую мельком ощутил Митя при появлении шикарного белоснежного помощника с теплохода, оказалась сущим пустяком по сравнению с тем, что произошло, когда Наташа, нагнув голову, вынырнула на палубу и пошла навстречу Водолееву. Короткое, обтянутое в бедрах и расходящееся колокольчиком платье весело покачивалось при каждом шажке. Митя, почти не узнавая, смотрел на нее искоса, а перед ним были голубые выцветшие старческие глаза Водолеева, и то, что он увидел в них, совсем испугало его. Глаза старика изумленно просияли, и Митя со странным чувством тоскливого страха разом понял, что так оно и должно было случиться, потому что он и сам, пугаясь своего восхищения, смотрел с таким же восторгом изумления на эту, опять совершенно новую, почти незнакомую и уже как бы недоступную ему, недосягаемую Наташу.

В клубе они сидели рядом, слушали концерт, объявленный на громадной рукописной, размалеванной афише, наклеенной на щите у входа.

Конферансье, явно никогда не видевший фронта, объяснил (в форме коротенького назидательного рассказика) фронтовикам, сидевшим в зале, как следует уважать защитников Родины. Потом заиграл рояль — и двое, мужчина и женщина, станцевали „русского“, того „русского“, который уже сто лет пляшут на эстраде и никогда не плясали ни в одной русской деревне.

На сцену вынесли треногу со шнуром, и вышла, картинно придерживая край длинного вечернего платья, рыжая полная артистка, довольно известная, со своим долговязым худым партнером, который был намного моложе и держался чуть позади, все время виновато спешил уступить ей место.

Неожиданно грянул рояль вступление с такой мощью, как будто по всем четырем концам зала разом заиграли громадные могучие рояли. Тут же звук притих, стушевался, и двое у треножника запели. Рыжая артистка нагнулась, будто хотела поцеловать или укусить шишечку микрофона, не подпуская к ней долговязого. Он подпевал только из-за ее плеча, издали, точно и хотел что-то сказать в микрофон, да не решался.

После каждой песни рыжая певица выходила вперед и кланялась, а парень даже отступал на полшага в глубину все с прежним виноватым видом, как бы показывая, что он тут ни при чем.

На третьей песне, по обыкновенной хитрой манере певцов, рыжая начала совсем исподволь, потихоньку, чтоб потом эффектнее звучало, когда она поддаст во всю силу голоса. Пела она из „Большого вальса“ и уже добралась до того места, где нужно было развернуться вовсю. На лице у нее появилось ликующее выражение. Видно было, что она дала себе полную волю и сейчас всем покажет. Парень гудел, как ему полагалось, „ля-ля-ля, ля-ля-ля“ мягким, сдержанным звуком, но его по-прежнему хорошо было слышно, а рыжая, торжествуя, закинув голову, запустила ввысь свою самую козырную, победоносную ноту. Начало звука этой долгой финальной ноты взлетело было к потолку, но там вдруг звук погас, как подрезанный. Если б на этом и кончилось — все кое-как обошлось бы. Но рыжая, не замечая, что микрофон отказал, молчит как утюг, продолжала тянуть свою отчаянную ноту, и все услышали ее тусклый, скриповатый, некрасивый голос. Он продолжал звучать с эстрады, но похоже было, что поют не на эстраде, а где-то рядом во дворе.