Валентина Немова - Изъято при обыске Страница 7

"Янтарь, янтарь, янтарь"… Когда же перестанет дергаться состав с камнями?! С трибуны доносится:

Долой ее из ВЛКСМ! Таким не место в комсомоле!

Состав пустили под откос. Мгновение — невыносимая боль. Провал…

Несколько дней ее как будто не было в живых. Она не видела никого и ничего. Ни о чем не думала, ничего не вспоминала. Ни с кем не обсуждала случившееся. Ходила на уроки, что-то говорила, что-то задавала на дом, но тут же все забывала…

Теперь зададим вопрос: ожидала ли она таких последствий своего выступления? Конечно, нет. Всю ночь перед конференцией плохо спала, то и дело просыпалась, чтобы записать приходившие ей в голову мысли. И была так занята, сосредоточена на том, что ей надо будет сказать, так хотела открыть людям глаза на то, что делается в школе, к чему работающие там много лет учителя присмотрелись и притерлись, так хотела своим коллегам помочь, несмотря на то, что они ее и близко к себе не подпускали, что даже не задумывалась и не беспокоилась о том, какая будет реакция делегатов конференции на ее сообщение. Не лишенная честолюбия, она, конечно, волновалась — в предвкушении успеха, аплодисментов… Но была слишком уверенной в себе, здоровой физически и морально, чтобы чего-то там опасаться. В этом городе она выросла, здесь была как бы дома и не боялась ничего. Перед большими аудиториями стала выступать очень рано, с седьмого класса. Лишь только вступила в комсомол, когда училась еще в женской школе, пока жила с семьей на левом берегу Урала в бараке, на первой же для нее районной комсомольской конференции влезла на трибуну и стала рассказывать о том, как живут люди в бараках, где очень длинные и темные коридоры, где очень много комнат и в каждой по семье, где бесчисленное множество детей, где море пьяниц и часто случаются драки, чуть ли не каждый день… Рассказывая все это в подробностях, открывая в себе способность легко и просто владеть устной речью, она призывала усилить воспитательную работу среди населения трудового поселка.

Ее выступление озадачило президиум. Но тогда юного оратора никто не клеймил, не склонял ее имя. Похлопали нерешительно — вот и вся история…

В институте выступила уже на прощание, слава богу, после распределения, а если бы до — запичужили бы в тьмутаракань, туда, где, выражаясь языком молодых преподавателей вуза, такая требовательная к себе, за один год сгорела бы…

Что же на этот раз она критиковала, в вузе?

То, что всеобщей любимице, преподавательнице литературы Е.Л.Лозовской не дают защитить кандидатскую (лишь потому что она еврейка — это понятно было всем). Когда Юлия стала говорить о ней, зал чуть ли не взорвался от оваций.

Упомянула она и другого преподавателя, которого все студентки ненавидели за то, что он, не стыдясь седин и красного своего носа, сватался к каждой второй, обещая за согласие выйти за него, вознаградить тем, что было в его силах — протолкнуть в науку… Как и следовало ожидать, эта ее попытка вынести на суд общественности царившие в институте порядки даром ей не прошла. Поставили Юлии на госэкзаменах, вместо заслуженных пятерок, четверки. Но на эти комариные укусы внимания не обратила она. С нее довольно было и того, что вслед за ней на той конференции столько выступило вдруг осмелевших девчонок и парней, в результате чего Ева Лазаревна очень скоро защитила диссертацию.

Надеялась Юлия, что и от последнего ее выступления будет какая-то польза людям. Кому-то что-то, возможно, не понравится. Всем сразу трудно угодить. Но то, что она может настроить против себя сразу всех, что ее обольют грязью с ног до головы… И не только те, кто сидит на сцене, в президиуме, но и те, кто в зале… Нет, этого она не могла предвидеть…

Через два дня после конференции, когда Юлия шла на урок, ее сопровождали двое: завуч Лионова и член бюро райкома комсомола краснощекая, веснушчатая Рычагова. Выражение тупобородого, остроносого лица Клавдии Ананьевны было меланхоличным и значительным. Всем своим видом она показывала: это ниже ее начальственного достоинства — злорадствовать по поводу того, что молодая учительница, не признававшая ее как завуча, как бы в наказание за свои "заскоки", так оскандалилась у всего района на виду. Но коли уж такое произошло и все теперь узнали, что за птичка эта учительница, она, Лионова, исполняя свой служебный долг по отношению к этой дерзкой девчонке, впредь не станет, как прежде, церемониться и оглядываться по сторонам, а уж всыплет ей по первое число и поставит "задавалу" на место.

Эти мысли и переживания Лионовой были Юлии глубоко безразличны. Чувствовала она, шагая рядом с завучем, лишь тяжесть и боль в сердце. Видела: мучители и поверженную не хотят оставить ее в покое. И, не успев осмыслить случившееся, не знала, как защищаться.

Под мышкой Клавдия Ананьевна держала свою "черную тетрадь" в негнущемся переплете. Они сели с Рычаговой за последний стол в классе и… перестали для Юлии существовать.

Не знала она, как защищаться… Урок — вот ее защита, ее спасение. На уроке, так с самого начала повелось, она забывала все, что ее гнетет и мучит.

К этому времени у Юлии уже сложилась своя система в работе над синтаксисом, усвоив которую, ее ученики, теперь уже девятиклассники, писать стали гораздо лучше. Двоек на ее страницах в журналах было значительно меньше. Но никто из администраторов не обратил на это никакого внимания, решив, наверное, что научилась наконец и она ставить оценки, как другие, "хорошие" учителя, то есть исполнительные и покладистые: три пишем — два в уме…

И вот Лионова с Рычаговой являются к ней на урок, когда она наметила провести работу по предупреждению синтаксических ошибок в домашнем сочинении.

Секрета из своих творческих находок делать Юлия не собиралась. Тем более не хотела "по тактическим соображениям", даже на один час, отказаться от них и дать урок по старинке (это значило бы — в трудную минуту предать самое себя, проявить трусость, чего она себе потом никогда бы не простила), а потому не стала отступать от намеченного плана. Урок, как всегда в присутствии посторонних, прошел без единого замечания. Гаврики ее, так она ласково, про себя, безусловно, учеников своих называла, из кожи лезли, чтобы выручить молодую учительницу.

А после урока повторилось то, что было уже не раз.

— Где это вы все… вычитали? — Лионова говорила, и у нее двигалась только нижняя челюсть и нижняя губа.

— Нигде!

Юлия сидела в кабинете у завуча, возле двери, как бедная родственница. Лионова и Рычагова — по обе стороны стола.

Пауза.

Рычагова повернула к Юлии свое краснощекое, веснушчатое лицо. Румянец такой густой, что кажется: на щеки, чтобы замазать веснушки, наложили румяна и, конечно, перестарались…

Юлия почему-то вспомнила один инцидент, когда она впервые увидела эту молодую женщину, на собрании комсомольского актива района.

Собрались все приглашенные. Не было только лектора. Проходит полчаса, час. Его все нет. Тогда встает краснощекая Рычагова и говорит:

— Товарищи! Давайте споем!

В райкоме, услышав это неуместное, нелепое предложение, Юлия рассердилась. Теперь, в кабинете завуча, вспомнив тот случай, улыбнулась…

— Посмотрите, она еще улыбается! Прогремела… что? на конференции, халтурит на уроках…

— Что? — стул под Юлией дернулся. Улыбку с лица как рукой сняло.

— Я вам запрещаю отступать от программы и от методик. Смотрите на нее, она новое ищет! Научитесь сперва работать по-старому!

— Я вам предоставляю это право, если данных не хватает разобраться в новом!

— Оскорбление! Дерзость. Непризнание авторитета старших, нежелание учиться у стажистов! Отрицание трудов ученых-методистов! Мы вас научим, как надо работать!.. Придете вечером на бюро райкома комсомола.

Листочек копировальной бумаги на столе шелестел, приподнимался, как на ветру, и наконец слетел на пол, к ногам Юлии.

Она наступила на него и вышла из кабинета.

***

… Другой кабинет. Стол, покрытый красным сукном.

Юлия смотрит на это сукно. Смотрит как бы сквозь сукно и ничего не видит. Только слышит голоса. Опять склоняют ее фамилию. Но голоса теперь другие. Не возмущенные, а удивленные, недоумевающие. И осторожные. Они как бы подбираются к этой фамилии: Ру-са-но-ва. Щупают, трогают, перебирают буквы. Ищут ключик к этому простому, на первый взгляд, слову.

Русанова. В городе живет с рождения. Комсомолка с 14 лет. Общественница. В школе, где училась, была известна каждому. Учителя ее именем пугали нарушителей дисциплины из ребят: погодите, мол, вот вызовет вас на учком Русанова… Когда она проходила по коридору в школе, мальчишки переставали баловаться и выстраивались вдоль стен, вытянув руки по швам… Институт закончила блестяще. Работает. Правда, дерзит администрации. Но это поправимо. А вот другое непонятно.