Эдвин Арнольд - Свет Азии Страница 7

«Перебирая серебряныя струны, мы шлемь свои вздохи тебе, еще неискусившемуся въ опыте земныхъ делъ, мы говоримъ съ тобою и, пролетая мимо, смеемся надъ теми прелестными тенями, которыми ты забавляешься!»

Въ другой разъ царевичъ сиделъ вечеромъ среди своихъ придворныхъ красавицъ, держа за руку прелестную Ясодхару, а одна изъ девушекъ, чтобы скоротать сумерки, разсказывала старую сказку, сопровождая слова свои музыкой, поддерживавшей ея звучный голосъ, когда онъ ослабевалъ. Она говорила о любви, о волшебномъ коне, о чудныхъ дальнихъ странахъ, въ которыхъ живутъ бледнолицые люди, и где ночью солнце спускается въ море. Онъ вздохнулъ и сказалъ:

– Читра своимъ прелестнымъ разсказомъ напоминаетъ мне пение ветра на струнахъ. Дай ей, Ясодхара, свою жемчужину въ награду! Но ты, моя жемчужина, скажи, неужели въ самомъ деле светъ такъ великъ? Неужели есть страна, где видно, какъ солнце закатывается въ морския волны? И есть-ли тамъ сердца, подобныя нашимъ, безчисленныя, неизведанныя, несчастныя – можетъ быть, – которымъ мы могли бы оказать помощь, если бы знали о нихъ? Часто, когда дневное светило начинаетъ съ востока свой величественный, усыпанный золотомъ, путь, – мне думается, кто же такой первый на краю света приветствовалъ появление его, кто эти дети востока? Часто, даже лежа на твоей груди, въ твоихъ объятияхъ, дорогая жена, стремился я съ тоской, при закате солнца, перенестись вместе съ нимь на пурпурный западъ и жаждалъ взглянуть на народы, живущие въ техъ странахъ! Тамъ, наверное, есть много людей, которыхъ мы полюбили бы. Можетъ ли быть иначе? Теперь, въ этотъ часъ, я испытываю мучительное стремление, – стремление, котораго не прогонитъ даже и поцелуй твоихъ, сладкихъ устъ! О Читра! Ты, которая знаешь эту волшебную страну! Скажи, где добыть мне быстроногаго коня твоей сказки? Я готовъ отдать мой дворецъ за одинъ день езды на немъ; я бы все ехалъ, ехалъ, пока не увиделъ всего необъятнаго простора земли… Нетъ, я бы лучше хотелъ иметь крылья молодого ястреба, наследника более обширнаго царства, чемъ мое; я бы вознесся на вершину Гималайевъ, туда, где розовый светъ окрашиваетъ снежныя равнины, и оттуда пытливымъ взоромъ огляделъ бы все вокругъ! Отчего я никогда ничего не видель, ничего не старался увидеть? Скажите мне, что находится за нашими железными воротами?

Одинъ изъ придворныхъ отвечалъ:

– Сначала городъ, славный царевичъ, храмы, сады, рощи; потомъ поля, потомъ опять поля съ майданами, кустарникомъ; потомъ идутъ владения царя Бимбисары; потомъ обширныя земли съ тысячами и сотнями тысячъ людей.

– Хорошо, – сказалъ Сиддартха, – велите Чанне запречь мою колесницу, завтра въ полдень я поеду и увижу все это!

Придворные донесли царю:

– Нашъ царевичъ, сынъ твой, приказываеть заложить колесницу завтра въ полдень, онъ хочетъ выехать изъ дворца и посмотреть людей.

– Такъ, – сказалъ царь, – пора ему видеть ихъ; но пошлите глашатаевъ, пусть они позаботятся, чтобы все было приведено въ порядокъ, чтобы никакое неприятное зрелище не попало царевичу на глаза; пусть ни слепые, ни калеки, ни больные, ни старики, ни прокаженные, ни немощные не выходятъ изъ домовъ!

После этого приказа мостовая была вычищена, водоносы обрызгали водой все улицы, хозяйки посыпали пороги своихъ домовъ краснымъ пескомъ, украсили двери венками и букетами тюльпановъ. Картины па стенахъ были подновлены, деревья увешены флагами, идолы покрыты золотомъ; на широкихъ дорогахъ статуи бога Сурья и великихъ, боговъ сияли среди зелени и алтарей. Весь городъ казался столицей какой-то волшебной страны.

Затемъ глашатаи съ барабаномъ и гонгомъ громко провозгласили:

– Слушайте, граждане! Царь повелелъ, чтобы сегодня не видно было въ городе ничего неприятнаго: пусть ни одинъ слепой, увечный, больной, старый, прокаженный или немощный не выходитъ изъ дому. Тела умершихъ не должны сожигаться и даже выноситься изъ дому до вечера! Таково повеление Суддходаны!

Такимъ образомъ все было прибрано, все дома Капилавасту разукрашены, когда царевичъ выехалъ въ городъ въ расписанной колеснице, запряженной двумя белоснежными, откормленными быками съ высокими горбами подъ резнымъ лакированнымъ ярмомъ.

Приятно было видеть радость, съ какою народъ приветствовалъ царевича; и Сиддартха становился все веселее и веселее, при виде этой подвластной ему и въ то же время любящей его толпы, одетой по праздничному, смеющейся, какъ будто жизнь была для нея благомъ.

– Прекрасенъ этотъ миръ и мне по душе, – сказалъ онъ, – какъ все меня любятъ! Какъ добры и веселы эти не сановные и не властные люди; какъ милы тутъ мои сестры: все оне трудятся или няньчатъ ребятъ. Что я имъ сделалъ? За что они такъ ласковы ко мне? Какимъ образомъ могутъ знать эти дети, что я ихъ люблю? Пожалуйста, поднимите этого хорошенькаго маленькаго Сакья, который бросаетъ намъ цветы, и пусть онъ покатается со мною! О, какъ хорошо царствовать въ такомъ царстве, какъ наше! Какъ легко радовать людей, если они приходятъ въ восторгъ отъ того только, что я выехалъ изъ дворца! Какъ у меня много лишняго, если даже въ такихъ маленькихъ домикахъ есть все, что нужно для благополучия жителей целаго города! Вези меня, Чанна, за ворота, мне хочется поближе ознакомиться съ этимъ очаровательнымъ миромъ, такъ долго остававшимся мне совершенно неизвестнымъ!

Они выехали за ворота въ сопровождении радостной толпы, которая теснилась около колесъ экипажа или бежала впереди быковъ, бросая цветы; одни гладили белоснежныхъ животныхъ, другие приносили имъ рису и хлеба, все кричали: «джей! джей! Славный нашъ царевичъ!»

И далее, по воле, царя, весь путь представлялъ одно только приятное зрелище, былъ полонъ одними только веселыми картинами; но вдругъ изъ лачуги около дороги вылезъ старый-престарый нищий, грязный, угрюмый, въ лохмотьяхъ; морщинистая, обожженая солнцемъ кожа висела, точно шкура животнаго, на его сухихъ костяхъ, спина его согнулась подь тяжестью долгихъ летъ, веки покраснели отъ многихъ пролитыхъ слезъ, глаза потускнели, беззубыя челюсти дрожали отъ паралича и отъ страха при виде такой толпы и такихъ ликований. Одною исхудалою рукою опирался онъ на ветхий посохъ, поддерживая имъ дрожавшие члены, другую прижималъ къ груди, изъ которой едва-едва выходило тяжелое прерывистое дыхание.

– Подайте нищему, добрые люди! – простоналъ онъ, – я уже при смерти!

Удушливый кашель не далъ ему договорить, но онъ все же оставался съ протянутой рукой и изъ последнихъ силъ продолжалъ повторять:

– Подайте нищему, добрые люди!

Те, что стояли ближе къ нему, столкнули его съ дороги, говоря:

– Царевичъ!.. Разве не видишь!?.. Убирайся въ свою лачугу!

Но Сиддартха закричалъ:

– Оставьте его, оставьте его!.. Чанна! Что это за существо, похожее на человека, но, конечно, только похожее? Человекъ не можетъ быть такимъ дряхлымъ, несчастнымъ, страшнымъ и удрученнымъ! Разве когда-нибудь люди родятся такими? Что значатъ его слова: «я при смерти»? Отчего онъ такъ исхудалъ, разве ему нечего есть? Какое горе постигло этого несчастнаго?

Возница отвечалъ:

– Милостивый царевичъ! Ты видишь просто стараго человека. Несколько дссятковъ летъ тому назадъ онъ держался прямо, глаза его блестели, онъ былъ здоровъ: жестокие годы высосали изъ него все соки, разрушили его силу, унесли его волю и разсудокъ; масло его светильника выгорело, теперь мерцаетъ одна только черная светильня; вь немъ осталась одна только слабая искра жизни, она лишь вспыхиваетъ предъ угасаниемъ. Такова старость, стоитъ ли вашему высочеству обращать на него внимание?

Тогда спросилъ царевичъ:

– Но скажи, бываетъ ли то же и съ другими, со всеми, или редко кто становится такимъ, какъ этотъ?

– Высокий повелитель! – отвечалъ Чанна, – такими какъ онъ сделаются все люди, если проживутъ столько же!

– Но, – спросилъ царевичъ, – если я проживу столько же, буду ли я такимъ же, и если Ясодхара доживетъ до восьмидесяти летъ, будетъ ли она такъ же стара, и Джалини, и маленькая Хаста и Гаутами, и Гунга, и все другие?

– Да, великий государь! – отвечалъ возница. Тогда сказалъ царевичъ:

– Поверни назадъ и вези меня домой! Я виделъ то, чего не ожидалъ увидеть!

Сиддартха возвратился въ свой великолепный дворецъ, не переставая размышлять о виденномъ; душа его была печальна, лицо выражало грусть; онъ не попробовалъ сладкихъ явствъ и плодовъ, приготовленыхъ къ вечерней трапезе, ни разу не взглянулъ на лучшихъ придворныхъ танцовщицъ, старавшихся развеселить его. Онъ не говорилъ н слова, и только когда опечаленная Ясодхара упала кь ногамъ его и, рыдая, спросила:

– Неужели я не могу утешить моего господина?

Онъ грустно ответилъ ей:

– О, дорогая, ты для меня великое угешение, и душа моя болитъ, когда я думаю, что утешению этому долженъ наступить конецъ! А конецъ придетъ, мы оба состаримся, Ясодхара! Мы потеряемъ любовь, мы ослабеемъ, одряхлеемъ, сгорбимся! Если бы мы, стараясь удержать жизнь и любовь, соединили наши уста такъ крепко, что день и ночь дышали бы однимъ дыханиемъ, время все-таки прокралось бы между нами и уничтожило бы мою страсть и твои прелести, подобно тому, какъ черная ночь уничтожаетъ розовый светъ горныхъ вершинъ, незаметно превращая ихъ въ серыя. Это узналъ я, и сердце мое омрачено ужасомъ, и сердце мое поглощено мыслью о томъ, какъ спасти сладость любви отъ убийцы-времени, превращающаго людей въ дряхлыхъ стариковъ.