Хаймито Додерер - Слуньские водопады Страница 72

Можно сказать, многоязычный стол. Доктор Харбах за ужином долго беседовал с Ирмой Руссов, но предмет их разговора остался неизвестным для окружающих, остался погребенным под царившей здесь многоголосицей, но под спудом, казалось, пустил глубокие разветвленные корни. Итак, эта беседа не была беспредметной, что обычно в обществе не принято. На Николетту Гаудингер, племянницу хозяйки дома, "джентльмен с большой буквы" наводил жуткую скуку, чего он сам, видимо, нимало не замечал, а она вновь и вновь пыталась прислушаться через стол, о чем же говорят Харбах и его дама, может, даже надеялась вмешаться в их разговор как третья собеседница, но тщетно. Оба что-то быстро бормотали, ни на кого не обращая внимания.

Госпожа Руссов была очень довольна. Она часто и с болью ощущала, как мало родительский дом, при всем его богатстве, дал этому милому и одаренному ребенку, у которого, увы, нет тех ярких вывесок, которые обычно выводят женщину в люди. А ведь если хорошенько приглядеться, Ирму Руссов ни в коем случае нельзя было счесть некрасивой. Она была хорошо сложена, ростом выше отца и матери, а ее лицо под шапкой пепельных волос было как бы освещено изнутри и казалось прекрасным от глубокого, искреннего благожелательства. В Германии эта девушка, наверное, нашла бы свое счастье. Но для Будапешта, как, впрочем, для Вены или Парижа, ей уж очень не хватало блеска.

Как раз об этом и думала сейчас госпожа Руссов и была счастлива, что такой интеллигентный и благообразный мужчина, как доктор Пауль, чей большой родительский дом в Вене она хорошо знала, все свое внимание сосредоточил исключительно на ее дочери.

Это продолжалось целый вечер. И потом, когда, отужинав, все общество из столовой перешло в другую, еще более обширную гостиную, нежели та, где встречали гостей, эти двое умудрились вместе выйти из столовой и сесть в гостиной друг подле друга.

Гергейфи вскоре удалось осуществить свой план, который он подал как бы мимоходом и под весьма невинным соусом - сокрушался о неисполнимости желания, рассказывая о Мошоне, о деревенской жизни в Венгрии. И лишь под конец на заднем плане прошествовали длинными рядами фразы о сельскохозяйственных машинах. Если бы это было возможно, если бы они пошли навстречу его старому дядюшке (Глобуш вовсе не был ему дядюшкой)! Чисто кассовая сделка! Так он завоевал Хвостика! Поживем - увидим, решил Хвостик. Дональд опять сидел рядом с Марго и во время этого разговора, только вскользь, мимоходом коснувшегося деловых вопросов, выполнял свою обычную функцию пресс-папье.

Самое время писать старикам, решил Тибор.

Среди гостей был один счастливчик, доктор Харбах, и еще человек, который почти уже собирался им стать, ибо он почувствовал облегчение, а именно Дональд.

В первом случае все сошло гладко. Во втором Дональд решился - правда, сразу, без раздумий - принять Марго Путник как порошок от головной боли, убежденный в действенности этого медикамента. Потому-то эффект его уже сказывался. И на сей раз он твердо решил ничего не упустить, быть готовым к любого рода активности.

Сегодня это называется "бегство вперед". Подобные элегантные выражения тогда еще не были в ходу.

Читателю и автору делается жутко. Итак, верзила и впрямь намерен стать человеком, а для этого, надо сказать, требуется немало сил и энергии.

И здесь тоже все шло гладко, точнее, гладко катилось под гору - бац! Вот уже приглашение к Путникам. В этом Будапеште один праздник следует за другим. Дела Гергейфи процветали, и не только мошонские (визит в Мошон Дональда, Хвостика и даже доктора Харбаха, которого Тибор считает чем-то вроде лейб-медика при англичанине, должен, как уже условлено, состояться через два дня!), но мы проговоримся - и бухарестские. Тибор уже понял: Дональд потерял голову, и притом сравнительно быстро; конечно, он это приписывает влиянию прелестей Марго, не подозревая, как всегда, о существовании, пусть отдаленного, второго плана.

Скандала Гергейфи ничуть не опасался. Недопустимо только, чтобы скандал произошел между ним, Тибором, и англичанином. И в самом оптимальном варианте все должно было кончиться двумя бегствами: Клейтона в Мошон и Ласло в Бухарест. Задумано совсем не глупо.

Доктор Харбах повергает нас в изумление. Не оттого, что он через три дня обручился с Ирмой Руссов. Это мы вполне понимаем. Даже фройляйн Гаудингер вполне это понимает, хотя она тоже в этом участвовала, и тем самым демонстрирует нам, что и она кое-чего стоит. А оттого, что он потом, когда все в основном протекло в соответствии с планом Гергейфи, вместе с Дональдом и этим любезным старичком Хвостиком поехал дальше, вместо того чтобы провести до конца свой отпуск в Будапеште, возле невесты.

Сторонний наблюдатель даже на своем собственном обручении! Он и на это способен.

И доктор Харбах наблюдал со стороны - он это умел - свои собственные сомнения в этом вопросе, рассматривал их как обязательное приложение, от которого просто никуда не денешься ("И да проверит себя вступающий в брак!" - изощренная проверка, хотя, в сущности, вполне тривиальная). Он точно знал, что поступает единственно правильно. В его случае это выяснилось несколько позднее.

В Вене, то есть на Райхсратштрассе, и соответственно в Хаккинге сочли тогда это обручение весьма правильным, имея в виду не столько саму Ирму (ее здесь помнили только подростком), сколько имущественное положение невесты, рассматривая этот брак как возвращение сына в исконное, хорошее общество (за которое всегда следует держаться).

Впрочем, отъезд доктора Пауля из Будапешта не испортил дела. Свадьба должна была состояться тем же летом.

Ирма была уже не молодой девушкой, ей было за тридцать, да и Харбах тоже не юноша, может быть, года на три-четыре постарше Ирмы. Когда она увидела его на приеме у своих родителей после шестнадцатилетнего перерыва, в нее словно раскаленная стрела вонзилась. С этой секунды она жила как бы оборотясь к нему, так растения поворачиваются за солнцем.

Разумеется, вскоре обо всем объявили старикам, как полагается, и Ирме вовсе не показалось смешным, что Пауль просил у отца ее руки (как тут не вспомнить звонкий смех Моники Бахлер в издательстве на Грабене по поводу таких же намерений Роберта Клейтона).

Одновременно с этим радостным и волнующим событием Дональд своей запланированной активностью, на которую он в известной мере сам себя обрек, сперва испугал Марго, потом привел в ярость, а под конец поверг в полное отчаяние.

При этом англичанин ей нравился, и даже очень! Но ведь она была скована по рукам и ногам, и это еще только усугубляло все, решительное отступление было уже невозможно из-за Ласло: он домогался ее. Теперь он нуждался в Марго, в ее тактично-блистательных выступлениях во время светских сборищ, что следовали одно за другим. Но она тосковала по тишине и по той мирной могиле всех ее желаний, там, за Швабенбергом, в маленькой комнате смотрителя музея. Только здесь она могла сохранять свое лидерство, в присутствии ограниченного и боготворящего ее человека, который никогда бы не посмел хоть на шаг отступить от той черты, которую она блюла, или хотя бы от того, как она желала ее блюсти.

Разумеется, в своих соображениях Гергейфи исходил из того, что Марго ведь в конце концов абсолютно недоступна (о ее визитах в музей древностей он же ничего не знал). Но то, что было известно ему от Ласло, оставалось неизвестным англичанину. Притормозить Дональда было для Марго почти невозможно, и возникновение компрометирующей ситуации, в которую они могли попасть, по-прежнему было не исключено.

Весьма примечательно, что, как раз когда этот злополучный англичанин начал бодро и усиленно за ней ухаживать, в Марго поднялась страшная ненависть ко всем мужчинам вообще, за исключением того довольно видного, по раболепного существа в музее.

И все-таки она сдалась, но нельзя отрицать, что Ласло при этом косвенно руководил ею. На званом ужине в доме Руссовых он удостоился чести сидеть рядом со старой дамой и по мере сил занимать ее беседой, в то время как она то и дело искоса добродушно поглядывала на свою дочь и доктора Харбаха. А после ужина в большой гостиной он избегал Марго - а заодно и Дональда Клейтона, который весь вечер почти не отходил от нее, - возможно, потому, что хотел заняться красавицей Гаудингер, своей постоянной партнершей по теннису. На корте Николетта выделялась тем, что носила очень короткие (по тогдашним понятиям) белые юбки. Когда она выбрасывала вперед ногу, нога была видна много выше колена, Ласло всегда ждал этого момента, более того, даже пытался добиться этого соответствующей пласировкой мяча. В гостиной Руссовых, впрочем, ему перешел дорогу этот дурак Радингер из Вены.

Судя по всему, он все тяжелее переносил противоречие между тем, каким его брак - который многим уже начинал казаться спасенным, если не упрочившимся, - являлся миру, и тем, что на самом деле этого брака не существовало; а посему, естественно, мысли его все чаще вновь обращались к Бухаресту, к дядюшке Путнику, которому он в эти дни даже послал письмо. Разумеется, без всяких интимных признании. Просто письмо, чтобы заручиться поддержкой дядюшки. Но когда он писал это письмо, он думал о том, что позднее, в Бухаресте, непременно откроется дяде, все объяснит. А с подобными мыслями дело уже значительно продвинулось вперед. Как всегда в таких ситуациях, сюда примешалось еще и внешнее. Шеф Ласло, старый Месарош, буквально прожужжал ему уши, что он, мол, должен поскорее уладить то и это, чтобы иметь возможность уехать на несколько дней к дяде в Бухарест. Но разумеется, Месарош имел в виду не личные дела Ласло (о которых он вряд ли знал), а использование родственных связей в интересах фирмы. Следовало достичь договоренности с фирмой "Гольвицер и Путник", учитывая своего рода специализацию обеих фирм, дабы не стоять друг у друга на дороге в том, что касается сбыта некоторых мелких агрегатов. Если уж жизнь захочет, все устремляется в одну сторону, в данном случае - в Бухарест.