Анри Ренье - Черный трилистник Страница 8

Слава эта - часть наследства, которое я тебе оставляю; ты извлечешь из нее пользу, если тебе когда либо придет желание жить с людьми и вмешиваться в их судьбы. Зачем я не могу завещать тебе также и мою мудрость! Выслушай, по крайней мере, ту особенную правду, которую я вынес из опыта долгой жизни. Мне не известно какова будет твоя жизнь и примешь ли ты участие в волнениях века. По характеру своему ты к этому мало предрасположен; для этого нужны желанья, каких у тебя не обнаружится, и замок этот, где я провел свою старость, послужит - я это чувствую - местопребыванием для твоей зрелости. Там, при дворе, видят в нем монументальную обитель властителя, унесшего с собой гордость и сожаленье, тогда как в действительности это лишь естественное место, где человек вспоминает, что он жил.

О, предоставь им думать, как они хотят! Довольствуйся тем, что живешь; но, сын мой, раньше, чем вступить во владение этим жилищем, необходимо, чтобы ты узнал, по крайней мере, с какими мыслями я сошел в могилу.

Живи спокойно, сын мой, не страшись, что тень моя когда-нибудь переступит твой порог. Я не приду подвесить шпагу к доспехам, которые когда-то носил в сражениях, или разыскивать в пыли архивов свидетельства своей славы, или пересчитывать золото, которым переполнены подвалы, или, как привидение, творить подобие того призрака, каким в продолжение всей жизни были мои дела. Я буду спокойным мертвецом, окончательно мертвым, и прах мой не содрогнется, сожалея о том, чем я был; а между тем, из прошлого моего можно было бы создать упрямую и горделивую тень.

Я воевал; звуки золотых труб предшествовали мне, и все ветры поочередно играли складками моих знамен. Громадные армии преодолевали горы, переходили реки; я переплывал и море. Я распоряжался контр-маршами, я управлял победой. Мне воздвигались триумфальные арки из бронзы и зелени, откуда в назначенный час вылетали орел или голубка. От незаметного я вел к изумительному; так из горсти овса, во время поданной, возникает атака, так корка хлеба в нужную минуту рождает штурм. Моими стараниями, тысячи людей сходились в одном перекрестке, и звезда дорог превращалась и звезду самой Судьбы. Я изведал великие предприятия, внезапность приключений, неожиданность успехов, все бесчисленный подробности походов, всю нечаянность непредвиденного. С именем моим связаны имена сражений, и на территории моего герцогства можно насчитать немало кровавых мест.

Победитель путем силы, я оставался владыкою путем интриги. В моем кабинете стекались тайны государств и совершались сделки с совестью; в дверях сеней сталкивались вожделения. В часы тоски и ожиданья, я мысленно следил за галопом курьеров на далеких дорогах; их быстрота была ключом к грядущему. Я объединял надежды и раздроблял обиды; печать моя отяжеляет договоры; каждая из них прибавляла к моему богатству денежную сумму или табакерку, новое владение или безделушку.

Победоносный, могущественный, богатый, я знавал и любовь. В зеркальных комнатах я опрокидывал на подушки знаменитейших красавиц. Они являлись, тайно или бесстыдно, предлагая себя или уступая; поцелуи их бывали платой или наградой. Принцессы и интриганки несли мне свой каприз или расчет. В зеркалах отражались до бесконечности позы моих побед по прихоти моего тщеславия. Восхитительные губы удовлетворяли самые низменные мои желания.

Я пытался жить среди этой лжи, наслаждаясь и довольствуясь ею, но пришел день и я понял всю призрачность самообмана, когда пожелал пережить его в этом подготовительном уединении, где человек исследует и взвешивает уже свой собственный прах.

Увы, сын мой, за все двадцать лет моего затворничества в этом уединенном замке я не нашел в себе ничего из того, чему казалось мне, я принадлежал всецело. О, мысли мои были далеко! Внешне все, меня окружающее, сохраняло ту же видимость, что и раньше. Стража стояла у моих дверей, лакеи наводняли прихожие, нарядные женщины садились за мой стол, ученые и любопытные мужи почивали под моим кровом, в паломничестве к старому кумиру, осуществившему их честолюбивые стремления. Лишь этикет один управлял показной стороной моего существования, и я милостиво продолжал изображать героя стольких историй, сражений, успехов и любовных дел.

Можно было думать, что я - гордый и одолеваемый привязчивыми мыслями старик - переживаю среди всех этих аксессуаров славы события, послужившие для нее основой, что ум мой занят воспоминаниями о баталиях или дипломатических хитростях; и когда трость моя чертила на гладком песке аллей узоры и завитки - все воображали почтительно, что память сумасброда развлекается, воспроизводя планы маневров или шифр переписки.

Ах, сын мой, я не мыслил ни о войнах, ни о делах, ни о нарумяненных принцессах в зеркальных беседках. Мысленное здание, где усилиями моими были созданы колонны, купола и лабиринты, рухнуло на дне моей памяти. Дворец, превратившийся в катакомбы, погребен был в пыли забвенья, и вместо нагромождения событий, расчетов и уловок мне осталось, в качестве свидетельства о самом себе, лишь несколько беглых впечатлений, - то, что и в жизни есть мгновенного, непроизвольного и потайного. Эти минуты, разбросанные среди руин долгих лет, показались мне единственным их счастием, и вместе с тем единственным о них свидетельством. Они - это все, что есть мы сами; мы сожалеем только о них, об этих секундах, почти бессознательно пережитых душой и телом, столь кратких, и длившихся не более чем тот миг, когда они словно вырастают сквозь щели развалин нашей памяти. Только они одни имеют цену. Все остальное игра ума, жизнь в пустую, вздорность нашего честолюбия, алчность нашей низменности, подделка, гримасы.

Да, сын мой, из всех великих войн я вынес воспоминание лишь о солнечном луче, блеснувшем на шпаге, о цветке, растоптанном копытом лошади, о легкой дрожи, о каком-нибудь случайном движении, о ничтожнейших событиях, таинственно вросших в мою память! Мне припоминаются раскрытая дверь, шуршанье бумаги, улыбка на устах, теплота кожи, благоухание букета незаметные подробности, то, что в жизни есть быстрого, беглого и поистине созданного в меру нашего ничтожества.

Час мой приближается; я чувствую, что умираю и что умру совсем. Есть, может быть, бессмертие для тех, чей дух знавал иные радости; мои же радости ограничивают мою судьбу.

Гробница возвышается в глубине моих садов, в уединенном месте. Ты проводишь меня туда с подобающей помпою. Там успокоится мой суетный прах. Массивная пирамида черного мрамора отметит место; эпитафия продолжит ложь моего существования, так как герой, которого она будет восхвалять, был лишь комочком мимолетной и тщедушной чувствительности среди обстоятельств, в которых люди видят величавую судьбу, изведал лишь ничтожные и смиренные радости, свойственные всякой бренной плоти.

Дитя мое, я не приду блуждать по этому жилищу; я принадлежу к тем мертвецам, которые не оставляют по себе тени. Немногие и незначительные воспоминанья о часах и мгновеньях, которые я уношу с собой, рассеются вместе с моим прахом. Я один из тех мертвецов, у которых не бывает тени; я не поселюсь в твоем жилище, ты можешь там жить спокойно и улыбаться, когда с тобой заговорят о Гермократе и будут склонять тебя к подражанию его трудам; ты знаешь, что осталось ему от всех его мыслей и дел. Улыбнись и вспомни о нем иной раз в сумерках; он их любил порою."

Уже совсем рассвело. Ганс распахнул окна; я возвратил ему необыкновенную рукопись, которую он молча запер в золотой ящичек; свежий воздух вливался струями; одни из распустившихся и хрустальном бокале роз осыпалась; я взял другую и, приблизясь к кровати, где покоился, скрестивши руки, оцепенелый старый герцог, вложил ему цветок между пальцев.

В полдень все собрались в большой нижней галерее. Рельефы трофеев дыбились под траурной обтяжкой стен, ткань которой, вздутая там и сям углами подставок, местами пропускала палец богини или копыто сатира. Народ теснился; военные формы смешивались с придворными платьями, и вся эта благородная толпа неподвижно стояла под люстрами, вдоль стен, прислонясь у высоких окон. Случайность столкнула меня с Удольфом де Гобургом. Он подошел ко мне и, справившись, каково мое отношение к покойному, сообщил мне свои опасения по поводу похорон. Общая неосведомленность в церемониале заставляли его беспокоиться за исход церемонии; затруднения, связанные с вопросами ранга, казались ему угрожающими; некоторые случаи были таковы, что требовали авторитетных разъяснений; однако, ничего такого не было сделано; поэтому вряд ли будет оказано должное внимание даже наиболее очевидному старшинству; и он предсказывал, чванясь, всякого рода замешательства и промахи.

Наконец, стоявшие у дверей лакеи возвестили появление герцога Ганса; он вошел, его окружили; начались поклоны и соболезнования, присутствующие стали удаляться; я вышел последним.