Николай Каронин-Петропавловский - Деревенские нервы

С. Каронин

(Николай Елпидифорович Петропавловский)

Деревенскіе нервы

(Разсказъ)

Воздухъ, небо и земля остались въ деревнѣ тѣ же, какими были сотни лѣтъ назадъ. И также росла по улицѣ трава, по огородамъ полынь, по полямъ хлѣба, какіе только производила деревня, проливая потъ на землю. И та же рѣчка, зеленая лѣтомъ, омывала навозные берега, теряясь вдали, посреди стариннаго барскаго лѣса, изъ-за котораго виднѣлись небольшія горы. Время не измѣнило ничего въ природѣ, окружающей съ испоконъ вѣковъ деревню. И жизнь послѣдней, кажется, идетъ своимъ предопредѣленнымъ тысячу лѣтъ назадъ чередомъ; какъ тогда отъ деревни требовался хлѣбъ и трава, которые она производила, такъ и теперь она добываетъ хлѣбъ и траву, для чего предварительно копитъ потъ, навозъ и здоровье. Все по старому. Только люди, видимо, не тѣ уже; измѣнились ихъ отношенія другъ къ другу и къ окружающимъ — воздуху, солнцу, землѣ. Не проходило мѣсяца, чтобы жители не были взволнованы какою-нибудь перемѣной или какимъ-нибудь событіемъ, совершенно идущимъ въ разрѣзъ со всѣмъ тѣмъ, что помнили древнѣйшіе въ деревнѣ старики. «Не бывало этого!…» «Старики не помнятъ!…» — говорили чуть не каждомѣсячно про такое происшествіе. Да и нельзя помнить того, чего на самомъ дѣлѣ не было. Не видала, напримѣръ, деревня такого случая: пріѣхалъ изъ ученія, прямо изъ Москвы, сынъ батюшки-священника, чтобы погостить лѣто на родинѣ, взялъ, да и застрѣлился по неизвѣстной причинѣ. Или вотъ такой случай: жилъ одинъ крестьянинъ, Гаврило Налимовъ, скромно и честно, никому не мѣшалъ, но вдругъ ни съ того, ни съ сего взялъ, да и озлился на всю деревню, запылалъ къ ней ненавистью и закуралесилъ, безъ всякой причины…

Совершившаяся съ Гаврилой перемѣна произошла не вдругъ, хотя всѣ послѣдовательныя степени ея остались до послѣдняго момента совершенно необъяснимыми для сосѣдей. Не только никто не зналъ, когда и отчего онъ вздумалъ безобразничать, но не знали и того, въ чемъ именно состоитъ его бѣда. Сосѣди ограничивались тѣмъ, что каждую степень его ошалѣлости отмѣчали съ величайшею аккуратностью и необыкновенно вѣрно. Сперва Гаврило обратилъ на себя вниманіе явною задумчивостью.

— Что-то будто Гаврило задумался, — сейчасъ замѣтили сосѣди, замѣтили потому, что въ деревнѣ задуматься по нынѣшнимъ временамъ не безопасно; задуматься въ деревнѣ — значитъ предчувствовать бѣду.

— Чувствуетъ, что ни на есть, — тонко догадывались другіе сосѣди.

Далѣе сосѣди констатировали, что Гаврило сталъ лаять на всякаго безъ разбору.

— Почему бы это?

— Песъ его разберетъ, такъ надо сказать: осатанѣлъ. Ему доброе слово, а онъ лается.

Въ деревнѣ скоро всѣ, отъ мала до велика, убѣдились, что съ Гаврилой нѣтъ никакой возможности разговаривать: брехаетъ, какъ чистый песъ.

Послѣ этого вскорѣ передавали, что Гаврило, встрѣтивъ священника, облаялъ его на чемъ свѣтъ стоитъ.

Фактъ, дѣйствительно, передавался вѣрно, и священникъ пожаловался волостному начальству.

Не успѣло это дѣло забыться, какъ сосѣди, ближайшіе и отдаленные, подмѣтили въ Гаврилѣ новую перемѣну.

— Гаврило, слышь, плачетъ. То-есть вотъ какъ плачетъ! Уткнулъ бороду въ траву подлѣ рѣки и реветъ.

Было и это. Нѣсколько человѣкъ изъ сосѣдей своими глазами видѣли и обратились съ успокоительно-ласковыми словами къ рыдавшему, но, не дождавшись отвѣта, пошли прочь, пораженные.

Но, вслѣдъ затѣмъ, вдругъ всѣ услыхали, что Гаврило за облаянье старшины попалъ въ волостной чуланъ.

— Гаврило-то ужь въ чуланѣ сидитъ, — передавали сосѣди, глубоко изумленные, узнавъ, что Гаврило не только словесно оскорбилъ начальника, но и полѣзъ-было въ драку. Всѣ поняли, что Гаврилѣ плохо придется, и дѣйствительно, вслѣдъ затѣмъ, въ самомъ непродолжительномъ времени, по деревнѣ прошла уже молва, что Гаврилу увезли.

— Гаврилу-то, сказываютъ, увезли! Судить, вишь, будутъ!

На нѣсколько мѣсяцевъ Гаврило канулъ, какъ въ воду, но вдругъ въ деревнѣ снова увидали его.

— Гаврило-то ужь дома сидитъ… худо-ой! — передавали сосѣди и моментально собрались вокругъ избы Налимова, взволнованные внезапнымъ окончаніемъ его небывалыхъ приключеній. Наконецъ, всѣ убѣдились, что Гаврило ослабъ и сдѣлался окончательно хворымъ человѣкомъ. Тутъ только всѣ стали догадываться, что онъ и всегда былъ хворымъ, по крайней мѣрѣ, съ того начала, когда онъ только еще «задумался»> и затѣмъ позднѣе, когда онъ сталъ выкидывать разныя непонятныя штуки.

Но, тѣмъ не менѣе, никто не зналъ, отчего на него напала такая хворь, что за причина? Какой случай подвелъ его подъ такую неслыханную болѣзнь, наружные признаки которой выражались тѣмъ, что онъ сперва задумался, потомъ началъ лаять безъ разбору, на кого попало, послѣ чего плакалъ навзрыдъ, и, наконецъ, полѣзъ въ драку и набезобразничалъ, за что влопался въ острогъ безъ всякой настоящей вины? Видимаго случая не произошло никакого; несчастія съ нимъ не случилось — вотъ что удивительно. До того времени никто и не думалъ интересоваться имъ, какъ никто не станетъ интересоваться вообще человѣкомъ, который живетъ тихо, никого не тревожа и ничѣмъ особеннымъ не отличаясь; про такого человѣка говорятъ, что онъ живетъ и хлѣбъ жуетъ, а что касается другихъ проявленій его, то ихъ никто не замѣчаетъ. Онъ былъ именно средній человѣкъ. Что такое средній человѣкъ? Это, прежде всего, существо, которое всю жизнь изъ всѣхъ силъ копошится и не любитъ, чтобы ему мѣшали. Для того онъ старается всѣми мѣрами, чтобы не замѣчали его существованія, чтобы не трогали его и чтобы ему, въ свою очередь, не пришлось кого-нибудь задѣть. Средній человѣкъ поэтому отличается крайнею живучестью. Онъ трудолюбивъ, терпѣливъ, неуязвимъ. Настоящей жизни въ немъ нѣтъ, а та, которою онъ обладаетъ, надѣлена необыкновенною цѣпкостъю. Онъ живетъ или, вѣрнѣе сказать, существуетъ и тогда, когда для другихъ пришелъ уже конецъ. Выше его, надъ нимъ, стоятъ люди, которые, не удовлетворяясь полу-жизнью, рвутся на просторъ и по большей части разбиваютъ свои головы о каменную стѣну; ниже его, подъ нимъ, находятся люди, которые отъ непосильнаго напряженія падаютъ и умираютъ. А онъ — ничего, существуетъ, хотя мученія его иногда невыносимы. Довольствуется онъ всегда тѣмъ, что по обстоятельствамъ дозволяется и что даетъ случай, а если случай ему во всемъ отказываетъ, то и тогда ничего, существуетъ, прилаживаясь къ чему-нибудь неизмѣримо малому. Если у него отнимутъ кусокъ хлѣба, онъ съѣстъ, вмѣсто него, камень. Если его лишатъ свѣта, онъ закроетъ глаза, обходясь безъ него. Если его лишатъ воздуха, онъ сократитъ дыханіе и сдѣлается холоднокровнымъ земноводнымъ. Слѣпой и холодный, онъ все-таки будетъ считать счастіемъ существовать. Когда его, средняго человѣка, бьютъ, онъ залѣчиваетъ раны. Когда на него надѣнутъ цѣпи, онъ сдѣлаетъ ихъ удобными для ношенія. Онъ выходитъ изъ себя только въ томъ случаѣ, если покушаются на ту крошку бытія, которая пребываетъ въ немъ, но выражаетъ свое негодованіе тѣмъ, что теряется и мечется, но не борется. Онъ скроменъ, общежителенъ и въ своемъ родѣ страшно энергиченъ, ибо гонитъ свою линію до конца, и честенъ. Впрочемъ, обстоятельства дѣлаютъ изъ его честности скверныя штуки.

За нѣкоторыми исключеніями, таковъ былъ и Гаврило Налимовъ. Коренной земледѣлецъ, онъ жилъ бы и копался въ землѣ, еслибы послѣдней у него было достаточно и еслибы ему не мѣшали; копался бы неутомимо, вѣчно, до той поры, когда предстанетъ естественный конецъ. Тогда онъ ляжетъ на лавку или на траву, если его застигнетъ въ полѣ, скажетъ: «Господи. прости!» — икнетъ и перестанетъ дышать. Такъ умеръ и его покойный родитель, прожившій восемьдесятъ пять лѣтъ и въ послѣдній, смертный часъ садившій рѣпу и огурцы. Такого конца Гаврила тоже желалъ. Но ему въ этомъ мѣшали сильно разстроенныя дѣла деревни, ежедневно напоминая ему, что и онъ можетъ пропасть, какъ пропадали поочередно, на его глазахъ, здоровенные мужики.

Тѣмъ не менѣе, онъ цѣпко держится за свою линію. Вообще, въ деревнѣ не было болѣе прочнаго мужика. По отношенію къ несчастіямъ онъ велъ себя чрезвычайно дѣльно, быстро оправлялся отъ самыхъ тяжелыхъ оплеухъ. Его страстью, его ремесломъ, его задачей была земля, и онъ добывалъ ее всякими средствами у ближайшихъ къ селу владѣльцевъ, получая свое во что бы то ни стало. Никто его не замѣчалъ, и онъ мало обращалъ вниманія на что-нибудь помимо своей задачи. Словомъ, жизнь его проходила въ томъ, что онъ сперва обработывалъ землю, потомъ ѣлъ хлѣбъ, вслѣдъ затѣмъ снова обработывалъ землю и опять ѣлъ хлѣбъ и т. д. Отъ него убѣжалъ сынъ Ивашка, поступилъ въ трактиръ половымъ. Но Гаврило собственно не этимъ обстоятельствомъ былъ огорченъ, а лишь тѣмъ, что съ исчезновеніемъ сына для него труднѣе стало добывать землю и ѣсть хлѣбъ. Онъ гораздо больше страдалъ изъ за бычка, котораго онъ долженъ былъ потерять, употребивъ его, какъ взятку, для пріобрѣтенія земли. Зять, къ которому перешелъ этотъ бычокъ, впослѣдствіи заплатилъ за него Гаврилѣ ничтожные пустяки и Гаврило долго не могъ забыть этого несчастія. Сынъ же въ его мысляхъ былъ только рабочею силой, о пропажѣ которой онъ сильно жалѣлъ, какъ истый землерой. И ни разу ему не приходилось сильно страдать въ тѣ годы, когда у него рожались, но умирали дѣти. На своемъ вѣку онъ родилъ человѣкъ двѣнадцать, изъ которыхъ только двое уцѣлѣли: Ивашка да дочь. Всѣ остальныя взяты были многочисленными деревенскими болѣзнями. Такая смертность не убила Гаврилу. Воля Божья! Онъ, какъ ни въ чемъ не бывало, послѣ каждаго смертнаго случая копошился и хлопоталъ, занятый текущими дѣлами.