Николай Каронин-Петропавловский - Снизу вверх

С. Каронин

(Николай Елпидифорович Петропавловский)

Снизу вверхъ

(Исторія одного рабочаго)

I

Молодежь въ Ямѣ

На дворѣ у Луниныхъ происходили нападеніе и оборона. Это была просто семейная непріятность. Нападалъ, имѣя нѣсколько грустный видъ, отецъ Лунинъ. Оборонялся, сверкая глазами, какъ волченокъ, припертый въ уголъ, сынъ его, Михайло. Дѣдушка сидѣлъ на порогѣ сѣнной двери и бросалъ на обоихъ дѣйствующихъ лицъ взгляды, полные негодованія. Отецъ держалъ въ рукахъ обрывокъ веревки, который долженствовалъ служить орудіемъ наказанія, и говорилъ:

— Мишка, лучше сдайся! Все одно, ухвачу же я тебя за волосья…

— Не касайся. За что ты меня хочешь бить? Не подходи! — говорилъ сынъ. Онъ стоялъ въ углу двора и держалъ обѣими руками колесо. Собственно у него не было намѣренія именно колесомъ пустить въ отца; онъ поднялъ его, какъ первую попавшуюся оборону, и держалъ для всякаго случая. Наружность его показывала, что онъ дѣйствительно не дастся. Лицо его поблѣднѣло. На немъ не отражалось ни тѣни страха, но дикость, глаза мрачно блестѣли.

— Мишка, не дури! Я тебя чуть-чуть только поучу! Ей-ей, парень, худо будетъ, ежели не покоришься отцу родному! Схвачу вотъ за виски…

— Не схватишь. Не подходи! — возражалъ сынъ, угрожая колесомъ.

— Мишка! да ты что это, песъ, вздумалъ? Говори, отецъ я тебя или нѣтъ?

— Что-жь, что отецъ?… Безъ дѣла не дамся… Не подходи! Не касайся!

— Да ты только дайся, небось! Я только раза два по спинѣ, - не то грозилъ, не то упрашивалъ отецъ, ругаясь довольно вяло.

— Не дамся.

— Это отцу-то ты говоришь? Ну, ладно, погоди, дай срокъ, ухвачу я тебя.

Сынъ только еще больше озлился, не сводя глазъ съ отца и готовый во всякую минуту обороняться съ отчаяніемъ.

Дѣдъ не вмѣшивался. Онъ молчалъ. Только голая голова тряслась, какъ осиновый листъ, да нѣсколько безсвязныхъ словъ срывалось изъ его беззубаго рта.

— Мишка! — продолжалъ, между тѣмъ, отецъ, — покорись, шельмецъ, брось колесо!

— Что ты присталъ? Скажи, за что ты на меня накинулся? — спросилъ сынъ, едва переводя духъ отъ волненія.

— А не лайся — вотъ за что. Я тебѣ слово, а ты десять. Развѣ такъ можно съ отцомъ разговаривать?

— Что-жь, развѣ я не правду сказалъ? Хорошій хозяинъ овцу со двора не понесетъ… и сейчасъ это скажу!

— Да развѣ я въ кабакъ овцу-то стащилъ? Что ты лаешь? — закричалъ отецъ, снова разгорячаясь такъ, какъ въ то время, когда ссора только-что началась.

— Мнѣ нечего лаять. Я говорю правду. Хорошій хозяинъ овцу со двора не понесетъ, — упрямо твердилъ сынъ.

— Ахъ, ты, пустая голова! Да развѣ я овцу-то пропилъ? — кричалъ отецъ и бросилъ въ сторону веревку. Вслѣдъ за нимъ и сынъ оставилъ колесо, и они начали горячо спорить, забывъ, что сію минуту стояли въ угрожающихъ позиціяхъ. — Вѣдь надо же было отдать хоть малость сборщику, заткнуть ему ротъ!

— А ты посуди самъ: овца безъ малаго стоитъ четыре рубля, а ты провалилъ ее Трешникову за рубль…

— За рубль… какъ же мнѣ сдѣлать, коли лѣзутъ съ ножомъ къ горлу?

— Подождалъ бы. Не очень я испугался бы.

— То-то что не ждетъ! Ужь я кланялся.

— И кланяться не зачѣмъ. Не отдалъ бы — и все.

— Погляжу я, какой ты дуракъ. Меня бы сборщикъ подвелъ подъ сѣкуцію, ежели бы я не сунулъ…

— Да, конечно, ежели самъ дашься на сѣкуцію, такъ и отхлестаютъ. А ты взялъ бы, да не давался.

— Фу, ты, Боже мой, глупая голова! Какъ же ты не дашься?

— Я бы убегъ! — сказалъ сынъ рѣшительно.

Отецъ развелъ руками и расхохотался.

— А, да песъ съ нимъ! Развѣ съ такимъ дуралеемъ можно говорить? — сказалъ онъ, обращаясь къ дѣдушкѣ, и поплелся со двора.

Этимъ всегда кончались споры отца и сына. Первый каждый разъ бросалъ разговоръ и умолкалъ, увѣряя, что Мишку нельзя переспорить. Отецъ Лунинъ какъ бы признавалъ свое безсиліе передъ сыномъ, который во всякую минуту выглядѣлъ колючею травой, тогда какъ его самого жизнь сильно трогала, такъ много трогала, что въ немъ, кажется, мѣста живого не осталось.

Только-что описанная сцена происходила въ то время, когда отцу было слишкомъ сорокъ лѣтъ, а сыну безъ малаго шестнадцать. Когда споръ окончательно былъ забытъ, отецъ пошелъ выпить. Грустно какъ-то ему стало отъ упрековъ сына. Вспомнилъ онъ много нехорошаго и печаленъ показался ему этотъ день.

Но въ это же самое время сынъ принялся работать за троихъ, какъ бы желая загладить чѣмъ-нибудь грубость свою передъ отцомъ. Онъ скидалъ на повѣть возъ соломы, перетащилъ на другое мѣсто двадцатипудовую колоду, вычистилъ въ хлѣвѣ навозъ, и когда отецъ пришелъ обѣдать, сынъ сѣлъ за столъ, мокрый отъ пота; видно было, что онъ усталъ.

Съ тѣхъ поръ много воды утекло. Несмотря на кажущуюся тишину и досадную медленность деревенскаго прозябанья, жизнь идетъ все-таки впередъ, съ тою же неумолимостью, какъ растетъ трава или дерево, незамѣтно поднимаясь вверхъ. Кажется, тише деревеньки Ямы трудно и отыскать. Поистинѣ это была «яма», со всѣхъ сторонъ закрытая какими-то пригорками, оврагъ, лишенный воздуха и свѣта; не было въ ней ни торговыхъ, ни промышленныхъ заведеній; отъ ближайшаго города она стояла слишкомъ на двѣсти верстъ; подлѣ нея не пролегалъ никакой трактъ, и она, повидимому, была забыта и Богомъ, и людьми. Но, существуя на свой страхъ, Яма все-таки думала же о чемъ-нибудь? Это неизвѣстно. Вѣрно только то, что она измѣнилась и не была уже тѣмъ, чѣмъ была пять лѣтъ назадъ. Новый обстоятельства — новые нравы.

Эти новыя обстоятельства всего болѣе отразились на молодомъ поколѣніи, не знавшемъ крѣпостного права, между прочимъ, и на Михайлѣ. Воспитаніе онъ получилъ особенное.

Какъ всякаго деревенскаго мальчика, воспитывали Мишку не люди, не родители и учителя, а природа и обстоятельства. Степь, лѣсъ, прудъ, дождь, снѣгъ, лошадь, корова — таковы были неизбѣжные учителя и воспитатели Мишки. Въ этомъ смыслѣ жизнь мальчика не отличалась отъ другихъ ребяческихъ жизней. Если ребенокъ, лучше сказать, «пострѣлъ», не утонетъ въ пруду, не будетъ ушибленъ лошадью, не замерзнетъ въ буранѣ, то останется жить. Нѣкоторыя изъ этихъ несчастій съ Мишкой случались. Разъ его ударилъ въ грудь, подъ сердце, поповскій козелъ, отъ чего Мишка упалъ безъ чувствъ; въ другой разъ онъ слетѣлъ съ воза сѣна подъ колесо, а еще разъ его лягнула рыжка въ затылокъ. Но Мишка остался живъ.

Но если воспитаніе природы шло обычнымъ порядкомъ, то обстоятельства, дѣйствовавшія на Мишку, не были тождественны съ обстоятельствами другихъ временъ и иныхъ людскихъ отношеній. Не очень счастливо было дѣтство Мишки. Съ самаго ранняго возраста онъ долженъ былъ видѣть и слышать много неправды, а еще больше непонятнаго.

Первое непонятное обстоятельство состояло въ томъ, что, несмотря на аппетитъ Мишки, ему мало давали ѣсть. Это ему ужасно не нравилось; онъ готовъ былъ цѣлый день бѣгать съ кускомъ, а мать отказывала. Мало того, хлѣбъ, въ сущности, былъ въ семействѣ Луниныхъ только въ продолженіе полугода; остальную часть года ѣли какую-то выдумку, которую Мишка терпѣть не могъ. Онъ не иначе называлъ этотъ хлѣбъ, какъ «штукой», и питалъ къ нему отвращеніе.

— Дай-ка, мама, мнѣ штуки! — говорилъ онъ, показывая на хлѣбъ, когда бывалъ голоденъ.

Онъ не могъ любить этого, но не понималъ, почему его плохо кормятъ. И бьютъ больно, въ особенности мать, подъ-руку которой онъ постоянно подвертывался. Не видалъ онъ ласки отъ матери; ей, вѣроятно, самой приходилось худо. Никогда она не засмѣется. Черты ея лица всегда несчастныя и скорѣе жалкія. Жалкое горе, горе изъ-за горшковъ, изъ-за ковша муки такъ исказило женщину, что она къ дѣтямъ относилась равнодушно. «Хоть бы вы подохли!» Но такъ какъ Мишка и тогда уже отличался неуступчивостью, то равнодушіе матери переходило часто въ жалкую несправедливость къ нему. Для него это была злая-презлая женщина. То и дѣло въ голову ему попадала скалка, а не скалка, такъ вѣникъ. Не любилъ онъ мать; въ сердцѣ его и тогда уже воцарился холодъ. Впослѣдствіи онъ понялъ, что мать не виновата, — ея собственная жизнь не ласкала ее, — но сдѣланнаго не воротишь. Мишка не видалъ ласкъ, и сердце его замерло.

И во всемъ этомъ виновата была, пожалуй, «штука».

Продолжалась она не мѣсяцъ и не годъ, а какъ Мишка только-что началъ помнить себя. Это не была случайность изъ ряда вонъ выходящее явленіе, а обстоятельство неразлучное съ нимъ. На глазахъ его случилось только одно необыкновенное явленіе, поразившее его ужасомъ и мало понятное ему. Тогда ему было четыре года.

Съ ранняго утра того дня въ Ямѣ происходило необычное движеніе, говоръ, кое-гдѣ бабій плачъ. Всѣ собрались на площади возлѣ часовни, не исключая бабъ, дѣвокъ и малыхъ, даже грудныхъ ребятъ. И Мишка, конечно, присутствовалъ, близко прижимаясь къ подолу матери. Мужики жарко о чемъ-то разговаривали; старики, мрачно потупившись въ землю, молчаливо чего-то ждали. На крышѣ одной избы стоялъ парень и смотрѣлъ въ разныя стороны, куда только направлялись дороги. Большинство съ напряженіемъ слѣдило за этимъ парнемъ. Вдругъ онъ благимъ голосомъ заоралъ: «Идутъ!» — и упалъ съ крыши. Мишкѣ такъ сдѣлалось страшно, что онъ готовъ былъ убѣжать куда-нибудь, но скоро любопытство его остановило. На бугрѣ, стоявшемъ за деревней, показались солдаты. Впереди ѣхалъ верхомъ начальникъ. Мишка въ особенности его испугался. Когда солдаты спустились въ оврагъ и расположились на другой сторонѣ площади, поднялся такой шумъ, что хоть уши затыкай. Начальникъ долго говорилъ что-то мужикамъ. Чаще всего онъ спрашивалъ: «Ну, что, согласны?» — А мужики отвѣчали: «Согласія нашего нѣтъ». Начальникъ сердился. «Ну, не сдобровать вамъ, канальи!» — «Ребята! — кричалъ Мишкинъ дѣдушка, — будемъ помирать! Господи благослови! Ложись на земь!» Начальникъ отъѣхалъ къ солдатамъ; началась «экзекуція». Мужики пали на колѣни. Бабы съ ребятами побѣжали. Мишка какъ то потерялъ мать въ суматохѣ и самъ, на свой страхъ, задалъ стрекача. Онъ прилетѣлъ въ себѣ на зады и схоронился въ сѣно, гдѣ и оставался до вечера.