Николай Лесков - Шерамур

Лесков Николай Семенович

Шерамур

Н.С.Лесков

Шерамур

(Чрева-ради юродивый)

ГЛАВА ПЕРВАЯ

По некоторым, достаточно важным причинам выставленная кличка должна заменять собственное имя моего героя - если только он годится куда-нибудь в герои.

Если бы я не опасался выразиться вульгарно в самом начале рассказа, то я сказал бы, что Шерамур есть _герой брюха_, в самом тесном смысле, какой только можно соединить с этим выражением. Но все равно: я должен это сказать, потому что свойство материи лишает меня возможности быть очень разборчивым в выражениях, - иначе я ничего не выражу. Герой мой - личность узкая и однообразная, а эпопея его - бедная и утомительная, но тем не менее я рискую ее рассказывать.

Итак, Шерамур - _герой брюха_; его девиз - _жрать_, его идеал _кормить других_; в этом настроении он имел похождения, достойные некоторого внимания. Я опишу кое-что из них в коротких отрывках: это единственная форма, в которой можно передать что-нибудь о лице, не имевшем никакой последовательности и не укладывающемся ни в какую форму.

Начинаю с того самого случая, как он показался первому человеку, который обнаружил в нем нечто достойное наблюдения.

Летом 187* года в Париж прибыл из Петербурга литературный Nemo. {Никто (лат.).} Он поселился в небольшой комнатке, против решетки Люксембургского сада, и жил тут тихо и смирно несколько дней, как вдруг однажды входит к нему консьерж и говорит, что пришел "некто" и требует, чтобы monsieur вышел к нему - на лестницу.

Nemo имел основания не любить таинственности и с неудовольствием спросил:

- Кто это такой и что ему нужно?

- Я думаю, это некто из ваших, - отвечал француз.

- Это мужчина или женщина?

- Во всяком случае мне кажется, что это скорее мужчина.

- Так попросите его сюда.

- Да, но мне кажется, что ему неудобно войти.

- Разве он пьян?

- Нет; он... раздет.

ГЛАВА ВТОРАЯ

На узенькой спиральной лестнице с крошечным окном в безвоздушный канал, образовываемый тремя сходящимися острым углом стенами, стояла очень маленькая, но преоригинальная фигура. Первое, что бросилось в глаза Nemo, были полудетские плечи и курчавая голова с длинными волосами, покрытая истасканною бандитскою шляпою.

Сначала казалось, что это костюмированный тринадцати- или четырнадцатилетний мальчик, но чуть он оборотился, вид изменяется: перед вами прежде всего два яркие, черные глаза, которые горят диким, как бы голодным огнем, и черная борода замечательной величины и расположения. Она заросла по всему лицу почти под самые глаза и вниз закрывает грудь до пояса. Такую бороду, по строгановскому лицевому подлиннику, указано писать только преподобному Моисею Мурину, вероятно ради особенности его мадьярского происхождения и мучительной пылкости темперамента этого святого, которому зато и положено молиться "от неистовой страсти".

Nemo подошел к незнакомцу и спросил:

- С кем я имею честь...

- Никакой нет чести, - отвечал незнакомец не натуральным, а искусственным баском, как во время оно считали обязанностью хорошего тона говорить кадеты выпускного класса. Nemo понимал некоторый толк в людях и сам переменил манеру.

- Что же вам надо? - спросил он гостя.

- Имею дело.

- Так войдите в комнату.

- У вас нет никого?

- Никого.

- Могу.

И незнакомец пошел за хозяином важно и неспешно, переставляя свои коротенькие ножки, а когда взошел, то сел и, не снимая шляпы, сейчас же спросил:

- Нет ли у вас работы?

- Работы!

- Да, нет ли у вас какой работы?

- Да какая же у меня работа?

- Разве я знаю, какая?

- Вы мастеровой?

- Нет, не мастеровой, а мне говорили, что вы романы пишете.

- Это правда.

- Так я - переписывать.

- Но теперь я ничего не пишу.

- Вот как! Значит - сыты.

Он встал и, немного насупясь, добавил:

- А деньги есть у вас?

Хозяин невольно посторонился и спросил:

- Что это значит?

- Значит, что я три дня не жрал.

- Сколько же вам нужно?

- Мне нужно много, но я у вас хочу взять два франка.

- Извольте.

Турист опустил руку в портмоне и подал своему гостю пятифранковую монету.

- Здесь больше, - сказал тот.

- Это все равно.

- Да, разумеется, - вы сдачи получите.

С этим он завернулся и вышел тем же ровным шагом, с тою же неизменною важностью. Во время разговора можно было видеть, что у него некрепко держатся ретузы и под блузою нет рубашки.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Nemo рассказал историю землякам: те сразу узнали.

- Это, - говорят, - Шерамур.

- Кто он?

- Неизвестно.

- Во всяком случае он русский.

- О да! русский: у него какая-то таинственная история.

- Политическая?

- Кто его разберет! но, кажется, политическая.

- По какому делу он сюда сбежал?

- Право, не знаю, да и знает ли он сам об этом - сомневаюсь.

- Он не сумасшедший?

- Разве с точки зрения доктора Крупова.

- И не плут?

- Нет, он по-своему даже очень честен: да вот вы сами в этом убедитесь.

- Каким образом?

- Он занял у вас денег?

- А вы почему так думаете?

- Если он приходил, значит или долг принес, или умирает с голоду и в долг просит.

- Я ему очень мало дал.

- Все равно: он принесет.

- Я этого вовсе не требую.

- Мало ли что! А вы если хотите у него запекать, то сведите его пожрать.

- Он не обидится?

- Нимало; он человек натуральный; только не ведите в хорошее место: этого он терпеть не может, а куда-нибудь погрязнее.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

На другое утро спит Nemo и слышит:

- Проснитесь!

Тот открыл глаза и увидал перед собою Шерамура. Он был по-вчерашнему в блузе без рубашки и в бандитской шляпе. Только яркий, голодный блеск черных

глаз его немножко смягчился, и в них даже как будто мелькало что-то похожее на некоторый признак улыбки. Он протянул к хозяину руку и проговорил:

- Получайте.

- Что это?

- Три франка сдачи.

- Присядьте, - я сейчас встану, и мы пойдем вместе завтракать.

Шерамур сел и, положив деньги на стол, проговорил:

- Могу.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Они пили и ели именно так, как хотел того Шерамур, даже не у Дюваля, а пошли по самому темному из закоулков Латинского квартала и приютились в грязненьком кабачке дородной, богатырского сложения нормандки, которую звали Tante Grillade. Это была единственная женщина в Париже, которую Шерамур знал по имени и при встречах с которою он кивал ей своею горделивою головою. Она этого стоила, потому что имела историческую репутацию высокой пробы. Если она не лгала, то она в самом цвете своей юности была предметом внимания Луи Бонапарта и очень могла бы ему кое-что напомнить, но с тех пор, как он сделался Наполеоном Третьим, Grillade его презирала и жила, содержа грязненькую съестную лавку.

Было ли это все правда, или только отчасти, - это оставалось на совести Танты, но Шерамур ей верил: ему нравилось, что она презирает "такого барина". За это он ее уважал и доказывал ей свое уважение, перед ней одной снимая свою ужасную шляпу. Притом же она и ее темный закоулок составляли для Шерамура очень приятное воспоминание. Здесь, в этой трущобе, к нему раз спускалось небо на землю; здесь он испытал самое высокое удовольствие, к которому стремилась его душа; тут он, вечно голодный и холодный нищий, один раз давал пир - такой пир, который можно было бы назвать "пиром Лазаря". Шерамур самыми удивительными путями получил по матери наследство в триста или четыреста франков и сделал на них "пир Лазаря".

Он отдал все эти деньги Танте и велел ей "считать", пока он проест.

С того же дня он ежедневно водил сюда по нескольку voyou {Оборванцев (франц.).} и всех питал до тех пор, пока Танта подала ему счет, в котором значилось, что _все съедено_.

Теперь он сюда же привел своего консоматера. Им подали скверных котлет, скверного пюре и рагу из обрезков да литр кислого вина. Шерамур ел все это сосредоточенно и не обращая ни на кого никакого внимания, пока отвалился и сказал:

- Буде!

С этого у Nemo и Шерамура завязалось знакомство, которое поддерживалось "жратвою" у Tante Grillade и с каждым днем выводило наружу все новые странности этого Каинова сына.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Nemo мог определить, что Шерамур был чрезвычайно горд, потому что он был очень застенчив, но понятия о самой гордости у него были удивительные. Так, например, корм он принимал от всякого без малейшего стеснения и без всякой благодарности. Кормить - это, по его мнению, для каждого было не только долг, но и удовольствие. В том, что его кормят, он не только не усматривал никакого одолжения, но даже находил, что это мало. И действительно - сам он при тех же средствах сделал бы гораздо больше. При тех же средствах он накормил бы несколько человек. Жратва была пункт его помешательства: он о ней думал сытый и голодный, во всякое время - во дни и в нощи.

Приходит он, например, и видит банку с одеколоном. Тотчас намечает ее своим сверкающим взглядом и, показывая на нее пальцем, с презрением спрашивает: