Андрей Геласимов - Рахиль

Геласимов Андрей

Рахиль

Андрей Геласимов

Рахиль

Р о м а н

Часть первая

Этот мужчина из КГБ уже был сильно пьяный и грустный. Там все, конечно, были грустные, но он грустил по-другому. И к тому же сидел. Все стояли на этой кухне, курили в форточку и рюмки ставили на подоконник, а он сидел за столом. Потому что на кухне осталась одна только табуретка. Все остальные забрали в большую комнату вместо подставок. И еще на них там сидели те, кто не сбежал на кухню. Хотя к этому времени сбежали уже почти все. Выпивали у подоконника и курили в форточку. Не всегда дотягивались, правда, и пепел неопрятно сыпался в чахлую герань. Поэтому мне у окна места, в общем-то, не хватило. Пришлось встать прямо посреди кухни с рюмкой в руке. Ужасно нелепое ощущение. Как будто сзади обязательно кто-то стоит. И ты никак не можешь чокнуться сразу со всеми. Тем более когда вокруг одни незнакомые люди.

- Вы что, с ума сошли? - зашипела на меня дама в красной мохнатой кофте, отталкивая мою руку и расплескивая водку на пол. - Нельзя чокаться. Вы что, с ума сошли?

- Простите, - сказал я.

- Это русские похороны, - со значением сказала она. - Русские, вы понимаете? У нас такие традиции.

"У нас" она выделила ударением, подниманием бровей и шевелением мохеровых плеч.

- Я понимаю, - ответил я. - Простите.

Поэтому в итоге я оказался рядом с мужчиной из КГБ. Только тогда я еще не знал, что он из КГБ. Просто он был единственный, кто сидел на этой кухне. Все остальные стояли. От окна никто не спешил отходить. Вынули уже по второй сигарете. А центр кухни остался за дамой в мохнатой кофте.

- Еврей? - спросил мужчина из КГБ.

- Нет, - сказал я. - Просто так выгляжу. Наследственное.

- У всех наследственное, - вздохнул он и выпил еще одну рюмку. - У нас в органы раньше евреев не брали. При Андропове говорили, что будут брать, но потом заглохло. Покойный вам кем приходился?

- Никем. Дальние родственники жены.

Так я узнал, что он был из КГБ.

- Николай, - сказал он и протянул мне руку. Не вставая.

- Святослав, - сказал я, делая шаг от стены.

- Не еврейское имя. Хотя Ростропович тоже был Святослав.

Так он узнал, что я был еврей. Впрочем, технически называться евреем я не имел права.

Мне стало неловко, что он перепутал Ростроповича с Рихтером, но я об этом ему не сказал. Сказал только, что Ростропович еще жив.

- Это хорошо! - обрадовался он. - А то взяли моду все помирать.

- Туки-туки, Лена! - раздался детский крик из прихожей, и сразу же вслед за этим сильно хлопнула входная дверь.

- Господи! - сказала дама в мохнатой кофте. - Зачем они детей-то сюда привели? И дверь входную нельзя закрывать! Нельзя! Откройте ее немедленно!

От окна отделился мужчина с бледным лицом.

- Это Филатовы, - сказал он. - Им не с кем детей оставить. Сейчас я отправлю их во двор.

- Нечестно! - закричал другой детский голос. - Ты на лестнице подножку мне сделал. Я первая прибежала!

Потом в прихожей тихо забубнили взрослые голоса.

- Не пойду!.. - в последний раз крикнула девочка, и после этого все стихло.

Через минуту на кухню вошли новые люди. С мороза у них горели щеки. Я посмотрел на них и подумал, что дети, которых прогнали во двор, наверное, совсем замерзнут.

- Здрасьте, - шелестящим шепотом поздоровались сразу со всеми их родители.

Мама была совсем молоденькая. Чуть старше моих студенток. И очень красивая. И видно было, что она нервничает из-за детей.

- Холодно так сегодня, - сказала она.

- Это хорошо, что холодно, - тут же откликнулась дама в кофте. Чувствуете? Никакого запаха. А если бы летом хоронили, уже, знаете, какой запах бы стоял. Никакая хвоя не помогает.

Я потянул носом воздух. Пахло свежеструганным деревом и квашеной капустой. Хотя капусты нигде, в общем-то, не было. Закусывали блинами.

- Пахнет, пахнет, - сказал Николай. - Это просто ваш мозг не хочет замечать. Защитная реакция. Вы, девушка, выпейте водки. Тогда тоже перестанете замечать. Он капустный такой пока еще, запах, но потом будет хуже. Покойный вам кем, собственно, приходился?

От второй рюмки она отказалась. У меня сложилось впечатление, что ей было довольно противно. И водка, и кухня, и похороны, и все мы. Ее передернуло, когда она допила свою рюмку. Такими мелкими аккуратными глотками. И кожа на шее покрылась мурашками. Там, где свитер не закрывал. И вообще у нее голову все время разворачивало к окну. И она слушала, что там происходит на улице. Где остались ее дети. Но к самому стеклу ей было не подобраться. Никто в комнату с покойником уходить не спешил. Молча смотрели, как сигаретный дым стелется по белому инею. Процарапывали в нем окошки. Давно не было такой холодной зимы.

- Мне больше нельзя пить, - сказала она, когда грустный Николай налил ей вторую рюмку. - У меня завтра зачет. Я буду готовиться. Мне водку нельзя.

- Ну и плохо, - сказал он и выпил сам обе рюмки.

Она действительно была красивая. Особенно для заочницы. В том, что очно учиться она не могла, я был почти уверен. Доказательства мерзли внизу во дворе. А может быть, и не мерзли. Бегали взад и вперед по детской площадке и орали на весь двор. Во всяком случае, она очень прислушивалась, чтобы уловить эти их крики.

Но для заочницы она, конечно, была перебор. Все очень слишком. И линия бровей, и поворот головы, и взгляд, и узкие плечи. Там плечи все-таки обычно были другие. У тех девушек. Посолиднее. Поэтому приходилось во время их сессий брать больничный.

А смысл? Смотреть в их преданные глаза? И видеть - какой для них это шанс. Потому что время уже уходит, вернее, практически ушло, и они теперь себе чего-то придумали - что все еще может оказаться не так, как начало складываться, что где-то там чего-то у них вдруг забрезжило и что частью этого просвета оказываешься для них ты.

Сначала, может быть, и волнует. Но не потом. Не после двадцати пяти лет в институте. Хоть и с небольшим перерывом.

После двадцати пяти лет увядающие и соскальзывающие перестают интересовать. В принципе. Потому что ты сам, в общем-то, увял и скользишь.

Я смотрел на эту заочницу и думал, куда запропастилась моя собственная красавица? Я зря, что ли, отменил последнюю пару и притащился на эти похороны? Сама же меня заставила. Не успел даже продиктовать задание на следующий семинар. Как ветром всех сдуло.

- А что это вы здесь столпились? - сказала небольшая траурная старушка, входя на кухню. - Проходите в комнату. Надо у гроба. Там почти никого нет.

Я представил, как все мы протискиваемся вдоль длинного ряда табуреток, стукаясь коленками о гроб. И сколько раз тот, кто лежит в нем, протискивался точно так же. И стукал коленкой.

Мать в детстве объяснила, что выпадающие зубы во сне - это к чьей-то смерти. И сразу спросила: а кровь была? Беспокоилась за родственников. Еще часто снилось, что иду по грязи. В одних носках. По глубокой и жирной. Вокруг хлюпает и темно. Когда просыпался, всегда думал - лучше бы босиком. Почему в носках? При этом с возрастом - все чаще. И все реже - обнаженные женщины. К сожалению. Впрочем, множественное число неуместно. Они всегда приходили по одиночке. Никаких оргий. Скромное соитие "сингулярис". Хотя интенсивнее, конечно, чем наяву. Но ни разу с двумя. Видимо, Блок ошибся. Не азиаты мы. И где эта восточная кровь, которая дремлет у меня в венах? Хоть бы сны могли стать поразнообразнее. Впрочем, теперь уже все равно. Даже по одиночке почти не приходят.

Я оторвал взгляд от венков и от этих белых рук у него на груди и тут же наткнулся на взгляд Николая. Он сидел прямо напротив меня с другой стороны. От грусти в его лице уже ничего не осталось. Он подмигнул мне и кивнул в сторону двери в коридор. Я повернул голову.

* * *

- Ненавижу похороны, - сказала она, когда мы вышли в подъезд.

- Ты опоздала. Я просидел тут уже полчаса.

- Ничего страшного.

- Где ты была?

- Слушай, не будь занудой. Ты мне больше не дипломный руководитель. Смотри, как меня подстригли.

Она повертела головой в разные стороны.

- Классно?

- Да, ничего.

- Ничего?

Она ткнула меня кулаком под ребра.

- Эй, осторожней! Больно!

- Еще не так получишь!

- Ну, хорошо, хорошо! Отлично постригли.

- Молодец. Давай еще.

- Тебе идет.

- Еще! - Она требовательно смотрела мне в лицо, сурово сведя брови.

- Ты самая замечательная красавица.

Вот это было проблемой. Все остальное прекрасно, а вот это - проблема. Детские игры. На автобусных остановках иногда приходилось просить ее взять себя в руки. Замечательно идиотская просьба. Откуда они у нее возьмутся? Руки - возрастной феномен. Хотя тоже не у всякого появляются. В смысле - для того, чтобы себя в них взять. Далеко не у всякого. Поэтому приходилось смотреть по сторонам с глупой улыбкой. Понятно, что все догадывались, почему она ведет себя так. Кто не догадывался, мог прочитать у меня по лицу. И охотно читали. Что им еще было делать? Все равно автобуса долго нет. А рядом профессор обнимается со студенткой. Пунцовый.