Юрий Дружников - В гостях у Сталина без его приглашения

Дружников Юрий

В гостях у Сталина без его приглашения

Юрий Дружников

В гостях у Сталина без его приглашения

Писатель один московский (опущу его фамилию, чтобы не обижать), вполне преуспевающий, а тогда молодой и целеустремленный, в начале 1953 года закончил поэму. Герой ее -- мальчик, очень трогательно выписанный, идет со свертком на Красную площадь, прямо к Спасской башне. Чтобы не возникло более современной мысли о нехороших замыслах мальчика, сразу уточню. Мальчик хотел вручить подарок Сталину и этим выразить любовь миллионов детей. Впрочем, "миллионов" -- политическая ошибка. Надо написать "всех".

Мальчика не пропустили. То есть вообще, да, пожалуйста, Сталин, как никто, любит детей. Но сейчас это исключено. Дяди даже повели глазами в неопределенное небо за кремлевскую стену: вон, видишь, окошко светится? Там день и ночь он стоит у руля. Он пишет. Когда не пишет, думает. "О всех о нас он думает в Кремле". Думает о судьбе человечества. И о тебе, мальчик. Подарок оставь. Его передадут, когда товарищ Сталин пойдет на минутку в мавзолей посоветоваться с дедушкой Лениным. Имя свое написал? Ну, и молодец, беги быстрей домой.

Тут у мальчика отрастают крылья ангела, и он, счастливый, улетает. Или ничего не отрастает. Просто, выполнив пионерский долг, герой поэмы отбывает на своих двоих. А мудрый человек в Кремле, прервав на секунду напряженный труд, подходит к окну и, щурясь от солнца, провожает мальчика теплым взором. Стереотипы гипнотизируют. Хочется написать "мальчик" без мягкого знака, как он произносил. Но не буду: ведь в трудах по языкознанию он мягкий знак не запретил. А мог бы. И никто б не пикнул.

Тема поэмы была не на все сто процентов оригинальна. Вот, например, такое же: "Сталин часто курит трубку, а кисета, может, нет. Я сошью ему на память замечательный кисет". Одна девочка в моем классе во время войны, декламируя это стихотворение, вместо слова "кисет" говорила "корсет". Другой ученик говорил "кастет". Где эти дети, я не знаю. Что касается семантики процитированной парафразы, то теория учит, что маслом кашу не испортишь. В общем виде данный сюжет давно сформулирован в полублатной песне "Мама, я Сталина люблю".

Все должны были его любить. Многие любили, -- кто теперь проведет грань? Некоторые уважают посейчас. Но речь дальше не о любви, как подумал проницательный читатель. И не о поэзии (профессор Колгейтского университета Ричард Сильвестр еще в семидесятые знакомил меня с замыслом исследования о Сталине как герое советской поэзии, хотя, насколько я знаю, так его и не опубликовал). Изучена частота восхвалений Сталина в советской прессе 30-х -40-х годов. Составлен список всех эпитетов, которыми награждали его, вроде "Великий кормчий" или "Лучший друг советских женщин". Это мы знаем. Так о чем же пойдет речь? Вопросы я ставлю вполне прозаические: почему герои поэм шли именно в Кремль? где на самом деле жил Сталин? откуда управлялась страна?

Как и все советские люди, он был где-то прописан. Не на небе. Местом тем был, действительно, Кремль. Взоры прогрессивного (и непрогрессивного) человечества были устремлены по месту его прописки, а он, подобно многим другим советским людям, жил в другом месте непрописанным. При его жизни это была стратегическая тайна, которую хранило (не считая спецслужб) весьма ограниченное число лиц.

Большинство тех, с кем он встречался по делам или без, привозили в Кремль, где он после переезда продолжал иногда бывать. Туда, где он жил, нужных лиц, особенно прибывших из-за рубежа коммунистов, доставляли в машинах с занавешенными окнами. Сопровождающие говорили: "Везем в Кремль". Такая серьезная игра. Настолько серьезная, что и много лет спустя даже для авторитетных авторов источником информации служил официальный миф. Скрупулезно точный Роберт Конквест в книге "Большой террор" (издание 1969 года) констатирует, что Сталин жил в скромной квартирке в Кремле.

Надо определенно заявить, что генсек выехал из Кремля в московский пригород в 1934 году. Квартира его в Кремле оставалась. Всегда ожидая покушения (как сегодня Арафат), он до последнего момента не говорил даже личному секретарю А.Н.Поскребышеву и начальнику охраны генералу Н.С.Власику, что едет домой. Но почти всегда уезжал в свою тайную резиденцию. Одно время этот дом предназначался для менее официальных встреч, а значительные иностранцы наносили визиты в Кремль. Потом настал период, когда он вообще перестал выезжать, а затем, подобно многим старикам, перестал и выходить из этой обители. Даже советоваться с Лениным в мавзолее перестал.

Официальные секретные бумаги называли это место "Загородный объект No 1". В телефонных переговорах, которые могли подслушать враги народа, на жаргоне охраны, приближенных и его самого Кунцевскую дачу именовали "Ближней", в отличие от других, дальних его дач. Точнее, она находилась в старинном селе Волынском, но весь этот район входил в Кунцево. Из Кремля туда, судя по некоторым источникам, строился тоннель для спецмашин, а по другим источникам -- секретная линия метро. Говорили, что Сталин проехал по тоннелю один раз, а потом ездил по Арбату и Минскому шоссе до поворота на личную дорогу.

Узнал я о кунцевском доме, попав в этот самый дом, то есть в гости к Сталину. Правда, сам хозяин за восемь месяцев до этого умер. Очутился я там в конце 1953 года. Потрясение, несмотря на легкомыслие молодости, оказалось настолько сильным, что детали впечатались в память намертво.

Дом этот позднее был упомянут в книге Светланы Аллилуевой. Нам придется сравнить то, что, конечно же, автор "Писем к другу" знала лучше, с тем, что я, однако же, видел собственными глазами. Светлана Иосифовна говорит, что оказалась последний раз в кунцевском доме в день смерти Сталина. Разночтения и те детали, которые Аллилуева забыла упомянуть, представляются важными, любопытными.

Был я студентом третьего курса историко-филологического факультета пединститута в Москве на Пироговке. Сейчас в Америке и на других материках немало выпускников нашего института, -- хоть организуй вечер встречи. Ответственной за культмассовые мероприятия в группе была тоненькая белокурая девочка Нина.

Она оперативнее других вышла замуж, само собой, за нашего однокурсника. Оказалась она жесткой, со вздорным характером, избалованной. С мужем ссорилась на лекциях, делая всю студенческую аудиторию, а иногда и профессора соучастниками семейной свары. Казалось, лекция по зарубежной литературе эпохи Возрождения читается на коммунальной кухне.

Всегда голодные, многие глотали слюни, когда в перерыве она вытаскивала из маленького зеленого чемоданчика бутерброд с красной или белой рыбкой, какой-нибудь фрукт зимой. Восемь лет прошло после войны, но многие в группе с начала войны ни разу сытно не поели. Зато общественная деятельность Нины заслуживала уважения. Она пеклась о коллективных походах в кино и музеи, о кассе взаимопомощи, в которой иногда удавалось взять взаймы рубль, если возвращен предыдущий долг. В конце ноября Нина подошла ко мне между лекциями и шепотом спросила:

-- Хочешь попасть в список желающих посетить дом Сталина?

Я выпучил глаза.

-- Скорей всего, не получится, -- поспешно прибавила она, -- но шанс есть. Никаких вопросов! Молчи, как рыба, и всегда носи с собой паспорт.

Оставалось догадываться, в чем дело: по слухам, отец Нины был начальником хозяйственного управления Кремля.

Эпоха висела странная. Сталина оплакали восемь месяцев назад. Сомкнули ряды лидеры, боясь исчезнуть поодиночке и, на всякий случай, пристрелили чересчур честолюбивого Берию. Происходили таинственные перетряски наверху. Хрущев рвался вперед, но разрыв между ним и остальными оставался легко преодолимым. Глава отдела культуры ЦК и почтенной памяти сталинский секретарь Союза советских писателей (будто был и союз несоветских писателей) Дмитрий Поликарпов вдруг оказался в опале в кабинете на Пироговке директором нашего института.

Повеселели и чуть-чуть осмелели капустники, которые мы делали с однокашниками, в том числе с Юрием Визбором, Юлием Кимом и Юрием Ряшенцевым (нас кто-то прозвал "четвероЮродные братья"). В институте вырос процент лиц с "пятым пунктом". На литературный факультет зачастили выступать писатели. Помню Федина, Твардовского, Эренбурга, Светлова (я сам его приглашал), молодого лауреата Сталинской премии Трифонова. Прекратилось славословие великого из великих, хотя в лекциях по-прежнему обильно цитировали обе его брошюры -- по языкознанию и экономике.

Боюсь перенести сегодняшний цинизм на ощущения того времени и исказить картину. Ни намека на злоупотребления Сталина сказано не было. Многое воспринималось, как и раньше, хотя Симонов позднее вспоминал, что ему тогда позвонили из ЦК и спросили: "Кто вам разрешил писать, что Сталин будет жить вечно?" Бог становился полубогом. Но посещение дома, где полубог жил, казалось ирреальным.