Геннадий Немчинов - Колка дров - двое умных и двое дураков

Немчинов Геннадий

Колка дров - двое умных и двое дураков

Геннадий Немчинов

Колка дров: двое умных и двое дураков

К матери, все позабывшей от склероза и старости, умирающей и все не умиравшей, приехали обе дочери, старшая и младшая, одна из дальнего города, вторая из ближнего. Старшая была учительница, младшая - медсестра, но это не помешало им в первый же вечер подраться.

- Ты почему мать так редко навещаешь? - с тихой яростью в голосе спросила старшая, Елена, увидев полнейшее запустение в родительском доме, горы нестираного белья, грязную до безобразия посуду - мать с безразличным видом ела из нее, что Бог послал. - Ведь ты-то рядом, три часа езды! Ну о чем ты только думаешь?

Полину, младшую, больше всего возмутила откровенная ненависть в глазах сестры: казалось, она готова убить ее, так ей было жаль заброшенной матери, так напугало почти полное материнское одичание. Увидев эту ненависть, готовую обрушиться на нее, Полина и сама разъярилась, злобно взвизгнула в ответ:

- А кто ей хоть что-то привозит? Кто сени отремонтировал, когда она их своим керогазом спалила? А? Кто огород пашет и картошку сажает? А?! Молчишь, знаешь: сама-то раз в пять лет приезжаешь - фу-ты, ну-ты, цаца какая, ишь, вырядилась! А я - два раза в год, зато все делаю... А у тебя юбочки, а у тебя кофточки, а ты замараться боишься..- и Полина, доведенная собственными воплями до исступления, махала руками перед самым носом старшей сестры, едва не задевая ее лица. Елена, не выдержав, резко и сильно ударила ее по этим машущим рукам.

- А-а-а! - голос Полины взвился над глухим двором, раздирая уши, она схватила железное блюдо с кормом для кур, стоявшее у крыльца, и что бьшо сил запустила им в сестру. Блюдо, перевернувшись, попало Елене в бок. Вскрикнув, закрываясь, старшая сестра бросилась в дом.

Через час сестры, обнявшись и сидя рядом, плакали. Бок Елены вздулся и посинел, но другая боль была сильнее: душа ее плакала и терзалась, и она не знала что делать: как быть и с матерью, и с этим старым домом, и со всей этой одинокой, ужасающей жизнью. Однако общие слезы смягчили сестер и они, отгоняя главную мысль о том, как же быть с матерью, начали спокойно обсуждать текущие неотложные дела.

- Вот что, - сказала Елена. - Сначала займемся дровами. Это самое главное...Так?

- Так, - согласилась Полина.

- Все дрова нужно расколоть и сложить. - и Елена, глянув на двор, весь забитый привезенными и уже кем-то распиленными дровами, невольно содрогнулась.

Елена была невысокая, хорошо сложенная, по-деревенски крепкая, у нее и в городе осталась деревенская истовость в работе, правда, уже с примесью сильного отвращения к ней и некой жертвенности на лице, когда она ее исполняла: в такие часы ей казалось, что она делает не то что могла бы, не танцует, скажем, на приятной званой вечеринке, не сидит в театре, не читает хорошую книгу или ведет

умный разовор.

Сестры, пытаясь забыть случившееся, вычистили, вымыли пол, весь дом и теперь стирали. Полина, первой преодолев обиду - впрочем, она-то и оказалась главной обидчицей, - с жалостью присматривалась к сестре. Какой телесно привлекательной, легкой, красивой была Елена! Глаза ее всегда призывно переливались, строгие темные брови так прихотливо ломались, и так тянулись к ней все сверстники... На ее смех, голос, и чтобы взглянуть на ее лицо, манящие глаза, увесги на танцы... Да просто побыть рядом!

А теперь это лицо - все в едких морщинках, в глазах настороженная тревога и вечная обида на что-то, кого-то, в голосе то и дело пробивается надсадная раздражительность, вот-вот он взовьется в неправедном, нелепо-мелочном гневе, когда человек, свирепея на что-то неведомое никому, внутреннее, свое, обращает свою боль и раздражении против других.

И Полина, выполняя приказы старшей сестры, бросалась к колодцу за водой, таскала дрова в баню, - они устроили свою грандиозную стирку в крохотной старой баньке на огороде, в которой мылись еще в детстве, и надо было много и воды, и дров. Бог с ней, думала Полина, лишь бы не кричала...

К ним через огород пришла соседка, коротконогая и несуразно толстая тетка Феня. Широко расставив ноги, уперев руки в могучие бедра, - несмотря на толщину, тело ее было тугим, как барабан, ежедневный каторжный труд в каменном карьере - единственном месте, где в здешних местах можно было работать и заработать, на собственном огороде и дворе, без выходных и отпусков лет сорок подряд все в ней перекрутил, перекорежил, но и намертво сцепил все мускулы, сухожилия, вероятно, не хуже, чем у дикого кабана, сказала грубо и гулко:

- Вы, девки, видала, дровами занялись. Так-то одни пупы надорвете. А знаете вы, что у нас вон тама, - Феня махнула своей коротко, чудовищно толстой рукой в сторону окраины поселка, - дурдом? Ну и вот, дуйте туда и попросите двоих дураков в помощь, их дают, лишь бы кормили. Дня за три вам все и своротят, они, дурачки-то, ничего ребята, только знай подгоняй их пуще, а то разомлеют, все забудут, и тогда чего от них ждать...

Сестры приняли совет к сведению, хотя и не без опаски: какие-то еще дурачки попадутся?

Дурдом стоял на окраине поселка, в негустой березовой рощице. Это был старый деревянный поместительный дом. Все виделось в нем каким-то неряшливым, запущенным даже на первый взгляд. Елена взошла на высокое, скрипучее, с просевшими ступенями крыльцо. В этот момент распахнулась дверь.

- Здравствуйте, - сказала Елена выскочившей в несвежем, когда-то белом переднике молодой женщине.

- Здорово, - откликнулась та и тут же, бросив на Елену по-деревенски всезнающий взгляд, сказала: - Ты - Тарасова Лена.

- Правда, - удивилась Елена.

- А я - Женька Полозкова, из проулка, что рядом с вами. Мы с вами лет десять не виделись.

Я бы тебя не узнала... - неловко сказала Елена.

Ну, ясненько. Ты чего к нам? Дураков, небось, надо?

Елена, не без смущения и понимая, что за всем этим есть все-таки что-то стыдное или, во всяком случае, очень непростое, подтвердила.

- Сейчас посмотрим. Тебе одного или двоих?

- Хватит одного.

- Пошли в дом! Поглядим.

Вступили в дом. Елена на ходу заглядывала в комнаты. Везде было грязно, неряшливо, серые молчаливые фигуры полусонно бродили, спотыкаясь, распахнув обвисшие полудраные бесцветные халаты или слегка придерживая их на груди, из конца в конец коридора. Белье на больных виделось нечистое и, судя по всему, совсем ветхое, половицы везде скрипели и, казалось, вот-вот готовы провалиться.

- Тетка Дарья! - крикнула Полозкова..- Где тут наш Мотя?

Стоявшая, что-то бормоча себе под нос, у бачка с водой старуха обернулась к ним; она была настолько худа, что удивительно было, как она еще стояла, а не лежала или в вечном покое, или на койке, сберегая последние свои силы.

- Мотька деньги считает, - сказала старуха, взмахнув широким, сползшим с ее кисти рукавом халата.

- А, это он вчера у Батьковых дрова колол, небось, мелочью дали, чтоб сильней звенело... - скорее себе, чем Елене, сказала Полозкова. - Иди за мной, - и они вошли в небольшую комнату.

Здесь стояли шесть коек. На двух лежали - на одной мужик, длинный и небритый, на другой женщина в трикотажной голубой мужской рубахе, простоволосая, краснолицая, очень быстро мигавшая неопределенного цвета глазами, в задравшейся почти до пупа коричневой юбке. На подушке у мужика была рассыпана мелочь - в основном самые мелкие монеты.

- Марья, ляг как следует, - строго сказала Полозкова. - Ишь, совсем распустились.

Женщина, хихикнув, довольно ловко оправилась, перевернувшись на спину.

- Мотя, поработать хочешь? Мужчина встал с койки. Первое, что в его лице бросалось в глаза, был огромный и утрюмый, с багровой подцветкой нос, вообще же все черты были неподвижны и словно окаменели, заморозились.

- Чего надо? - спросил он, глядя в сторону голосом тоненьким и почти жалобным, точио ему очень трудно было пробиться сквозь эту окаменевшею серую плоть.

- Дрова колоть, Мотя, - с ласково-разъясняющими нотками сказала Полозкова.

- Ладно.

- Ну вот и хорошо. Марью ты позвал, Мотя?

- Не. Эта сама приходит.

- А не Гриша привел?

- Гриша... Гриша... Гриша... - быстро и монотонно, непрерывно кивая, заговорила женщина.

- Врет, - отрубил Мотя. - Сама.

- Гриша...Гриша... Гриша...

- Пожалуй, Мотя прав: сама пришла. Гриша Самоху приводит. - И, повернувшись к Елене, добавила: - С бабами-то они ничего делать не могут. Для интересу приводят: привычка. А мы и не сильно запрещаем, все им в радость, если поспят вместях, а проверки у нас раз в году, а то и реже. Да и то проверяющие сразу шмыгают к Петру Николаевичу, он их хорошо угостит - они и рады, в машину - поехали домой. Мотя! А где ж Гриша-то?

- Ушел.

- Куда это?

- Крыша.

- А, Варвара Кузьминишна, учительша, крышу его к себе увела крыть, я вчера ей разрешила... Ну Мотя, так ты собирайся.

Мотя не отвечал, но протянул руку к кепке, лежавшей на подоконнике, схватил ее с неожиданной хищной сноровкой, спрятал за пазуху, зачем-то оглянулся, глаза его при этом вдруг блеснули угрожающе, зло, он потряс большим, грязным кулаком.